consume you

      Когда Хуа Байнань впервые слышит о том, что Чу Ваньнин мёртв, то это не вызывает у него удивления. Ему казалось, что это должно было случиться с его учителем ещё годы назад. Это было бы милосердно — не позволить видеть ему как этот мир медленно крошится в его руках, пока он вынужден наблюдать, не в силах ничего сделать. Беспомощный, бесполезный.       Но в груди что-то неприятно сжимается. Должно ли? Хуа Байнань не бесчувственный, Хуа Байнань никогда не убивал своими руками, действовал ради цели, отвечая только тем, что заслужили обидчики его народа. Он не монстр, он должен отпустить своего учителя, должен удовлетворённо кивнуть, зная, что его страдания закончены.       Но он до побеления костяшек сжимает кулаки и упрямым шагом направляется в Павильон Алого Лотоса. «Не должен», — шепчет ему разум. Но Хуа Байнань всё ещё человек, хоть и прячущийся под тысячами масок, контролирующий свой каждый взгляд, улыбку, слово, но всё ещё человек.       Путь до Павильона Алого Лотоса ощущается одним мгновением. Перед глазами встаёт его учитель, подобный небожителю. Мягкая, смущённая, неуловимая для других людей улыбка, которую Чу Ваньнин никогда не дарил ему, встаёт перед глазами. Его упрямые глаза феникса, всегда горящие неукротимым огнём справедливости, упрямством. Его тонкий и изящный стан, из-за которого ошибочно можно было недооценить силу этого заклинателя.       Теперь же он выглядит таким спокойным, умиротворённым. Всю жизнь от него отдавало леденящим душу холодом, который заставлял окружающих в почтении склонять головы «Старейшина Юйхэн, Бессмертный Бэйдоу», отводить взгляд и никогда не приближаться, только в случае крайней необходимости. Всю жизнь он прожил под коркой ледяного спокойствия, а теперь выглядел таким беззащитным. Хуа Байнань чуть сжал подол своего одеяния. Иногда он мог видеть следы застенчивой души на лице этого бессмертного, мог видеть то, как его взгляд теплеет, как на губах мелькает едва заметная улыбка, как на лице на мгновение мелькает растерянность или удивление. Но теперь его панциря не было совсем — его лицо, полное красоты заточенного клинка, вдруг стало таким нежным и потерянным. Хуа Байнань автоматически сделал шаг вперед.       Это было похоже на его самые дикие мечты. Казалось, что совсем недавно его Ваньнин мягко улыбнулся ему, взглянув на него увлажнившимися глазами от переизбытка эмоций, и нежно шепнул:       — Ши Мэй.       И уснул, оставив своего ученика охранять его сон. Хуа Байнань практически мог чувствовать одурманивающий запах хайтана, который преследовал его во снах. Который он бы мог чувствовать мягко целуя линию плеч учителя. Почти слышал его тихие, смущенные стоны. Почти видел покрасневшие алые губы, затуманенные от желания глаза феникса.       Как всё это могло быть сном? Как всё это могло быть иллюзией? Почему это не могло принадлежать ему?       Он упрямо поджал губы. Как он вообще мог задаваться такими вопросами? В этом мире ничто не могло принадлежать ему, потомку демонов, изгнанных из родного дома. В этом мире они были скотом, они были равны свиньям или коровам, они были расходным материалом. Так как же он мог претендовать на право обладания? Как он мог позволить себе любить?       Любовь всегда ведет к проигрышу. Хуа Байнань не говорит, что любит. Но перед глазами встаёт чужой, спокойный взгляд. Протянутая рука, держащая зонтик над ребенком. Справедливые слова, в которых можно расслышать едва уловимую нотку возмущения:       — Конечно, они тоже люди.       И то странное чувство, которое разлилось в груди маленького Ши Мэя после этих слов. Его учитель, его благодетель — какое право он имел любить его? Какое право он имел желать его? Какое право он имел думать о нём, вспоминать его торопливые и нежные прикосновения, вспоминать его не заметную глазу заботу? Ши Мэй всегда знал, что должен сделать. Не было никаких «но», не было никаких исключений.       