Aghori

      Когда Мирон добрался до дома и остыл, во всех смысла слова, ему пришлось осознать и принять малоприятный факт, что он совершил огромную, несусветную глупость.       Нет, дело не в том, что он фактически вломился силой в чужую квартиру и чуть не избил ее хозяина. И даже не в том, что он трахнул своего главного хейтера. Хотя и то, и другое, безусловно, было глупостью, но с этим можно смириться и забить хер.       Настоящим пиздецом было то, что Мирон проболтался Славе про имплант. Вот это могло уже доставить ему серьезные неприятности.       И блин, сука, ведь просто вырвалось! Мирона так возмутило предположение Славы, будто он пользуется имплантами для повышения потенции, что он на голубом глазу вывалил правду-матку. Славина искренняя ярость вызвала у Мирона одновременно досаду, раздражение и отчасти его позабавила, но сейчас, окончательно придя в себя, он понял, что ему уже не до смеха.       Не то чтобы он скрывал тот факт, что пользуется имплантами. В наши благословенные дни, в мире неона и проводов, в эпоху бескрайних виртуальных радостей, каждый, кто может позволить себе те или иные импланты, сделает это — вопрос цены, не более того. Мирон лично знал двух художников, трех музыкантов и одного писателя, кто вживил себе «имажинариум» — и все потом ссали кипятком от восторга. Писатель вообще получил «Букера» за книгу, по его признанию, целиком написанном под имплантом — это ли не доказательств социальной одобряемости такой практики? Так что Мирон особо не стыдился... но и не афишировал. Потому что Слава хотя и не прав — он нихрена в этом не понимает, — но слишком многие недоброжелатели Мирона с готовностью подхватят его бескомпромиссные, безжалостный приговор.       Нейросеть, плетущая узоры из ебаных штампов. Вот ты кто такой, Мирон Федоров. А вовсе не художник нихуя.       Вот это-то Мирона и пугало, об этом он и сожалел больше всего. О своей несдержанности — и блядских прозрачных глазищах Сони Мармеладовой, которая так легко развязала ему язык, стоило только ей блудливой жопкой повертеть. Сонечка оказалась хороша, тут не поспоришь... лучше, чем Мирон мог вообразить. Настолько, что он осознал, что не включил имплант, лишь много времени спустя после оргазма. Он даже не мог припомнить, когда у него в последний раз был настолько классный секс.       Жаль, что этому не суждено повториться.       Без труда раздобыв накануне адрес Славы, Мирон так же легко нашел и номер его телефона. Отправил запрос на контакт в Телеграме, и не удивился, когда Слава его принял.       «Ни за что извиняться не собираюсь, — напечатал Мирон без приветствия. — После того, как ты со мной обошелся, мы квиты».       Слава ответил практически сразу: отправил Мирону стикер с хуем. Вместо тысячи слов.       Мирон усмехнулся и продолжил диалог в одностороннем порядке:       «Если начнешь трепаться, я позабочусь, чтоб для тебя это ничем хорошим не кончилось. Мы друга друга поняли?»       Снова хуй, теперь уже другой. И еще один. У Славы, похоже, имелась целая коллекция, на все случаи жизни. Мирон тяжело вздохнул. И впрямь, как ребенок. Дергает за косички, устраивает глупые розыгрыши и забрасывает в личке хуями. Дитя малое, ей-богу.       «Я, кстати, забыл кое-что спросить. Ты за «Большого Бума» получил девятнадцать миллионов. Шестьдесят процентов комиссионных отдал галерее, но все равно остаться должно было прилично. Так почему ты в таком гадюшнике до сих пор живешь? Мне это непонятно».       На этот раз пауза оказалась длиннее. Слава даже пропал из сети ненадолго, и Мирон уже собирался отложить мобилу, когда увидел значок уведомления.       Слава в первый и в последний раз ответил ему не хуями, а словами. Капслоком, в стиле Сони Мармеладовой.       «Я КВАРТИРУ СЕСТРЕ КУПИЛ. ХОТЯ ЭТО ВООБЩЕ НЕ ТВОЕ СОБАЧЬЕ ДЕЛО».       С этим поспорить было трудно. Мирон начал печатать «молодец», потому что Слава действительно в этом плане оказался молодец. Но потом понял, что это будет выглядеть, как очередная подъебка, и не стал дописывать.       В общем-то, все, что Мирон имел Славе сказать, уже было сказано.       