Aghori

      Слава проспал всю ночь и большую часть следующего дня. Мирон проснулся в девять утра, тихонько отполз от него, стараясь не разбудить, вышел из спальни, плотно прикрыв дверь. Покормил на кухне котов, выпил очень много кофе и только тогда решился проверить телефон.       Никаких сообщений ни от Гуру, ни от Жиганова. Зато пять пропущенных вызов от Жени и целая куча от других номеров — в основном неизвестных, но некоторые из них принадлежали СМИ, с которыми Мирон сотрудничал в последние две недели, привлекая внимание к Славиному делу. Звонила даже Ксения Собакина из «Арт-магазина», демонстративно игнорировавшая Мирона все время его операции по спасению Славы от тюрьмы.       Уже понимая, что это значит, Мирон открыл ноутбук и вышел в сеть. Так и есть — заголовки пестрят сообщениями об освобождении Вячеслава Карелина. Кто-то утверждал. что это произошло ввиду отсутствия состава преступления, кто-то — что система решила явить милосердие в угоду толпе. Одно издание, ссылаясь на источник в спец-СИЗО Службы Безопасности, где содержался Слава, утверждало, что поступил «звонок откуда следует, вы что, лохи, сами не понимаете?»       Так или иначе, Слава и вправду чист. Все закончилось.       Или, наоборот, только-только по-настоящему начинается.       Мирон набрал Женю. Она ответила после первого же гудка и сходу выпалила:       — Ну наконец! Поздравляю! Праздновали, и поэтому не отвечал, да?       — Отсыпались, — честно признался Мирон. — Ему капитально досталось, он очень устал. Да и я тоже.       — Ну еще бы, — разом смягчилась она. — Ну, как сходил к Гуру? Ты теперь тоже жаждешь крови Вождя? Хотя смешного мало, конечно…       — Вообще ничего смешного нет, Жень, — устало сказал Мирон. — Мне еще долго это разгребать.       Повисло молчание. Женя все понимала. Она была его агентом и отлично умела продавать его картины, его харизму и статус. Захочет ли она продавать его совесть, свободу и, может быть, жизнь? Если уж Мирон решил, что ради благой цели можно поторговать и этим.       — Жень, я знаю, что просить о таком — перебор, но я хочу, чтобы ты была рядом. Не как агент, а как мой личный администратор. То, во что я вляпался… в общем, предстоит много работы. Новой работы, не такой, как раньше. Мне нужно будет набрать для этого команду, но начать я бы предпочел с людей, которым полностью доверяю. А таких немного.       — Так ты все-таки решил всерьез заняться политикой?       — Если не хочешь заниматься политикой, политика рано или поздно займется тобой. Так ведь говорят? А в нашей стране, походу, без вариантов, если ты только не полное ничтожество.       — А ты кто угодно, но не ничтожество, да, Мирон? — тихо спросила она.       Мирон глубоко вздохнул. Да, он доверяет ей. А она его знает. Может быть, даже слишком хорошо.       — Так что скажешь? Хотя я тебя не тороплю, конечно…       — Да я уже вляпалась во все это по уши, когда организовывала тебе весь этот хайп вокруг Славы, — с ноткой раздражения в голосе бросила Женя. — Я в этом увязла не меньше тебя.       — Я тебе буду платить фиксированную зарплату. И намного больше, чем ты получала в процентах с моих продаж…       — Ой, иди нахуй, пожалуйста, — сказала Женя, и Мирон измученно рассмеялся.       — Ладно, как скажешь. И вот тебе сразу первое поручение в новом качестве: надо навести порядок в Славиной квартире. Там разгром полный. Найми клининг и, может, ремонтников. Ему вынесли дверь, надо ее поменять и замки новые поставить.       — Ключи к тебе домой привезти? — деловито уточнила Женя.       — Да, наверное.       Они поговорили еще немного, в основном о том, как Жене отвечать на десятки запросов об интервью и комментариях, которые на нее уже навалились за это утро и навалятся еще. Мирону была нужна пауза — чтобы прийти в себя, поддержать Славу, пообщаться с Валерием Скворцом и точно выяснить, что и где теперь Мирон может и должен говорить, а где лучше придержать язык. Сейчас выгоднее всего опять напустить на себя флер таинственности и недоступности. Хотя бы на пару дней.       