Aghori

      Мирон думал, что освобождение Славы произойдет так же, как и в первый раз — его просто отпустят из места заключения, и за ним можно будет подъехать прямо туда. Но ни Ясмин, ни даже Гуру не смогли сказать Мирону, где именно Слава провел эти две недели. Существовало несколько учреждений разного уровня строгости, куда могли отправить арестанта для предварительного заключения до суда. Но поскольку Славу арестовали по политической статье, его могли все это время продержать прямо в управлении Службы Безопасности, в одиночной камере, откуда выводили только на допросы. И хотя Гуру заверил Мирона, что дело идет полным ходом и через два, максимум три дня Славу отпустят, все эти дни Мирон провел в страшной тревоге и каком-то даже полубреду.       Он впервые за долгое время пытался писать. Мирон не относился к тем художникам, что придерживаются правила «ни дня без мазка». Его накрывало редко, но мощно, и тогда он мог торчать за мольбертом буквально сутками, забывая про сон и еду, а потом по много месяцев даже не входил в мастерскую. Но сейчас ему требовалось чем-то занять голову. Пить не хотелось, даже трахаться не хотелось — о своих привычных утехах с парнями-проститутами Мирон вспоминал сейчас с долей отвращения. Он мог думать только о Славе. Возможно, по той простой причине, что слишком многим ради него пожертвовал. И пожертвует, возможно, еще большим.       Он загрунтовал холст, включил «имажинариум» и сделал подмалевок, не думая о том, что конкретно собирается написать. Краски выбрал тоже наобум — кармин и охру в чистом виде, открытые, кричащие тона. И остановился. Имплант работал, яркие пятна прыгали перед глазами, но не складывались в единое целое. Не складывались в картину. Это обман, подумал вдруг Мирон, имитация, как фальшивый камин в доме Гуру. Жалкая попытка казаться, а не быть. Он раздраженно отключил имплант и вышел из мастерской, бросив кисть на подставку мольберта и даже забыв ее вымыть.       Не зная, чем себя занять, Мирон решил немного пройтись. Было два часа пополудни, день стоял ясный. Мирон вышел из подъезда, инстинктивно огляделся — «воронков» не видно, и на том спасибо. Правда, на газоне недалеко от его дома сидел бомж. Еще и пьяный, судя по всему. Блядь, куда, интересно, смотрит охрана жилищного комплекса? Мирон брезгливо отвернулся, собираясь обогнуть бомжа по широкой дуге, но что-то заставило его взглянуть в ту сторону еще раз... и он остановился, как вкопанный.       Бомжом был Слава.       Он сидел, нагнувшись вперед и свесив голову между колен, слегка покачиваясь из стороны в стороны. Его одежда была грязной, изорванной, всклокоченные волосы липкими патлами свисали на лицо. Мирон узнал его только потому, что увидел на обнаженном предплечье левой руки знакомые порезы, которые заметил в тот день, когда они трахались в Славиной мастерской.       Где бы он ни был, его довели до такого состояния, а потом просто привезли к дому Мирона и вышвырнули на газон, как бродячего пса.       Мирон пулей метнулся к нему и обхватил за плечи.       — Слава! Господи! Это ты?!       Слава с трудом поднял голову. Он не был пьян, конечно, просто до крайности измучен и истощен. Он попытался сфокусировать на Мироне плывущий взгляд и не смог. Шевельнул губами, судорожно вздохнул и стал заваливаться Мирону на руки.       — Блядь! Не отключайся только. Андрей!       Телохранитель Мирона, прилежно следовавший за ним на приличном расстоянии, тут же примчался за зов. Вместе они подняли Славу наверх, в квартиру Мирона. Там Мирон отослал охранника, велев занять позицию у подъезда и сразу сообщить, если появится кто-то подозрительный. Хотя в глубине души Мирон знал, что их больше не тронут. Пока не тронут.       Пока.       