И даже сейчас, разглядывая нежное лицо мужчины напротив, Хуа Байнань понимал, что он никогда бы не повернул назад, даже имея возможность. Любовь это проигрыш, любовь это эгоизм. Как смел даже задумываться о подобном выборе, помня безумное лицо его отца, испачканное кровью его матери, её окровавленное тело, в которое этот зверь, потомок богов, вгрызался? Её громкий, отчаянный, хрипящий от крови, скопившейся в глотке, крик:       —  Беги!       Крик, который преследовал его всю жизнь. Крик, который он до сих пор слышит, оставаясь наедине с собой.       О каком выборе можно говорить, зная, что за его спиной стоят десятки его сородичей, мечтающих вернутся домой? Сородичей, живых благодаря ему, в которых весь остальной мир видит животных, которым всю жизнь приходится притворяться. Сородичей, видящих в нём мессию, единственного спасителя, единственную надежду.       Но он всё равно не может отвести взгляд от чужого лица. Почему этот мужчина никогда не был его? Ни на мгновение? И он бы никогда не задавался этим вопросом, никогда бы в его груди не разлилось это пламя обиды и ревности, которое Хуа Байнань уже давно научился не чувствовать, не имея права на человеческие чувства. Никогда, если бы этот непокорный мужчина не лежал бы под Тасянь-Цзюнем. Никогда, если бы этот мужчина не просыпался по утрам рядом с его марионеткой. Никогда, если бы однажды лицо Чу Ваньнина не закрывала алая свадебная вуаль, а он не омывал чужие руки под именем Чу Фей, самой любимой и желанной наложницы императора.       Никогда бы он не попробовал этот глоток уксуса, если бы этот непокорный мужчина предпочел смерть. Но у Хуа Байнаня были глаза везде, этот мир теперь почти принадлежал ему, раз властителем этого мира была лишь его марионетка. И он видел как ночами лицо Чу Ваньнина искажалось болью, как он аккуратно, боясь разбудить другого человека и показать свои чувства, гладил его лицо, прося прощения за то, что не смог защитить. Как любовь не была затоптана в сердце учителя даже ненавистью, даже болью, даже унижениями. Тасянь-Цзюнь топтал чужое сердце, ломал гордость, издевался, следуя своей больной натуре, но никому не заметный, крохотный огонёк любви в сердце его учителя всё равно было невозможно потушить.       И это всегда ставило Хуа Байнаня в ступор. Он никогда не мог понять почему Мо Жань заслужил такое чувство. Почему мир решил, что Мо Вэйюй заслуживает этого? Разве Ши Мей перенес меньшее количество страданий? Разве не заслужил он такой же чистой и искренней любви? Разве было ли это справедливо? Но небеса, как и всегда, оставались безмолвны. Да и ответили бы они ему, потомку демонов, когда они не отвечали даже своим потомкам?       Ему хочется поглотить его, стать с ним одним целым. Спрятать его от всего мира, защитить от боли. Разве может это сделать смерть окончательно? Мо Вэйюй — животное, зверь, который никогда не отпустит свою добычу. И может ли Хуа Байнань оставить это так?        Он приближается всё ближе, погружаясь в воды озера. Лицо Чу Ваньнина всё ближе и его сердце почему-то продолжает ускорять свой бег. Он не в силах остановиться, но ему смертельно хочется развернуться и уйти, забыть, исчезнуть. Выжечь Чу Ваньнина из своего сердца.       Рука учителя холодна. Как и его губы. Хуа Байнань, мастер уловок, интриг и обмана, оставляет на месте учителя заклинание, которое временно сможет обмануть императора. И аккуратно поднимает на руки Чу Ваньнина, неся его в помещение. Разве был бы этот человек так кроток, когда его, подобно женщине или ребенку, так бесцеремонно взяли на руки? Разве Хуа Байнань не был бы уже в плену Тяньвэнь, умоляя о пощаде, за такую дерзость?       