Aghori

      План они выполнили и даже перевыполнили в той части, что касалась ебли. После первого взрыва энтузиазма Слава распластался по кровати тряпочкой, и Мирон долго обцеловывал его, вылизывал и высасывал до изнеможения. Уснули далеко за полночь, и Слава доверчиво положил голову Мирону на плечо, моментально провалившись в сон. Его голова была тяжелой, как и та ноша, которую он, вольно или невольно, на Мирона взвалил. Но Мирон был согласен принять это бремя. Даже рад.       Счастлив, еб твою мать.       К сожалению, это мимолетное блаженство продлилось недолго. На следующий день он наконец получил сообщение от Гуру с предложением встретиться и обсудить их дела с чувством, с толком, с расстановкой. У Мирона было тяжело на сердце перед этой поездкой, да и Славу не хотелось оставлять одного в квартире, но не поехать он не мог.       Встреча прошла там же, где и в первый раз — в особняке Гуру за трехметровым бетонным забором, в уютных креслах возле искусственного камина, только вот на сей раз продлилась гораздо дольше и велась куда откровеннее. Мирон вышел оттуда, чувствуя себя выжатым лимоном, и долго ездил по городу кругами, пытаясь все обдумать и успокоиться. Хотелось вернуться к Славе с четким решением. Чтобы не видеть больше этой затравленности и недоверия в его глазах.       Слава валялся в гостиной на диване и смотрел сериал по ноутбуку, жуя бутерброд и тиская кота. Причем не своего кота. Филя лежал у него между ног, положив мордочку на бедро, а Хесус по-хозяйски развалился на Славиной груди, подставив шею его длинным пальцам. Мирон остановился на пороге, созерцая это медитативное зрелище, с довольно смешанным чувством. Он даже не знал, кого к кому больше ревнует — Славу к Хесусу или Хесуса к Славе.       В этом было столько умиротворения, которое так не хотелось разрушать.       — Интересно, почему от тебя так прется мой кот? — спросил Мирон, стараясь, чтобы голос звучал не слишком обиженно.       Слава повернул к нему голову и смущенно улыбнулся. От этой улыбки в комнате как будто стало светлее. У Мирона даже чуть-чуть отлегло от сердца.       — Наверное, я просто пахну похоже, — сказал Слава. — Масляной краской и растворителем. Пока тебя не было, я порисовал немного там у тебя в мастерской. Это ничего?       Ну классно, подумал Мирон. Я без спроса вломился в его квартиру, причем целых два раза. В первый раз его трахнул, во второй — украл его картину и кота. А он немного порисовал у меня и смотрит теперь виновато, как нашкодивший щенок.       Ебучий Денис Чудиновский. Чтоб у тебя не стояло больше никогда.       — Моя мастерская — твоя мастерская, — сказал Мирон, и Слава тихо переспросил:       — Правда?       Он все еще почесывал шейку Хесуса, и Мирону захотелось невежливо отшвырнуть кота и занять его место. Но увы. Им предстоял слишком серьезный разговор, чтобы начинать его с секса.       — Я только что встречался с Валерием Скворцом.       — С Гуру?! Блядь, ну ты даешь! Я еще могу понять твой ебучий имплант, с ним хотя бы оргазмы ярче, но этот старый хрен — новая грань извращений…       — Этот старый хрен вытащил тебя из тюрьмы. И не задаром.       Мирон рассказал ему все. Слава слушал молча, постепенно выпустил кота, сел и спустил ноги на пол.       — Блядь, — глухо сказал он, когда Мирон наконец закончил. — Пиздец.       Мирон не ответил. Что тут возразишь?       — То есть Гуру и вправду серый кардинал в Администрации. Это не вранье.       — Не вранье. Он обещал тебя вытащить, и вытащил по щелчку пальцев. Других доказательств мне не надо. Но херня в том, что теперь точно так же по щелчку пальцев ты можешь снова оказаться в тюрьме. Да и я тоже. Он уже много лет ведет свою игру, поддерживает одну из внутренних клик в Администрации. Их конечная цель — дворцовый переворот и мягкое смещение Вождя с поста еще до его смерти.       — И ты говоришь, тело Вождя реально напичкано имплантами? Он ебучий бионик?       — Да. И поэтому будет жить еще очень долго. Клика Гуру не хочет его смерти по своим причинам, но они уверены, что сумеют заставить его уйти в отставку добровольно и назначить более гуманного преемника на их условиях. Этот процесс длится уже много лет. Дольше, чем мы с тобой оба на свете живем.       — И в этом ему нужна твоя поддержка?       — Ему нужна любая поддержка от тех, кто сможет заставить других себя слушать. В Администрации не хотят новых протестов. Не боятся, но и не хотят. Их полностью устраивает статус-кво. Они, конечно, в любой момент усилят репрессии, если приспичит, но… Ты можешь вспомнить хотя бы одно публичное лицо, кого посадили за последние десять лет? Я не про политиков говорю, а про знаменитостей. Актеров, музыкантов, писателей, художников. Интеллектуальную элиту, за которой стоит их собственное большое сообщество почитателей. Тех, кого они теоретически могут вывести на баррикады.       Слава задумался. Помотал головой.       — Вроде нет. Ты прав, селебрити у нас не сажают. Но могу припомнить пару, кто просто умер за это время. Несчастные случаи, передоз…       — Да, — тихо сказал Мирон. — Это есть.       Они оба какое-то время молчали. Потом Мирон проговорил:       — Нам с тобой нужно уехать из страны. Чем скорее, тем лучше. Насовсем.       Слава непонимающе посмотрел на него. Понял, что он вовсе не шутит — и нахмурился с такой силой, что между бровями появилась некрасивая двойная складка.       — Ага. Звучит знакомая песня, — сказал он со злостью, которая даже покоробила Мирона — он успел отвыкнуть от такого тона между ними. — За свободу слова будем петь свою музыку, но если прижмет, то можно и сдриснуть. Чего ж нет?       — Я не это имел в виду.       — А что ты имел в виду? Ты четко сказал: пора валить. Может, ты и прав. Давно было пора. Только я лично не собираюсь.       — Слава…       — Я, блядь, не смогу, — перебил тот. — Просто не смогу, ты понял? Я себя знаю. За год сдохну там от тоски. Сторчусь, сопьюсь или еще что похуже.       «Например, опять начну себя резать и прятать петлю под подушкой», — добавил его взгляд.       И Мирон был благодарен, что Слава не сказал этого вслух.       — Ты так дорожишь родными березками, блядь? — резко спросил он, и Слава вдруг поднялся на ноги.       — Да, дорожу! Хочешь, считай меня ебанутым. Ты что, думаешь, я дурак? Что я не понимаю, в какой стране живу? Все я понимаю, как и каждый, у кого мозги и глаза есть. Кто может валить — тот валит, а я не могу. Лучше тут в тюрьме сидеть, что там — на свободе.       — Это нелепо, Слава. Ты сам понимаешь.       — Понимаю. Иди нахуй.       Он отвернулся к окну, скрестив руки на груди. Мирон смотрел на него со смесью беспомощности и досады. Хотя в глубине души ждал чего-то такого. Слава действительно слишком… слишком… он никак не мог подобрать нужного слова. Слишком врос в это все, что ли? Он реально из тех, кто не вынесет резкой перемены окружения. Чужие люди вокруг, чужой менталитет, чужой мир, чужое все. И кто сказал, что там действительно будет намного лучше? Свободнее — да, но лучше ли?       И вот именно это парадоксальное, отчасти даже абсурдное мышление свойственно подавляющему большинству людей. Мириться лучше со знакомым злом, чем бегством к незнакомому стремиться, так всех нас в трусов превращает мысль… и приобретенная беспомощность.       В ситуации «бей или беги» большинство предпочтет побег, но если нельзя сбежать, что тогда остается?       — Так что езжай один, — отрывисто сказал Слава, не оборачиваясь. — Если правда то, что тебе наплел Скворец, то ты, блядь, в еще большей опасности теперь тут, чем я. Меня пережевали и выплюнули. А тебя проглотят и не подавятся. Потому что Гуру, сука такая, прав — у тебя реально есть голос. Ты можешь заставить других его услышать. И ты теперь опасен.       — Вот именно поэтому, — вздохнул Мирон, — я и принял его предложение. То есть сказал, что принял.       