Мирон раздел Славу, невольно морщась от вида и запаха его одежды — заскорузлой, вонючей, как будто он не снимал ее все эти две недели. Разве ему не должны были выдать тюремную униформу? И регулярно водить в душ? Блядь, судя по всему, нет. Отбросив лохмотья, в которые превратилась футболка и джинсы, Мирон выдохнул сквозь сжатые зубы. На Славином теле не было видимых следов насилия — ни синяков, ни порезов, слава Богу. Но он потерял как минимум килограммов десять, и его ребра болезненно торчали под бледной кожей. Скулы тоже торчали, нос заострился, и вообще Слава выглядел так, как будто раздумывал, а не отбросить ли ему коньки.       — Мирон, — слабо прошептал он, как будто наконец осознав, кто с ним возится. — Это ты?       — Я. Все хорошо, ты на свободе. Блядь, Слава, тебе нужно в больницу. Я сейчас...       — Не надо, — всхлипнул Слава и, потянувшись, схватил его запястье.       Ну как — схватил... скорее, уцепился, как утопающий за соломинку — длинными, тонкими, полупрозрачными пальцами. Мирон с сомнением взглянул на него. Неуверенно кивнул, и Слава тут же облегченно закрыл глаза. Ну конечно, больница — это опять надзор, опять чужая власть над ним. И наверняка — слежка за любым его движением. Пока что можно с этим повременить.       С большим трудом Мирону удалось отвести его в душ: Слава еле перебирал ногами, валился на него через шаг и, кажется, абсолютно не понимал, что вообще от него хотят. В итоге от душа пришлось отказаться, он бы там просто вырубился. Так что Мирон усадил его в ванну и вымыл сам, как ребенка. Перебирая пальцами влажные темные пряди в клочьях пены, он испытал запредельно странное чувство, не похожее ни на что, испытанное им прежде. Все, что раньше случилось между ними — глупые срачи, ссоры, какие-то ебаные игры — все отступило на задний план, как будто было только прелюдией к этому моменту, затянувшимся прологом чего-то большого и настоящего. Такого большого и такого настоящего, что у Мирона к горлу подкатывал ком. Мог ли он себе представить раньше без юродства, чем, кроме совместной постели, обернется его знакомство с девочкой-пиздец? Ничего подобного — точно не мог.       Вымыв и вытерев Славу, Мирон закутал его в свой банный халат, который даже не сошелся у Славы на груди, оттащил обратно в спальню, уложил в постель. Слава принял все эти манипуляции, не разлепляя глаз, засыпая на ходу. Когда Мирон подоткнул одеяло вокруг его длинных ног, на кровать, утробно мурча, запрыгнул кот по кличке «Эй, кот». Он залез на Славу, громко муркнул ему в самое ухо и стал тереться головой об его подбородок.       Слава мучительно разлепил глаза и тяжело, по-совиному заморгал.       — Филя? — сипло сказал он.       А потом с огромным трудом вытащил одну руку из-под одеяла, сгреб кота, ткнулся в него лицом. И заплакал.       Плакал он, правда, совсем недолго, да и несильно, а потом просто уснул, так и уткнувшись лицом в своего кота. Хесус, который всюду ходил по пятам за «Эй, котом» — то есть за Филей — тоже запрыгнул на кровать и свернулся у Славы в ногах.       Мирон смотрел какое-то время на Славу, свернувшегося на постели между двумя котами. Потом тихо вышел, прикрыв за собой дверь.       Позже он узнал все, восстановив цельную картину по обрывочным Славиным рассказам. Все эти две недели его держали в спец-СИЗО Службы Безопасности для политических преступников. Первые сутки — в одиночке, откуда только один раз вызвали на допрос, где сходу начали профессионально бить по почкам, не оставляя следов. Слава раскололся мгновенно, все признал и все подписал, фактически утвердив собственный смертный приговор. После этого его перевели в общую камеру, рассчитанную на четырех человек, где, однако, содержались целых двенадцать. Спали на койках по очереди, по два часа, остальные арестанты в это время сидели на полу вплотную друг к другу, едва в состоянии повернуться. К параше приходилось пробираться по ногам сидящих, и пускать в очко струю рядом с чьей-то головой. Благодаря тому, что в камере не было уголовников, там не действовали обычные тюремные понятия — не было «паханов» и «опущенных», каждый был сам за себя и не лез к другим, так что хотя бы в этом отношении Славе повезло. Но только в этом. Их кормили два раза в день, тогда же давали и воду, при этом в переполненной камере стояла страшная духота, а от давки заключенные обливались потом, своим и чужим. Парашу они чистили сами, тоже по очереди. Мыться их за две недели не водили ни разу. А еще в камере не было окон, но постоянно, днем и ночью, горел свет. За все две недели из камеры никто не вышел. Слава был первым, и никто из братьев по несчастью, кажется, даже этого не заметил.       