Как ни странно, по прошествии нескольких недель Мирон уже больше ни о чем не жалел. В конце концов, он разгадал загадку, мучившую его больше года, и закрыл наконец гештальт, а его собственный маленький секрет так и остался секретом. Слава так и не разразился изобличающей тирадой о том, что великий Мирон Федоров выдал столь ожидаемый досточтимой публикой шедевр, пощекотав себе предварительно мозги имплантом. Вряд ли Слава опасался последствий, которыми пытался запугать его Мирон (причем, надо признать, в этом он блефовал), скорее, по каким-то собственным причинам решил пока придержать информацию при себе. Возможно, чтобы потом использовать ее еще более эффектно, ударив исподтишка — от сучистой Сонечки можно ждать всего, чего угодно. Абсолютно всего. Девочка-пиздец же.       Когда снова грянул гром, Мирон не сказать что не был к этому готов — в глубине души, наверное, он знал, что их с Соней история еще не закончена. Что-то все-таки между ними было большее, чем Славин многолетний хейт и Мироновская одержимость его стрит-артами. Нечто такое, что нельзя снять с повестки дня, просто разок потрахавшись в залитой солнечным светом мастерской.       Однажды утром, просматривая новостную ленту, Мирон увидел, что Славу Карелина опять арестовали. Он скривился, едва прочитав заголовок, и укоризненно покачал головой: некоторых людей жизнь ничему не учит, и Слава точно относится к этой породе. Что он, интересно, кричал посреди улицы на этот раз? «Свободу анусу»?       Мирон все-таки кликнул на заголовок новости, но это оказался просто короткий твит без подробностей. Пришлось ввести в поиск «слава карелин арест», чтобы изучить вопрос детальнее.       И на него тут же вывалилась картина Сони. Не Славы — Сони. Темная, грузная мужская фигура со спины — не одинокая, а отрешенная, давящая на зрителя своим бритым затылком, вызывающая смутную тревогу видом массивных ног, тонущих в непонятной черной жиже. Мирон видел эту картину всего один раз, и потом никогда не рассматривал ее фотографии, сделанные журналистами во время аукциона. Все равно фото не передавало и половину ее удушающей силы, которую ощущал зритель, стоя с полотном лицом к лицу, как со своим личным врагом.       «ХУДОЖНИК ВЯЧЕСЛАВ КАРЛЕЛИН ОБВИНЯЕТСЯ В ТЕРРОРИЗМЕ».       Мирон застыл, не веря своим глазам. Быстро промотал от заголовка и фото картины вниз, к тексту.              «Как стало известно, сегодня ночью художник Вячеслав Карелин, известный также как Гнойный, был задержан Службой Безопасности по причине действий, совершенных им 20 апреля текущего года на аукционе в Музее современного искусства. В тот день на торги выставлялась картина, написанная Карелиным под псевдонимом Соня Мармеладова, и проданная в итоге за девятнадцать миллионов рублей. Сразу же после оглашения победителя торгов картина самоуничтожилась посредством взрыва. При взрыве никто не пострадал, и происшествие было расценено как акт художественного акционизма. На момент аукциона автор сохранял анонимность и не представлял особого интереса ни для кого, кроме наиболее искушенной публики. Однако акция, устроенная Карелиным в тот день, привлекла к нему внимание спецслужб. Подробности не разглашаются, но наш источник уточняет, что обвинение напрямую связано с экстремизмом и терроризмом».              — Охуеть, — сказал Мирон вслух, забыв, что услышать его может только спящий рядом на покрывале Хесус. — Они что, ебанулись?!       Он считал, что та история уже всеми забылась. И в том, что касалось позорной роли Мирона — и впрямь забылась. Вот только никому не приходило в голову, что Славина выходка может привлечь внимание властей. Какого хрена?! Только из-за того, что он заложил в раму долбанную петарду? Ни у кого ведь не осталось ни царапины. Слава благоразумно подорвал заряд, когда рядом с картиной никто не стоял — он явно все продумал и знал, с какой именно силой бомбанет. Это была просто дурацкая шутка, пранк, очередной изощренный троллинг над Мироном...       Он поймал себя на том, что уже набирает номер Павла Ясмина — знакомого адвоката, который немало помог Мирону в прошлый раз, когда он отмазывал Славу от ареста за непристойное поведение.       Ясмин ответил сразу.       — Доброе утро, Мирон.       — Здравствуйте, Павел. Вы, наверное, знаете, почему я вам звоню?       — Опять насчет Карелина? Да, новости читал.       — Это же какое-то недоразумение, правда? — спросил Мирон нарочито небрежно, отказываясь верить в другую возможность. — Терроризм? Им что, заняться больше нечем?       — Такое вполне возможно, — спокойно сказал Ясмин, и его невозмутимый профессиональный тон несколько успокоил Мирона. — В Службе Безопасности, как и в полиции, существую планы и разнарядки по задержаниям и посадкам. Какое-то количество обвиняемых по определенным статьям должно проходить ежемесячно. Карелин уже попал в ним на карандаш после недавнего дела о непристойном поведении. Неудивительно, что они ухватились за повод снова его прижать.       — Вы разузнаете, что там к чему? Я оплачу все издержки, как и в прошлый раз.       — Да, конечно. Перезвоню, как только что-нибудь узнаю.       Мирон отключил телефон с явным облегчением. Хотя странно, с чего он вдруг так распереживался? Сам ведь мечтал прижать за жопу вредную, невыносимую Сонечку. Мечтал отыграться за унижения, которым она его подвергла. Только... не так ведь. Да и отыгрался уже. Беспомощный, робкий Славин взгляд, его прерывистое дыхание, растерянное лицо, его податливость и отзывчивость, словно он только и ждал, чтобы Мирон ворвался в его квартиру, повалил на пол и жестко выебал — все это было как-то... странно, как и все, что между ними происходит. И совсем не вызывало желания причинить ему вред. Кроме того, несмотря на все их разногласия, Мирон надеялся, что Соня продолжит писать картины. Пусть даже Мирону, как и прежде, придется гоняться за ними по всему голоду, ужом извиваясь и тратя безумные бабки. Он был готов. И не отказывался от своего мнения, что Сонечка — гений.       А теперь гения хотят закрыть по надуманному предлогу по очень серьезной статье. Очень серьезной. Даже думать не хотелось, насколько паршиво все это может обернуться. Но ведь Павел сказал, что берет дело под свой контроль. Значит, должно обойтись, как и в прошлый раз.       Мирон попытался заняться своими обычными делами, но ничего не клеилось, он даже умудрился насыпать Хесусу корм мимо миски — все валилось из рук. Страшно хотелось позвонить Ясмину и узнать, что тот выяснил, но Мирон усилием воли себя сдерживал. И параллельно думал о том, где сейчас Слава. Вероятно, в СИЗО. Мирон надеялся, что ему хватит ума дождаться Ясмина, прежде чем отвечать на любые вопросы.       Павел перезвонил вскоре после полудня. Его голос звучал уже совсем не так бесстрастно и ровно, как утром.       — Мирон, я навел справки по делу Карелина.       — И? — не удержался Мирон, когда Ясмин сделал паузу, не сулившую ничего хорошего.       Как и глубокий вздох, который издал Павел, прежде чем наконец ответить.       — Дело плохо. Это не случайный арест в рамках плановой разнарядки. На Карелина поступило прямое указание сверху.       — Сверху?       — Из Администрации.       У Мирона перехватило дыхание. Что? Он шутит? Кому Слава мог перебежать дорогу в Администрации? Хотя ведь Мирон до сих пор почти ничего о нем не знает, кроме того, что он явно привык сначала делать и говорить, а думать уже потом.       — Это все из-за той его картины, «Большого Бума». На торгах был чиновник из аппарата Администрации, хотел купить полотно в свою личную коллекцию. Аукцион наделал шуму, и чиновник поделился этой историей с кем-то из своего окружения. Вскоре она дошла до... словом... туда.       — Куда — туда?       — Туда, Мирон. На самый верх.       — Вы хотите сказать, что Вождь...       — Я хочу сказать только то, что кому-то на самом верху эта картина попалась на глаза, и очень там не понравилась. Решили, что на ней изображена совершенно конкретная, скажем так, персона.       — Какая персона? Фигура стоит спиной и...       — Это не важно. Вы же художник и сами знаете, какую роль в восприятии творчества играют личные ассоциации зрителя. В данном случае ассоциации некой весьма влиятельной персоны сыграли не на пользу автору картины. А еще больше этой персоне не понравилось то, что картину в итоге взорвали. Это было воспринято персоной как личное оскорбление и даже более того — как протестная акция, граничащая с угрозой. То есть терроризм чистой воды.       Мирон онемел. Несколько секунд он слышал только стук собственного сердца в груди и висках. Потом выдавил:       — А это ничего, что вы мне все это говорите по открытому каналу? Нас же...       — Конечно, слушают, — сказал Ясмин. — Но ничего страшного, Мирон. Мне все это как раз и рекомендовали вам объяснить, чтобы вы поняли серьезность положения. На этот раз дело действительно пахнет жареным. Я знаю, вы симпатизируете Карелину...       — Симпатизирую?! Да я его терпеть не могу!       — Я только имел в виду, что вы уже однажды сочли возможным уладить его проблемы с законом, и наверняка попытаетесь это сделать снова. Так вот: просто остановитесь здесь. На этом самом месте. История приобрела такой оборот, что вам гораздо разумнее будет остаться в стороне.       — Но ему нужен адвокат. Ему ведь дадут адвоката?       — Да, конечно. По статье за терроризм обвиняемому предоставляется государственный защитник.       «Который нихрена его защищать не станет», — подумал Мирон и сцепил зубы.       — Павел, я понял, вы в это дело лезть не хотите, но, может, порекомендуете кого-то...       — Вы меня не поняли, Мирон. По делу о терроризме защищать подсудимого может ТОЛЬКО государственный защитник. Частные адвокаты к делам такого уровня не допускаются. Да и само слушание наверняка будет проходить в полностью закрытом режиме. Мне жаль вашего приятеля, но тут уже правда ничего не поделать. Я могу вам помочь чем-то еще?       «Лучше бы тебе ответить «нет», — ясно услышал Мирон между строк.       Потому что их слушают.       — Нет, — сказал он. — Я все понял. Спасибо за информацию. Я перешлю вам гонорар за хлопоты.       — О, не стоит, я ведь не предоставлял вам никаких адвокатских услуг по этому делу. — торопливо сказал Ясмин. — Всего лишь поделился доступной мне информацией. Всего хорошего.       Он сбросил звонок первым, чего раньше никогда не делал, следуя негласному правилу «клиент всегда прав». Он явно не кривил душой и не собирался лезть во все это дерьмо. И любой другой на его месте, вероятно, тоже откажется.       Приговор по статье за терроризм — от двадцати лет колонии строгого режима до расстрела.              Много лет назад, когда Мирон был желторотым юнцом, офигевшим от свалившейся на него славы, богатства и народной любви, он довольно многое себе позволял. Его культовый статус служил ему своего рода карт-бланшем, допускавшим такие слова и действия, которые кому-то другому могли бы дорого обойтись. Хотя надо признать, что тогда и времена были несколько иными. Сейчас их называли «оттепелью» — те быстро пролетевшие два или три года после того, как улеглась первая волна массовых протестов против ареста Навальского. Люди вышли, пошумели, поняли, что бессильны, и сдались. Государство отплатило им за послушание, существенно ослабив вожжи. В те несколько лет можно было написать книгу о свободном мире будущего, и она бы прошла цензуру; можно было публично выразить недовольство по поводу запрета оппозиции, и это пропустили бы в эфир. Это была иллюзия свободы, в каком-то смысле более опасная, чем тотальный запрет, потому что она создавала ощущение, будто ты что-то все-таки делаешь. Ты не малодушное ничтожество, не трус — ведь вот, смотрите все, написал возмущенный твит, отправил в колонию политзаключенному открытку со словами поддержки. У тебя есть позиция, отличная от политики Администрации, и ты не боишься ее высказывать! Так зачем пробиваться дальше, зачем требовать больше, зачем лезть на рожон? Свобода слова — работает, остальное — задача общества. Не твоя.       Непродолжительная гражданская активность Мирона пришлось как раз на то благословенное (а на самом деле мутное и лживое) время. А потом что-то случилось. Возможно, в окружении Вождя сменились советники, или соцопросы показали недостаточную эффективности такой полусвободы. Власть закрутила гайки. И те, кто хоть немного поднимали головы и возвышали голоса над толпой, тут же стушевались и пошли на попятный. Как Павел Ясмин сейчас — и разве мог его Мирон в этом винить? Ясмин был хорошим, смелым человеком, превосходным профессионалом с большим опытом и связями. Но он не был безумцем, готовым бросаться грудью на амбразуру и жертвовать собой ради других. Он готов высказывать непопулярное мнение, готов помогать обиженным, готов говорить свою правду и петь свою музыку — до тех пор, пока дело и впрямь не запахнет жареным. Он такой же, как большинство. Как и сам Мирон.       