Он встал, подошел к Славе со спины, накрыл руками его закаменевшие плечи.       — Ты меня плохо знаешь еще, Слав. Меня вообще мало кто знает, как и тебя. Одни считают, что я сильно хитровыебанный, другие видят во мне наивный мир игр и книг. Но ты пойми, я — гибрид. Я вырос и таким, и таким. Я не был задуман для света софитов, интриг и адреналина. Просто годами писал и смотрел в окно. И нахуя все это, какая конечная цель — не знаю. Не знал до сих пор. А теперь, благодаря тебе, понял одну важную вещь. Жизнь — это не бабки, ебля и популярность. Это всего несколько часов, где ты не вывез, и точно меньше, где смог.       Слава развернулся к нему. Неохотно, но податливо, со вздохом разжал скрещенные на груди руки и неуклюже приобнял Мирона за пояс.       — Значит, станешь его марионеткой? — спросил он с горечью, которой не пытался скрыть. — Положишься на его милость и обещание защитить нас обоих?       — Нет. Гуру ведет свою игру, и мне придется в нее включиться, чтобы мы оба были в безопасности. Но я впервые получил реальный шанс повлиять на что-то. Понимаешь? Пусть не сломать систему, но хотя бы поколебать ее. Говорить с людьми, готовыми меня слушать, заставить их проснуться. Потихоньку вытаскивать политзаключенных. Начать с этого, а дальше… там будет видно.       — И ты думаешь, Гуру тебе это позволит?       — Я не собираюсь спрашивать его разрешения. То, что я согласился работать с ним, не значит, что я стану его пешкой. Я, блядь, слишком еврей для этого. Как и он, кстати. И думаю, он понимает, что вертеть мной, как марионеткой, не сможет. Я ему нужен не меньше, чем он нам, иначе он бы вообще не обратил на нас с тобой внимание. А при таких раскладах это уже получается что-то вроде партнерства. Когда вы манипулируете друг другом, это по-своему честно.       — По-еврейски честно, — поморщился Слава.       — Ну а ты как хотел?       Слава тяжело вздохнул. Мирон потянулся и поцеловал его в кончик уныло опущенного носа.       — Или так, или эмиграция.       — Нет.       — Что — нет?       — Все нет, — проворчал Слава. — Но ты уже и так сам решил, и что бы я ни сказал, не передумаешь.       — Круто, что ты это понимаешь.       Слава сжал руки на его поясе крепче. Наклонил голову, поцеловал в губы. Это был поцелуй с привкусом опасности, возможно, даже обреченности. Ведь Мирон ступал на дорогу без возврата. Из-за Славы — и вместе с ним, утягивая его за собой, потому что их судьбы теперь неразрывно связаны. Ничто не объединяет людей так, как враждебный мир вокруг них.       Но если получится… что, если вправду получится? Маловероятно, но вдруг…       И даже если нет, он хотя бы сможет в самом конце сказать себе: «Я пытался».       Слава скользнул губами от его рта вдоль щеки и ниже, перебираясь к шее. Мирон мягко отстранился и сказал:       — Давай чуть позже. Мне хочется порисовать.       Слава сощурился.       — Это такой аналог «у меня голова болит»?       — Нет. Правда хочу рисовать.       — Ты за кисть берешься раз в полгода, сам в интервью сто раз говорил.       — И сейчас настал именно такой момент.       Слава разжал руки. Мирон скользнул ладонью по его паху, по возбужденному члену поверх ткани, сжал — и отпустил.       — Полчасика, — пообещал он. — Аж зудит.       — Да иди уже, — вздохнул Слава.       Но он улыбался. Он понимает этот зуд, как никто другой. Понимает этот голод.       Им ничего не надо больше друг другу объяснять.       Мирон вошел в мастерскую. Слава и вправду работал тут сегодня, пока Мирон отсутствовал: на мольберте стоял холст, на котором, правда, толком ничего нельзя было разобрать — только подмалевок и хаотично разбросанные по нему бесформенные цветовые пятна. Но кисти и палитру Слава, закончив сеанс, вымыл, и Мирон окончательно утвердился в мысли, что они вполне смогут делить мастерскую на двоих. Только надо будет перебраться в квартиру побольше.       