Пока Слава спал, Мирон тоже по-быстрому принял душ, чтобы избавиться от удушающего запаха тюрьмы, которым успел пропитаться сам. Славину изодранную грязную одежду запихал в мусорное ведро — спасать там уже было нечего. Выйдя из душа, Мирон сел за ноутбук и заказал в интернете одежду Славиного размера — пару джинсов, футболок, свитшотов, все со срочной доставкой в течение дня. Потом просмотрел новости.       Никто, нигде и ничего не писал об освобождении Славы Карелина и снятии с него обвинений.       Мирон взял телефон и открыл в Телеграме контакт Гуру. Напечатал:       «Он у меня. Спасибо».       Ответ пришел почти моментально:       «Пожалуйста, Мирон Янович. Как он?»       «Плохо».       «Сочувствую. Но он поправится. Я навел справки, с ним обращались терпимо».       Терпимо... А как тогда хреново, интересно? Мирон сцепил зубы и задал вопрос, который волновал его сейчас больше всего.       «А что насчет майора СБ Романа Жиганова?»       Пауза. А потом Гуру прислал Мирону смайлик. Заливисто хохочущий смайлик в стиле доктора Ливси.       «Не волнуйтесь ни о чем, Мирон Янович. Вообще, на будущее: любой сотрудник СБ в чине ниже генерала-лейтенанта — управляемая шестерка. Выхаживайте вашего друга. Я вам напишу через несколько дней, когда все немного уляжется».       Мирон отложил телефон и устало откинулся затылком на подушку. Он только сейчас сполна почувствовал, насколько вымотался и измочалился сам. Две недели в страшном, непреходящем напряжении впустую не прошли. Сейчас бы бухнуть да поебаться под имплантом... Но он не сделал ни того, ни другого, потому что через минуту уже спал. В первый раз спал спокойно за эти бесконечные две недели.              — Почему у тебя в квартире мой кот?       Мирон сонно приоткрыл глаза. Слава стоял в дверях гостиной — босой, в белом махровом халате Мирона, держа Филю на руках. Солнце уже садилось, и закатные лучи вплетали рыжевато-золотистые пряди в его каштановые волосы, чисто вымытые и блестящие на свету.       — А почему у меня в квартире ты? — лениво отозвался Мирон. — Вам обоим тут лучше.       — Я поеду домой.       — Стой!       Остатки сна слетели с Мирона в мгновение ока, и он рывком сел в постели. Перед мысленным взглядом мелькнула разгромленная Славина квартира. А он ведь об этом, наверное, и понятия не имеет.       — Не нужно. Останься пока здесь. Вместе с Филей. Пожалуйста.       Мирон выпалил это, не подбирая слова, не ерничая, не играя больше ни в какие ебучие игры. Слава неуверенно смотрел на него, растерянно придерживая за холку кота, клубочком свернувшегося на его локте.       — Это ты меня вытащил?       — Да.       — Снова?       — Да.       — Ты с кем-то в Администрации трахаешься, что ли?       Славин голос звучал все еще неуверенно, острые скулы все так же болезненно выступали на бледном лице. Но он пытался шутить. Мирон вымученно улыбнулся.       — Если бы. Потом расскажу. Есть хочешь?       — Очень.       — Иди ложись, тебе отдыхать надо. Сейчас сварганю что-нибудь.       «Чем-нибудь» оказались равиоли из морозилки, которые Мирон наскоро сварил и которые Слава смел с тарелки в мгновение ока. Сил доплестись до кухни ему все-таки не хватило, и Мирон романтично подал ему ужин в постель. Пока Слава ел, в дверь позвонили — приехал курьер с заказанной одеждой.       — Какой размер у тебя, XL? Джинсы я на размер больше взял, а то ножищи у тебя... как у модели, блядь, — сказал Мирон, вываливая «подарки» на кровать.       Слава мельком посмотрел на них, но не спросил, куда делась его собственная одежда. Понял, наверное, куда.       — Спасибо.       — Не за что. Главное, чтоб подошло. А то я тебя голым всего два раза видел и не уверен, что...       — Да не за это, — тихо сказал Слава.       Он уже отставил тарелку и теперь лежал на кровати, глядя на Мирона снизу вверх одновременно настороженно, неуверенно и растерянно. Мирон вздохнул, отбросил шмотье, сел с ним рядом.       И взял за руку. Так легко, как будто делал это раньше сотни раз.       Слава застыл. Потом медленно, все еще неуверенно, переплел его пальцы со своими. Мирон опять глубоко вздохнул, протянул руку и отбросил волосы, падающие ему на левую сторону лица.       — Я боялся, что не получится, — сказал он. — Был момент, даже несколько моментов, когда... а, забей. Все уже позади.       — Как? Как ты это сделал? Моя статья...       — Нет у тебя никакой статьи, — перебил Мирон. — Ну кроме той, за мелкое хулиганство. Пенис — нежная штучка и все такое.       — Но я подписал...       — Тс-с, — Мирон прижил палец к его губам, заставляя умолкнуть. — Не важно, что ты подписал. Было дело, и сплыло. Забудь об этом.       Славины губы под его пальцем были жесткими и сухими. Мирон только сейчас заметил, как сильно они искусаны. Хотел погладить, но Слава вдруг взял его за руку, отнял его палец от своих губ и поцеловал тыльную сторону ладони.       — Ты чего? — оторопело сказал Мирон. — Это вот точно лишнее!       Слава вместо ответа умостил щеку в его ладони и закрыл глаза.       Так они просидели, наверное, минут десять. Было не очень удобно, рука затекла, но у Мирона просто не было душевных сил отнять ее. За окном окончательно стемнело. В ногах у Славы хором мурлыкали их коты.       Наконец Слава разжал пальцы, выпуская его руку. Мирон поколебался, потом все-таки набрался смелости (блядь, вот с чего бы теперь-то стесняться, как школьник, а?) и прилег с ним рядом на кровать. От близости большого, пусть исхудавшего, но все равно теплого и манящего тела он быстро начал возбуждаться. Слава уже вроде немного оклемался, так, может... или еще не время? Блядь, это оказалось чуть ли не сложнее, чем предыдущие две недели.       — Не надо, — сказал Слава, как будто прочтя его мысли, хотя Мирон даже не успел до него дотронуться.       Мирон оцепенел. Потом, с трудом двигая одеревеневшими ногами, стал слезать с кровати. Слава тут же перехватил его за руку и потянул на себя.       — Подожди. Я не это имел в виду... просто... полежи со мной, ладно? Только полежи и...       — Ладно. Я понял. Прости.       — Да ничего...       Мирон вернулся на кровать, чувствуя ужасающую неловкость. Блядь, не надо было ложиться вообще. Накормил бы, пожелал спокойной ночи и свалил. Нет, ебаться потянуло. не ебался ведь давно, сука. Животное похотливое. Для того и спас его, что ли, чтоб выебать? Мудило озабоченное.       — Я не хотел никому говорить, — тихо сказал Слава, не глядя на Мирона. — Но... короче... ты не подумай, что я...       Он замолчал. Мирон лежал неподвижно, давая ему время. Столько времени, сколько нужно — чтобы собраться с силами или передумать. Как он сам захочет.       Слава издал длинный, душераздирающий вздох.       — Там все были политические, никто никого не трогал. Но один чувак, с которым я рядом сидел... не знаю... сперва просто смотрел странно, а потом... Я задремал сидя, а проснулся от того, что он меня, ну... трогал. Там. Ты понимаешь.       — Понимаю, — хрипло отозвался Мирон.       Еще один судорожный вздох.       — Я сказал, чтобы он убрал руки. И о6н убрал. Все нормально вроде было. А потом меня вызвали из камеры, вроде как на допрос. Охранник меня отвел по коридору на пару шагов, а потом к стене прижал и... говорит, я все видел. Ебаться там, говорит, надумали. Все вы, либерасты, пидоры. И на колени меня стал толкать, открывай рот, говорит...       Он замолчал. Мирон ждал какого-то продолжения, финала — может, рассказа о том, что Слава воспротивился домогательствам, и его за это жестоко избили. Но продолжения не последовало. И потому оно было слишком очевидно.       — Господи, — прошептал Слава с неимоверной горечью, изумлением, даже ужасом, от которого Мирона по сердцу словно ножом резануло. — Зачем я тебе это рассказал?!       Он порывисто закрыл лицо руками. Мирон потянулся к нему, но Слава отбросил его руки и в ярости крикнул:       — Не трогай меня!       Он встал с кровати, стащил с себя халат Мирона и стал нервно, почти истерически рыться в пакетах с одеждой. Cейчас он точно уйдет. Это слишком. Они никто друг другу, их ничего не связывает, кроме взаимных оскорблений и болезненного, неестественного напряжения, которым пропитаны все их встречи. Каждая из них. Ты все сделал, сказал себе Мирон, все, только мог. Он ничего не должен тебе, и уж тем более ты ничего не должен ему. У каждого из вас — свои заебоны в голове, своя боль и своя дорога.       Я понимаю это, подумал Мирон, Боже, действительно понимаю. Просто я не хочу его отпускать. Ну не хочу, и все.       — Слава.       — Тут трусов, что ли, нет? Джинсы мне на голое тело надевать? Тебя это, блядь, заводит?       — Слава...       — Что? — почти закричал тот.       Мирон тоже встал. Обошел кровать, обнял Славино тело, напряженное, дрожащее каждым мускулом. Слава ужасно напрягся в его руках, но Мирон только сцепил руки крепче.       — Пожалуйста. Успокойся и сядь.       — Иди нахуй.       — Прошу тебя. Мне надо тебе кое-что рассказать.       Слава глянул на него из-под челки, опять упавшей на левую сторону лица — вызывающе и зло. Ты мне не друг, говорил этот взгляд. Мы никогда не были друзьями, мы только один короткий час были любовниками, я издевался над тобой, насколько хватало фантазии, а ты мне помог. Зачем? Что происходит? Что ты задумал? Я тебе не верю. Я никому не верю. Я солнечный кролик, который знает страшный секрет, и я никогда не поверю никому.       Мирон настойчиво потянул Славу вниз, заставляя сесть на кровать. Накрыл ладонью его затылок, погладил пальцами, заглядывая ему в лицо.       И стал говорить. Без пауз, на одном дыхании, чтобы не дать себе возможности передумать.       — Десять лет назад я дружил с парнем, которого звали Дима Бамберг. Мы были молодыми и наглыми. Дима поцапался с одним гопником, Ромкой Жигановым. Я поддержал, подыграл. Мы были желторотыми пацанами и считали себя дохуя альфачами, круче всех. Но Жиганов считал иначе. Он подписал шестерых горилл, они сгребли нас с Димой и отвезли к Жиганову на квартиру. Там он заставил нас обоих встать на колени. Меня и Димку. Нам к головам приставили стволы. Вот сюда, — он ткнул себе пальцем в висок, глядя в расширенные Славины глаза. — И заставил просить прощения. Димка сразу попросил, а я заупрямился. Тогда Жиганов расстегнул штаны и сунул мне в лицо свой хуй. Не хочешь по-хорошему, говорит, значит, будем по-плохому. Взвел курок, приставленный к моей башке, и стал считать. На счет «три» я взял. Так что ты бы меня расспросил о трусости, я в этом шарю. Если тебя зажмут, то что важнее — честь или безопасность? Я не знаю, ответь сам.       Слава крепко зажмурился. Мирон скользнул ладонью с его затылка на щеку, бережно взял его бледное, исхудавшее лицо в ладони.       — Это было давно и прошло, — шепотом сказал он. — Я испугался. Ты испугался. И это, блядь, нормально. Понимаешь? Нормально бояться. Время пройдет, и все забудется. Быстрей, чем ты думаешь.       Слава судорожно кивнул, не открывая глаз. Из-под его опущенных ресниц выкатилась слеза. Мирон легонько снял ее кончиком языка. Потом поцеловал Славу в губы. Ни на что не намекая, ничего не прося. Просто разделяя с ним то, что никогда ни с кем не делил. Это было слишком стыдно. Слишком больно.       Теперь тут два кролика, которые знают страшный секрет. Вдвоем, наверное, хранить его будет легче.       Они опять легли рядом, и на сей раз Слава позволил Мирону его обнять. Но сексом они в тот раз заниматься не стали. Мирон натянул на них обоих одеяло. Слава сжал его руку, лежащую поперек его живота.       Он уснул первым, почти сразу, а Мирон — минут через десять.