Мирон помог Егору Жукину в период «оттепели», а потом помог Славе при его первом аресте, ровно ничем при этом не рискуя. И в обоих случаях — знал, что не рискует. Если бы дела обстояли иначе...       Что, если бы они обстояли иначе, Мирон? Вот так, как сейчас? Стал бы тогда рисковать?       Нет. Ответ был — нет.       Пару лет назад ему пришло на голосовую почту сообщение от чокнутого фаната. Он и Жене названивал, но потом раздобыл личный номер самого Мирона и стал доебывать уже его. Мирон все его сообщения удалял, но сперва прослушивал от начала и до конца. И многое помнил до сих пор, хотя ни разу тому придурку так и не ответил.       — Кем ты стал? — захлебываясь от негодования, пищал тот парень неприятно высоким, визгливым, смешным каким-то голосом. — Мы же, блядь, так в тебя верили! Ты рупор в руках сжимал, мог через него докричаться до каждого, а теперь что? Потух и сторчался. Вокруг взят курс на войну с изменой, и сейчас не проповедовать бунт — кощунственно!       Мирон смеялся, слушая эти напыщенные, велеречивые воззвания, которые этот придурок накрикивал автоответчику раз за разом. Смеялся и потягивал выдержанный вискарь, почесывая за ушком кота. Проповедовать бунт, хули. А чего бы тогда и не возглавить сразу? И с чего бы? С какого, скажите, хуя? От пары резких высказываний на интервью, которые он в первые годы своего взлета охотно давал? От нескольких имиджевых акций в поддержку оппозиции, которыми он набивал себе цену и упрочивал свой культовый статус в арт-среде? Если каждый, кто покупает себе баллы популярности такой ценой, полезет на баррикады, то там станет не протолкнуться. Но в том-то и дело, что на баррикады Мирон никогда не полезет. Никогда. Ну не его это. Ну не подходит он на роль борца со злом. Да и все бунтари по-любому обречены. Все. Поэтому философия предельно проста: нашел угол — не сри, где живешь.       А то иначе как-то, сука, очень уж получается страшно.       Мирон давно не вспоминал о тех временах и о том чокнутом фанате, давно не думал о таких вещах. И заигрывать с Администрацией, кокетливо поддерживая оппозицию, тоже перестал. Он не ходил больше на митинги, не участвовал в акциях, сидел себе тихо и довольно в своем уголке и писал картины под «имажинариумом», и ебался тоже под «имажинариумом». Его полностью все устраивало. Он даже втайне гордился собой — что повзрослел и перерос юношеский максимализм. Ведь что такое все эти возмущения и протесты? Одно из двух: либо подростковый бунт, либо циничное политиканство. Ни то, ни другое Мирона больше не интересовало.       А Слава Карелин... Что ж... Славе Карелину не повезло. Осознанные игры в протест, которыми баловался Мирон, пришлись на период «оттепели» — а Славины неосознанные полудетские шалости попали в период «холодного лета». Эта прекрасная страна знавала времена, когда людей расстреливали за анекдот. Похоже, те времена возвращаются. Хотя, если посмотреть правде в глаза, Славина выходка на аукционе и впрямь тянет на статью за хулиганство... за хулиганство, да, но не экстремизм и терроризм. Можно впаять ему семь или даже тридцать суток за то, что он использовал взрывчатое вещество в месте скопления людей. Можно оштрафовать или дать условный срок. Но не расстреливать же его за это. Блядь... нет.       Мирон несколько часов провел со всеми этими сумбурными мыслями. Немного выпил, немного подрочил, разумеется, активировав сначала имплант. Хотел было вызвать хаслера, но сразу же передумал. Никого не хотелось видеть. Позвонила Женя, спросила, слышал ли он новости. Мирон сказал, что слышал, и быстро свернул разговор. Он знал, что на этот раз Женя точно не станет его уговаривать помочь Славе — скорее наоборот, попросит во все это не лезть. Но ей не понадобилось ничего говорить, а ему — объясняться. Они оба все и так слишком хорошо понимали.       Если система выбрала жертву и сомкнула челюсти, нет такого лома, который их разомкнет. Даже если собственную руку туда засунешь. Рискнешь?       Нет.       