Он бережно снял Славин холст с мольберта и переставил на подставку у стены, туда, где хранил собственные недописанные работы. Взял новый чистый холст из пачки в углу, вскрыл обертку. Быстро загрунтовал холст титановыми белилами, понятия не имея, к чему именно готовится. Он только знал, что чего-то все еще ему не хватает. Ах да…       «Имажинариум».       Мирон привычным, доведенным за годы до рефлекса жестом вскинул руку к уху, приготовившись щелкнуть пальцами. И остановился.       Много лет внутри собственного уютного мирка — между принцами и рабами, реальностью и виртуальностью, фантазиями и жизнью, бегством и борьбой. Но он вроде бы наконец выбрал сторону. Выбрал тропу. Выбрал же?       Прежде, чем принять решение об установке импланта, Мирон выяснил, обратим ли этот процесс. «Что, если когда-нибудь мне захочется его извлечь?» — спросил он тогда консультанта, и тот ответил: «Полностью извлечь не получится, это гораздо более рискованно, чем операция по вживлению. Но мы все предусмотрели. В имплант заложена программа полной деактивации. Вы можете использовать последовательность сигналов, более сложную, чем обычное включить-выключить. И тогда имплант отключится навсегда. Активировать его, не извлекая, будет уже невозможно. Он останется физически в вашем мозгу, но по факту будет влиять на вас не больше, чем штифт в зубе под коронкой».       По правде, Мирон никогда не думал, что вправду воспользуется такой возможностью. Просто он был осторожен, и только — осторожен всегда во всем, и всегда заранее узнавал, есть ли у него пути к отступлению.       Не опуская руку от уха и не сводя глаз с пока еще чистого холста, слепящего взгляд белизной титановых белил, он щелкнул пальцами. Три раза раза, пауза, два раза, пауза, один раз, пауза, три раза. Набор сигналов, который точно не подашь случайно. И который можно использовать только ежиножды.       Он ждал чего-нибудь — знакомого зуда в мозгу, а может, даже боли, но не почувствовал абсолютно ничего. Решил даже, что его наебали или он просто напутал, и команда по деактивации не сработала. Но проверить это было легко. Мирон вскинул руку к уху снова и щелкнул два раза.       Ничего.       Мгновение он не знал, что чувствует, а потом понял, что это — свет. И свобода. Свобода от страха не справиться, не вывезти, не суметь. Вот так легко на самом деле ее получить — по щелчку пальцев.       Он схватил тюбик с кармином, выдавил на палитру, добавил охры и жженой сиены. Стал смешивать, так лихорадочно, словно готовил противоядие от смертельной отравы, и счет шел на минуты. Стал наносить краску на холст — жирными, пастозными мазками, выплескивая из себя все, что, сам того не понимая, слишком долго в себе душил. Выплескивая страх, от которого пора отказаться. Время пришло. Так не трать его впустую. Он писал густо, со всей дури, сжираемый внутренним голодом, вспоминая, как был юным — до премий, имплантов, клубов, билбордов… Он снова писал свою сиюминутную злобу — на мир, частью которого не мог перестать быть, — и злоба эта была так сильна, что полностью затмила собой страх.       Только слившись с тем, что воплощает твой страх смерти, можно перестать ее бояться.       Что ж, пора становиться aghori.       Полчаса, которые Мирон попросил у Славы, давно истекли, солнечный свет померк, но он все никак не мог остановиться. Скрипнула дверь мастерской, Слава встал на пороге, прислонившись плечом к дверному косяку с чашкой в руках и глядя на Мирона. И Мирону нравилось, что он смотрит. Нравилось, что он может показать себя Славе — таким. Настоящим? Хотелось бы верить…       Хотелось верить, что он начинает становиться собой настоящим, становиться мужчиной и человеком, ступая на этот длинный, трудный, опасный путь. Ведь храбрость — все-таки не щелчок пальцами, это постепенный процесс.       Но «отсидеться бы в стороне» — это рецепт для концлагерей.