Так он и поступил.       Слава проснулся под вечер, сходил в туалет, даже не взглянув на Мирона и что-то буркнув в ответ на вопрос, не голоден ли он. Потом опять завалился в кровать и отключился. Мирон поколебался, не лечь ли сегодня в гостиной на диване, но потом подумал — какого хрена, и, раздевшись, потихоньку залез в постель рядом со Славой. Но не стал обнимать его или прижиматься к нему, просто лежал рядом, слушая его спокойное дыхание и мурчание котов. Потом и сам уснул, и часа в три ночи ощутил, что его обнимают. Не просыпаясь до конца, повернулся к Славе и закинул ногу поперек его колен. Славина рука безотчетно сжалась на его торсе. Мирон снова уснул.       А наутро, проснувшись, увидел рядом с собой пустую постель.       Он лежал какое-то время, глядя на подушку, где еще осталась вмятина. Протянул руку, потрогал простыню — еще слегка теплую. Прислушался — и ничего не услышал. Часть одежды, которую он заказал для Славы и которая так и лежала в пакетах на полу, исчезла. Мирон перевел дыхание, изо всех сил стараясь не поддаваться разочарованию, мучительно сдавившему грудь. Ну конечно, он просто ушел. А чего еще было ждать? Спасибо он Мирону сказал? Сказал. Отмылся, отоспался, очухался. И свалил. Ведь кто они друг другу? Никто.       Мирон встал с кровати, как был, без ничего, пошел на кухню за кофе…       И остановился на пороге.       Слава, полностью одетый, сидел за кухонным столом и уплетал яичницу, которую умудрился пожарить себе совершенно бесшумно. Заметив Мирона, поднял голову и сказал с набитым ртом:       — Извини, будить не хотел.       — И преуспел в этом, еб твою мать, — ответил Мирон, не в силах отвести от него глаз.       Слава выглядел… лучше. Не хорошо, конечно, но заметно лучше. Все еще худой и бледный, но из его тела ушла напряженность, а из взгляда — затравленная настороженность.       — Дай мне, пожалуйста, твой телефон, — попросил он. — Я же родным так и не позвонил. А они с ума сходят.       Через минуту Слава уединился в спальне, и Мирон, заваривая на двоих кофе, слушал через стенку его приглушенный голос. Вот мягкие, успокаивающие нотки — наверное, говорит с матерью. А вот сбивчивые, оправдывающиеся, на повышенных тонах — отбивается от упреков сестры. И правда, стоило еще вчера позвонить его родным, но Мирон об этом не подумал, а Слава тогда был еще слишком невменяемым. Интересно, что он им сказал? Где он сейчас? И с кем?       Слава вышел из спальни, протянул телефон Мирону.       — Спасибо.       — Не за что. Ты только яичницу одну жрал, что ли? Давай хоть пиццу закажем.       — Давай, — сказал Слава, не пытаясь скрыть голодный блеск в глазах. — Только веганскую. Я вообще-то мясо не ем.       Мда, подумал Мирон, и почему я не удивлен?       Он кивнул Славе на гостиную, а сам набрал номер любимой пиццерии. Сделав и оплатив заказ, спрятал телефон и шагнул за Славой… И только тут осознал, что Слава в его гостиной до сих пор ни разу не был.       Теперь он стоял, как вкопанный, напротив картины, висящей на центральной стене. Все остальные картины Мирон снял, чтобы не перетягивали внимание, и свет из панорамных окон озарял картину, питая светом кролика, сотканного из солнечных лучей, заставляя его светиться изнутри.       — Откуда? — только и смог спросить Слава.       — Оттуда, — проворчал Мирон, чувствуя себя до странного смущенным, как будто его застали за просмотром порнухи с трансами.       Слава круто повернулся к нему.       — Ты был у меня дома? После моего ареста? Забрал Филю и… это?       — Ну да.       — Как ты туда попал вообще, блядь? Дверь взломал, что ли?       — Не пришлось. Все уже и так взломано было, — неохотно сказал Мирон и в двух словах живописал картину разгрома, устроенного там людьми из Службы Безопасности. — Но ты не волнуйся, — добавил он, — я распорядился, там уже наводят порядок. И дверь поменяют. А ключи прямо сюда привезут. День-два еще.       Слава молчал. Мирону это молчание не понравилось.       — Конечно, если не хочешь, — сказал он, — то езжай к матери или сестре, или куда там… Только адрес оставь, чтоб я ключи тебе мог потом передать.       — Почему она? — спросил Слава. — Почему именно эта картина? Я ее даже не дописал.       Мирон снова посмотрел на «Солнечного кролика».       — Не знаю. Наверное, все дело в его усах. В том, как они торчат. Как бы говоря нам: «Я большой и смелый, хуй что вы мне сделаете». И при этом закрывает себе лапами глаза. Как-то это очень… ну… близко мне. Как оказалось.       — Ты же говорил, что я бездарь. Соня Мармеладова гений, а Слава Карелин — бездарь. Берешь свои слова назад?       — А это так важно для тебя? Чтобы я взял их назад?       Слава упрямо сжал губы, и одно это движение сказал Мирону больше тысячи слов. Да, блядь, ему важно. Он вытворял все свои безумные перфомансы, троллил и оскорблял Мирона, преследовал его и унижал — все только для того, чтобы показать, насколько ему важно.       Но у каждого свои недостатки. Люди не меняются. И принципов своих не меняют с полпинка. Одна из самых сложных вещей в мире для человека такой породы, как Мирон Федоров — признать, что был неправ. Это все равно что признать слабость. А признав слабость, становишься еще слабее.       — Тут раньше висела картина Сони, — сказал Мирон. — Та, которую я вырезал из стены гаража. Тяжелая, сука, пришлось даже эту стену для нее укреплять. И…       — Вот же ты хитрый еврей, а, — внезапно перебил Слава. — Ответил вопросом на вопрос, и типа так и надо. Все, проехали.       Мирон посмотрел на него в упор. Да, он тоже умеет быть упрямым. И что? Будем бодаться теперь, кто кого переупрямит?       Слава вдруг улыбнулся. В первый раз с тех пор, как Мирон подобрал его на газоне у своего дома. Потом шагнул к нему и, не касаясь Мирона руками, нагнул голову и легко, целомудренно поцеловал его в губы.       У Мирона перехватило дыхание. Как будто этот поцелуй был первым — не просто у них со Славой, а у него вообще. В голове загудели колокола. Безумно захотелось вскинуть руки, сгрести это большое, податливое тело, бросить на диван и… Вместо всего этого он только негромко застонал, выдыхая Славе в рот, открывая губы навстречу его губам.       Слава отстранился от него. Внимательно посмотрел в глаза.       — Давай сядем, — попросил он. — Я хочу тебе рассказать про них.       — Про кого?       — Про Сонины картины.       Они сели. Мирон отодвинул ноутбук, Слава подтянул под себя ноги, скрестив их по-турецки. Футболка спереди вылезла из джинсов, на которых не было ремня, обнажила полоску кожи в низу живота. Мирону стоило большого труда оторвать от нее взгляд.       «Я хочу тебя, — подумал он. — Мне плевать, что ты скажешь, плевать, что ты еще не оклемался, и что с нами обоими будет потом. Хочу тебя прямо сейчас, сил никаких нет».       Но он сидел неподвижно, сцепив руки в замок на коленях.       И слушал.       — Соня Мармеладова появилась три года назад, — помолчав, начал Слава. — Только картины она тогда не писала. Она была для другого. Его звали Дэн. Денис Чудиновский. Не слышал?       — Вроде бы нет.       — Он занимался какое-то время меценатством, но для него это было просто хобби, скорее даже прихоть. У него крупный бизнес, он владелец сети тренажерных залов. Там я его и встретил. Причем случайно вышло — я в качалки обычно не хожу, приятель затащил тогда за компанию, а Дэн приехал лично на какую-то разборку с администратором филиала. И увидел в зале меня. Не подошел, но узнал на рецепции мои данные и так выяснил, кто я такой. И на следующий день купил мою картину. А потом еще одну. Потом мы встретились, ну и завертелось.       — У вас были отношения?       — Три года. Это он придумал Соню. Ну то есть как — придумал… Он говорил, что я девочка. Томная, кокетливая, ебливая девочка, которая ему очень нравится. А меня это пиздец заводило, даже не знаю, почему. Я раньше такой херней никогда не страдал. Но в Дэне было что-то такое, что я с ним реально как течная сучка делался. Бух на спинку и ножки врозь, и жопой верчу, прося хуй поглубже.       Мирон слушал и ощущал, как к щекам понемногу приливает кровь. Возможно, от той небрежности, с которой Слава об этом говорил — кажущейся небрежности, в этом Мирон был уверен, — а может, от картины, которая моментально и уж слишком ярко встала в голове. Другой мужик, который раскладывает Славу, натягивает и трахает, называя его ебливой девочкой… Мирон вдруг ощутил острое, иррациональное желание убивать.       — Как-то раз мы заигрались, и он спросил, как же зовут эту сладкую девочку, а я возьми и ляпни — Сонечка. И он за это зацепился. Все, с тех пор в койке с ним я всегда был только Сонечкой. Сам потом додумал, что она еще и Мармеладова — ну, чисто поржать, хотя Дэн шутку не оценил. Говорил, что Соня Мармеладова была проституткой и давала каждому, а я только его девочка, и если он узнает, что я ебусь с другими, то…       Слава замолчал и зябко повел плечами. Мирон словно впервые увидел неровные шрамы от старых порезов на его предплечьях. Сейчас, когда он сидел на свету в футболке с коротким рукавом, они были довольно заметны.       — Он тебя бил?       — Нет. Ни разу. И не оскорблял никогда, ну, кроме как в койке, но это в рамках игры всегда было. Он как та собака из древнего мема, помнишь? Не кусается, но делает больно иначе. Когда мы с ним съехались, он перестал покупать мои картины. Я сразу просек, что он это изначально делал, только чтоб ко мне подкатить, ну да ладно, пофиг было. Но рисовать-то я не перестал. У него двухуровневая квартира на шесть комнат, и он мне разрешил одну отвести под мастерскую. Точнее, называл ее «студия». А когда я говорил «мастерская», презрительно улыбался. И когда я рассказывал про всю нашу движуху, выставки, акции, перфомансы — только улыбался и все. Типа, чем бы дитя ни тешилось… Я и про тебя ему рассказывал, уж очень ты меня бесил. Он слушал, но по нему было видно, что для него это все детский сад и хрень. И чем больше он отмахивался, тем больше мне хотелось, чтобы он относился к этому иначе. Серьезно, так, как я отношусь. Потому что это, блядь, важно для меня. Я же больше нихуя не умею, кроме как писать эти картины ебучие. У меня и друзей-то нет, когда мы с Дэном сошлись, я от всех отдалился. Вышел даже из «Антихайпа». И Дэна это устраивало полностью, он доволен был, что я неделями дома сижу, не вылезаю из студии, а с миром только через интернет контактирую.       — Он запрещал тебе выходить?       — Да нет же! — бросил Слава почти раздраженно. — Я же говорю, никакого абьюза не было и близко. Ничего не запрещал, не трогал… нихуя плохого мне не делал. Содержал меня и ебал только. Ну ревновал немного, но в рамках разумного. Но я просто… блядь, я человек такой. Склонен к застреванию. Если мне кто-то нужен, то нужен до упора. Если я вкрашился, то уже только свет тушите.       «А я? — подумал Мирон. — Я тебе нужен?» Он знал ответ на этот вопрос, но все равно не решался его задать.       — И с Дэном у меня был настоящий краш. И чем дольше мы вместе были, тем сильнее. Мне реально больше никто не был нужен. Сидел дома, запершись с книгами, холстами и таблетками, которые запивал бухлом, чтоб верней подействовало. И ждал его, чтоб потрахаться. Но мне мало было только трахаться. Мне хотелось, чтобы он в меня верил. Нахуй деньги и картины, если это не с кем разделить.       «Так вот почему ты так домахивался до меня в интернете, стремясь привлечь мое внимание, — догадался наконец Мирон. — Ты на меня переносил эту потребность в принятии. От своего партнера ее не получал — и искал на стороне. Он запретил тебе ебаться с другими, но ты от других искал не еблю, а что-то такое, чего он тебе не хотел или не мог дать. И я тоже не захотел. Интересно, ты сам это понимаешь?»       — Постепенно он стал ко мне остывать. Я это видел. Ему все еще нравилось ебать Сонечку, и я очень старался ему подыгрывать. Даже женские шмотки пару раз для него надевал, хотя мне немного противно было… не мое это. А его заводило. И я, блин, на что угодно был готов, лишь бы его завело. Такое делал, что вспоминать не хочу… Но это все помогало только на время. Потом он опять остывал, и приходилось заново начинать, какой-то ебучий бег изо всех сил, только чтобы остаться на том же месте. И тогда я… ну… попытался привлечь его внимание. По-своему. Это оказалось ошибкой.       — Ты стал себя резать?       Слава вздохнул. Уставился на свое покрытое шрамами предплечье, рассеянно почесал его.       — Не сразу. Сперва просто набил татуху. Нарочно выбрал самую всратую, чтоб его позлить. В виде паровозика. Он не оценил. Вот вообще нихуя не оценил. Я в тот момент впервые понял, что он реально готов меня бросить. Что на грани уже. Я испугался, побежал и свел татуху, но получилось неудачно. Шрам остался. И я подумал — раз уже все равно там есть шрам, так чего терять?       — И чем ты это делал? Бритвой? — вполголоса спросил Мирон.       — Ага. За следами от сведенного тату поначалу незаметно было. То есть я хотел, чтобы он заметил. А он не заметил.       Мирон протянул руку и коснулся пальцем одного из шрамов на Славином предплечье. Он отличался от других — круглый, правильной формы. Более выпуклый, так что повреждение там явно было серьезным.       — Сигаретой себя прижег, — сказал Слава, не глядя ему в глаза. — Интересно стало, какие ощущения будут… новые.       — И ты еще меня винишь в том, что я получаю острые эмоции через имплант? — не удержался Мирон.       Слава метнул в него угрюмый взгляд.       — Это другое. Я, блядь, сам с собой это делал, а не позволял другим мне вскрывать черепушку и пихать туда ебаную железку!       — Ладно, ладно, другое, понял, — Мирон тут же сдал назад, поняв, что момент для обсуждения их разногласий в сфере бионики выбран неудачно. — Просто ты же понимаешь, что селфхарм — это отстой? Понимаешь же?       Слава какое-то время смотрел на него.       — Умом, — ответил он наконец. — Умом понимаю, да. Головой. Но такие вещи делаются без участия головы. Просто, блядь, когда тебе плохо… очень-очень плохо, то другая боль это как бы перекрывает, хоть ненадолго. А было правда больно очень. Как говорила моя бабуля, «собаке так — она бы сдохла».       — От чего, Слав? Только от того, что Дэн тебя не любил?       — А этого мало, что ли?       Мирон прикусил язык. Им было сложно друг друга понять. До сих пор сложно. Уж слишком они разные. Расшибаться в лепешку, пытаясь привлечь и удержать другого человека, идти ради него на сексуальные практики, которые тебе неприятны, резать себя из-за него… Мирону все это было максимально чуждо. И он не понимал, как, почему человек, настолько отличающийся от него самого, мог создавать картины, которые задевали самые глубинные и чувствительные струны его души.       Наверное, именно это и есть искусство. Не важно, что он пишет на холсте. Важно, что ты там видишь.       — А когда Соня начала писать картины?       — Когда Дэн ушел. Чуть больше года назад. Точнее… какое сегодня число?       — Двенадцатое.       — Один год, два месяца и одиннадцать дней, — отчеканил Слава, и внутри у Мирона все сжалось и оборвалось.       Он знает с точностью до дня. Он считает. Он это не отпустил.       И бог знает, отпустит ли когда-нибудь вообще?       — Это все без особой драмы вышло. Просто он как-то за ужином сказал, что наши отношения подошли к логическому концу. Так и выразился — «к логическому концу». И в этом, блядь, весь он. У него все было логичным, выверенным до миллиграмма. То, что он ко мне чувствовал, даже и страстью не было. Просто ему было комфортно со мной, пока мне крышу не начало совсем сносить. А это уже стало ему некомфортно. Я-то думал, что можно быть любимым ни за что, а за сам факт… Но оказалось, думать так — это факап. Когда ты перестаешь быть для человека удобным, он тебя выкидывает в мусор. Вот и вся история.       Слава говорил все это ровно, спокойно, обдуманно. Но не переставая почесывал при этом следы от порезов на своей руке. Мирон раньше ни разу не видел, чтобы он вообще их трогал.       — Я съехал от него, и поначалу, первый месяц, было совсем хуево. Сестра предлагала со мной пожить, но я отказался, вообще никого видеть не мог. Есть не мог, не спал почти. Постоянно про суицид думал. Петлю веревочную держал под подушкой, чтоб если что, утречком встать, и сразу… Трогал ее иногда ночью, и это помогало до рассвета продержаться. Возможность убить себя освобождает, это замечал еще старик Ницше. И эти мысли — не лучше ли уйти сейчас, пока что-то еще мерещится впереди? Я ведь верил в глубине души, что он вернется. Каждый раз, когда дверь открывал, мечтал его на пороге увидеть… А там одни могилы. Я реально видел могилы, прикинь. Там в подъезде, за дверью. И точно знал, что в одной и з них я сам и лежу. Сдох и похуй, никому не нужный, нихера не особенный, обычный злой мальчик, не разобравшийся ни в чем нихуя. И даже креста нет.       — Тебе в больницу надо было тогда, — неуверенно сказал Мирон, и, к его удивлению, Слава кивнул.       — Я и лег. На два месяца. Попил там таблеточки, правда, меньше, чем давали. Половину за щекой прятал, а то совсем уж в овощ превращаться не хотелось. Ну и терапия там групповая, все дела… Вышел, полегчало немного. Там хорошие парни со мной лежали, на группу ходили вместе. Мы потом тусовались одно время, они мне тот бар показали во флавелах, «1703» — помнишь? Хорошие ребята, правда. Это помогло. И я стал рисовать снова. Ну то есть не я… Соня Мармеладова стала. Это же ее история, по большому счету, а не моя. Меня, Славу Карелина, Дэн и не любил никогда. А Соню… ее, наверное, немножко все-таки любил. И поэтому Соня имела права о нем горевать.       — Значит, те фигуры на картинах… Отец и Сын…       — Знаешь, забавно, что ты их называешь именно так. Хотя я про это в таком контексте никогда не задумывался. Но в отношении Дэна ко мне и впрямь было что-то такое родительское. Поэтому он так снисходительно смотрел на мою живопись. Как отец на детские шалости. И ведь отцы часто сыновей бросают. Просто в какой-то момент ты им становишься больше не нужен, ну и давай, до свидания.       — Твой отец тебя тоже бросил?       — Нет. Просто спился и умер. Тоже художником был, кстати. И талантливее, чем я.       — Ты талантливый, Слава, — сказал Мирон, наконец заставив себя выговорить это вслух. Хуй знает, почему это давалось так тяжело, несмотря на все, что между ними произошло.       Слава не обрадовался, только криво усмехнулся.       — Я-то? Нет, тут ты был прав. У меня мазня голимая. А вот Соня — она талантлива. Не гений, как ты говоришь, но реально талантище. Я смотрел на то, что она вытворяет, я прямо сам охуевал. Реально была в этом какая-то сила. Сила моего горя, наверное. Обиды моей. Сила жалости к себе. Прикинь, смешно как получается? Пока я был с ним вместе и первое время даже счастлив, нихера толкового не сделал. А когда он меня бросил, я написал свои лучшие работы. Вот что за сучья жизнь такая?       — Но ты все равно хотел, чтобы работы Сони были учнитожены.       — Хотел. Сначала на холсте писал, но потом смотрел на него, на Дэна, понимал, что тошно до одури, что не могу видеть это… а уничтожить рука не поднималась. И тогда меня осенило — пусть кто-то другой эту грязную работу за меня сделает. Вот так и додумался до стрит-арта. Его же всегда уничтожают.       — Продолжал селфхарм, только другим способом. И чужими руками.       Слава нахмурился, словно такая формулировка выбивалась из его видения самого себя. Потом неохотно кивнул.       — Ага, похоже на то.       Надолго повисло молчание. Слава, кажется, договорил до конца, но у Мирона все равно осталось мучительное, гнетущее чувство незавершенности.       — Ты все еще по нему скучаешь? — спросил он наконец.       — Да, — без колебаний ответил Слава. — То есть не по нему, а по тому образу, который себе из него выдумал. Он же никогда не был таким, каким я его видеть хотел. Сильным был, а заботливым и принимающим — нет.       «И вот я дал тебе заботу, — подумал Мирон, с силой сжимая челюсти. — И, хер с тобой, дал тебе наконец-то принятие. Но тебе этого мало, да? Что тебе еще надо? Что тебе еще дать, чтобы Соня Мармеладова перестала писать свои ебучие гениальные картины, которые и ее, и меня перемалывают в фарш? Слав, что мне для тебя сделать? Ты скажи, и я…»       Слава накрыл своими длинными пальцами его руку. Перевернул ладонью вверх, погладил линии на ладони.       — Знаешь, я вот только сейчас понял, — проговорил он, слабо улыбаясь. — Меня же к тебе всегда тянуло, хоть я тебя и не знал лично. Но в тебе было то же, что и в Дэне. Сила и холодность. И ты тоже, как он, не воспринимал меня всерьез. Только с ним я был Сонечкой и замирал перед ним, как кролик перед удавом, а на тебя можно было безнаказанно срать, что ты мне сделаешь? И потом, когда я понял, что Сонечка тебя зацепила… Я же чуть не обосрался от счастья. Это был мой триумф! Ты как будто стал для Сонечки новой версией Дэна, такой версией, которую можно не просто привлечь, а влюбить. И меня понесло… я на тебе, по сути, за него отыгрался. Потому что думал, что у вас много общего. Но на самом деле у вас нихуя вообще нет общего. Ну кроме того, что с вами обоими ебаться классно. И что вы самовлюбленные мудилы оба. А больше ничего.       — Ну спасибо, — только и смог сказал Мирон.       Слава сжал его ладонь крепче, наклонился к его губам. Мирон больше не мог терпеть. Вырвал свою руку из его пальцев, сгреб его голову в ладонях, и они вместе повалились на кровать. Мирон целовал его, как безумный, не только в губы, но и в подбородок, щеки, нос, лоб, глаза, уши — везде целовал, куда мог дотянуться. Злился на него и целовал. Он был и рад, и не рад, что Слава рассказал ему все это. Его пугало то, насколько Слава ебнутый, и то, в какое дерьмище он себя втянул ради этого странного, глубоко проблемного парня. Но, целуя его, Мирон отчетливо понимал, что у него изначально не было никакого выбора. Слава Карелин — его личная девочка-пиздец, которую он ждал всю свою жизнь. Принимай и владей в полном комплекте, как есть, и не жалуйся потом.       В первую минуту Мирон не был уверен, не торопит ли все-таки события, памятуя обо всем, через что Славе пришлось пройти в тюрьме. Но Слава развеял его колебания, неожиданно взяв инициативу в свои руки. Сам перекатил Мирона на спину — с силой, совсем не удивительной, учитывая его комплекцию, — стащил одежду с них обоих и уселся на него сверху.       — Резинка есть? — прошептал он, слегка задыхаясь и так нетерпеливо блестя глазами, что Мирон только молча махнул рукой на прикроватную тумбочку, где все было под рукой — и резинка, и смазка, на случай, если ему захочется вызвать хаслера. Только теперь, похоже, Мирону долго не захочется никаких проститутов. Или вообще никогда.       Слава сам надел ему презерватив и нанес любрикант на член Мирона, а заодно и себе на задницу. Глядя, как его длинные пальцы ныряют в его же дырку, Мирон утробно застонал и потянулся руками к его бокам. Слава помог, сам нашел анусом его член, дразняще коснулся им головки — и вдруг остановился.       — Имплант включить не забыл? — спросил он.       Без насмешки и, кажется, даже без задней мысли. Как будто смирился. Принял эту часть Мирона — потому что слишком многое ему о себе рассказал. И если Мирону Слава нужен с его сердечными ранами, склонностью к селфхарму и дуркой в анамнезе, то и Славе Мирон нужен любым, даже с ебучим «имажинариумом» в мозгу.       Это было справедливо. И круто, что она понимали это оба, даже ничего на эту тему не обсудив.       — Не забыл, — сказал Мирон. — Просто хочу без него.       — Дело твое, — сказал Слава и насадился на него до упора.       Его глаза снова блестели, но уже не настороженно и не зло — нет, они блестели томно, игриво, маняще. Дерзкая и ебливая Сонечка вошла в здание. Мирон застонал и сжал его бока, притягивая ближе и насаживая на себя глубже, толкнулся бедрами вверх, ловя заданный Славой ритм. Слава упер руки в диван по бокам от головы Мирона, навис над ним, как будто сам его трахал, поднимался и опускался, заставляя его выйти целиком и снова погрузиться на всю глубину. Вот тебе Сонечка вся целиком, и как она, хороша?       Мне плевать на Сонечку, подумал Мирон. Ей-богу. Нахер ее.       Мне нужен ты.       — Слава, — сказал он отчетливо и внятно, смакуя его имя и вкладывая в него все то значение, которого сам Слава, возможно, и не осознавал до конца. Не Соня. Слава. Он, настоящий. Любимый ни за что, а за сам факт.       И если он до сих пор этого не понял, после всего, что Мирон сделал… ну, значит, сделает что-нибудь еще.       Слава громко, протяжно вскрикнул, кончая Мирону на живот. Мирону было страшно жаль кончать в резинку, но сейчас они играли по Славиным правилам. Выйдя из него, Мирон снял и откинул презерватив, рывком бросил Славу на спину и нырнул ему головой между ног. Безумно хотелось ему отсосать, до темноты в глазах, и плевать, что они оба только что кончили.       Звонок в дверь заставил обоих вздрогнуть с такой силой, что они чуть не свалились с кровати вместе. Еще один звонок, длинный и нетерпеливый. Это же не может быть… нет… Гуру обещал, что…       — Оденься, — дрогнувшим голосом сказал Мирон.       Слава испуганно кивнул. В его застывшем лице опять появился глубинный страх, который — Мирон осознал это с некоторым запозданием — теперь будет трудно оттуда изгнать насовсем. Только если Мирон сумеет сделать так, что они оба смогут чувствовать себя в безопасности.       Он торопливо натянул одежду, подошел к двери, заглянул в глазок…       И громко, яростно выматерился на всю квартиру. А потом рывком распахнул дверь, чуть не заехав по роже курьеру в форме Индекс.Еды.       — Пицца, — провозгласил курьер в свирепое лицо Мирона и осекся, похоже, сообразив, что чаевых не будет.       — А звонить заранее, мол, я у подъезда, тебя не учили?! — рявкнул Мирон, выдрал из рук оторопевшего парнишки коробку с пиццей и захлопнул дверь перед его носом.       Потом привалился к ней плечом и измученно рассмеялся. Хуй знает, что такое! Он стал форменным параноиком, да и Слава тоже. Мирон поспешил назад в гостиную и бросил коробку с пиццей на диван.       — Ложная тревога. Это просто жратва, а не Служба Безопасности.       — Боже, — выдохнул Слава. — Я так пересрал!       — Я тоже.       Они замолчали оба, глядя друг на друга. Без улыбки. В ситуации можно было при желании увидеть нечто забавное, но… стоит ли? Имеют ли они право на подобное легкомыслие? Все закончилось для Славы — но ничего еще не закончилось для Мирона. И для того, что Мирон теперь, кажется, уже мог называть этим удивительным словом — «мы».       — Ты знаешь, что делать дальше? — спросил Слава.       Мирон кивнул.       — Сначала пожрать. Потом продолжать трахаться. Потом отдохнуть. Пусть весь мир обломится и подождет, нахуй.       — Ну, — сказал Слава с ноткой покорности, от которой у Мирона опять стало неудержимо вставать. — Звучит как план.