Он промаялся остаток дня, а вечером поехал на Славину квартиру. Более чем смутно понимая, зачем — оправданием этому странному поступку могло послужить лишь то, что Мирон к тому моменту был уже довольно сильно пьян. В подъезде было пусто. Как он и предполагал, дверь в Славину квартиру оказалась выломана и криво висела на петлях — естественно, при такой статье у него устроили обыск. Входной проем был опечатана криво налепленными желтыми лентами со штампами Службы Безопасноти. Внутри могли быть камеры, но Мирон проигнорировал эту опасную возможность и проскользнул под желтыми лентами в разгромленную квартиру.       В ней как будто ночевал цыганский табор. Или проводила обыск Служба Безопасности. Ха-ха, Мирон Янович, очень смешно. Оборжаться можно. Что ты тут вообще делаешь? Нахуя приперся? Нахуя смотришь на половичок, едва видимый под обломками развороченного дивана и выпотрошенными ящиками стола? На том самом месте, где ты притянул Славу к себе за футболку и встряхнул, зло глядя в его расширенные глаза. Нахуя ты идешь в мастерскую, которая наконец-то утратила свою неестественную аккуратность — теперь тут именно стоит такой бардак и срач, какой и должен быть в мастерской художника? Все картины исчезли, мольберты сломаны, раздавленные краски валяются по всему полу... там, где ты его повалил и трахнул, там, где ты его целовал, где наговорил ему гадостей, обвиняя в том, что он бездарь, и где он наговорил гадостей тебе, обзывая ебаной нейросетью... Столько гадости между вами — и столько сжигающего вас обоих огня. Почему?       Не важно. Все это уже неважно. Государственный защитник, закрытый процесс, быстрый и суровый приговор. Даже если повезет и не дадут высшую меру, из тюрьмы Слава не выйдет много лет. Скорее всего, не выйдет вообще. Ведь много ли слышно историй о том, как заключенные по политическим статьям выходят на свободу, отбыв срок? Нет. Это убийцы, насильники и маньяки, отсидев положенное, выходят и дают интервью по центральным каналам. Политические — не выходят. Никогда. Даже во время «оттепели».       Мирон вдруг заметил что-то под грудой хлама, в которую превратилась мастерская Славы. Это был краешек холста. Мирон наклонился, расчистил пространство... Так и есть — одна картина чудом уцелела про обыске. Она не была упакована в картон, значит, это одна из тех двух, которые Мирон видел на мольбертах в свой прошлый приход сюда. Она была дописана или почти дописана — подписи на ней не стояло, но в целом она выглядела завершенной.       На картине был нарисован кролик. Большой желтый кролик на подоконнике, обрисованный солнечными лучами, лившимися снаружи, от невидимого солнца. Кролик утыкался в подоконник мордочкой и прикрывал ее лапами, его усы воинственно торчали вверх, как у Сальвадора Дали, но он жмурился и прятался за своими мягкими желтыми лапками из солнечного света. Эта картина была выполнена скорее в манере Славы Карелина, чем Сони Мармеладовой. В ней не было мощи и хтони, не было темноты, она не втягивала в себя, как в темный омут твоих собственных страхов и снов. Но в ней тоже читалась грусть. Та незримая, почти несчитываемая, существующая где-то на фоне, но все-таки неизбежная печаль, которая есть во всех картинах Сони. Я что-то знаю, говорил этот солнечный кролик на подоконнике, и то же самое всегда бессловесно говорил Сын, глядя снизу вверх на подавляющую фигуру Отца. Что-то знаю, что-то плохое, но никому не скажу, потому что это мой секрет. А теперь еще и твой. Ты тоже никому не говори, пожалуйста, потому что мне очень страшно.       Мирон пошатнулся и выронил картину. Она упала на груду деревянных обломков, он нагнулся, чтобы поднять ее — и тут наконец увидел окуляр камеры, смотрящий на него в упор из противоположного угла. Когда кого-то обвиняют в терроризме, то наверняка станут искать его сообщников. Если повезет, они окажутся достаточно тупыми, чтобы припереться в квартиру своего подельника. Два обвиняемых по политической статье — всегда лучше, чем один.       Мирон поднял картину и выпрямился вместе с ней, неотрывно глядя через камеру в глаза того, кто мог его видеть.       А потом, не думая, что делает, поднял картину на выпрямленных руках, загораживая ею себя от камеры.       Перед ним на подоконнике свернулся солнечный кролик, наполненный страхом и печалью. Мирон, закрывшись им от всевидящего ока системы, смотрел на него. И смотрел. И смотрел.       — Ты правда написал все те картины на стенах. Именно ты, — сказал Мирон вслух, только сейчас и в самом деле в это поверив.       Жаль, что Слава не может его услышать.