Разве позволил бы Бессмертный Бэйдоу прикоснуться к его губам своему ученику? Но он лежит в его руках безвольной марионеткой и это рвёт остатки сердца Хуа Байнаня на части. Он никогда не мог рассчитывать на взаимность, никогда не мог даже мечтать об этом, но он мог изредка подумать о том, как он коснётся лепестков чужих губ и получит удар. Получит эмоцию, получит ответ. Но всё, что он получает сейчас — леденящий всё тело холод.       Та самая кухня, на которой когда-то Чу Ваньнин готовил своему ученику вонтоны. Та самая, на которой зародилась череда недопониманий и ошибок, ставших для Мо Жаня и Чу Ваньнина роковыми. Та самая, которая была лишь очередным шагом в череде ступеней к дому Хуа Байнаня.       Он не может оставить его Мо Вэйюю. Не может не почтить своего учителя. Он хочет спрятать его, он хочет оградить его от всего мира. Мир не ценит чужой доброты, мир с ней не считается. Мир не знает, что такое доброта. Хуа Байнань знает, но одновременно он и осознаёт, что доброта к этому миру была бы его роковой ошибкой. Он просто хочет вернуться домой.       Он мягко проводит кончиками пальцев по ледяной и такой мягкой щеке учителя. Учитель чувствуется как дом, дом, который никогда бы не принял его. У Хуа Байнаня нет дома, у Ши Мэя нет дома, есть только надежда и тысячи глаз, наблюдающих за ним, молящихся ему. У него нет права на ошибку, нет права на слабость.       Люди поедали костяных бабочек, люди насиловали их. Люди ненавидели их и втаптывали в грязь. Его отец не был исключением, но маленькому Ши Мэю почему-то на всю жизнь запомнилось, как сжимая его руку охмелевший отец объяснял ему:       —  Они не знают, что это такое. Они просто не понимают, они слепы, они потеряли всю свою мудрость, они — животные. Это высший акт жертвоприношения. Это высшая форма любви, доверия. Когда костяная бабочка отдаёт своё тело — она доверяет, она готова стать со своим возлюбленным одним целым, готова раствориться в нём, принять его всепоглощающую защиту. С этого дня их бы ничего не могло разлучить, она навсегда становится частью возлюбленного. Это самая сложная и благочестивая форма служения. Когда она доверилась тебе, то ничего не должно пойти напрасно. Это её высшая форма любви. Каждая её часть должна быть использована, каждая почтена.       Маленький Ши Мэй не понимал. Он внимательным, умным взглядом следил за отцом и кивал. Но обрывки фраз не складывались в единую картину. Ребенок, ещё не искушенный миром, не мог понять смысл слов его отца.       Теперь он понимал. Ничего не должно пойти напрасно… Длинные волосы, подобные водопаду, рассыпавшиеся по плечам его учителя, иногда похожие на длинное черное марево, разводами впечатывающееся в его сетчатку, душу, могут быть наполнением шелковых подушек. Сухожилия, кости, хрящики? Он мог переработать их, сделать порошком, который будет носить всегда с собой, украсить ими шкатулки, инкрустировать в украшения. Будет ли это достаточно уважительно? Хуа Байнань прикусил губу, задумчиво вглядываясь в лицо учителя.       Он не знал и почему-то его руки немного тряслись. Но разве не должен ли он был проявить свою любовь хотя бы после смерти учителя? Мог ли он оставить его Мо Вэйюю? Злость сама воспламеняла душу, когда он думал об этом. Сколько ещё тело его учителя будет осквернять этот зверь? Хуа Байнань защитит его, Хуа Байнань спрячет его от всего мира. Хуа Байнань станет с ним одним целым, навсегда сохранит чужую частичку внутри.       Его руки быстро окрасились кровью. Белые одеяния учителя были давно сложены аккуратной стопкой неподалеку. Хуа Байнань сохранит их, навсегда оставит рядом с собой как воспоминание о единственной справедливости, единственной любви, которая была в его жизни.       Тело учителя прекрасно. Учитель похож на произведение искусства. И Хуа Байнань чувствует себя вандалом. Его руки слегка трясутся, а душа застыла в оцепенении. «Что происходит?», — внутри него бьётся ребенок, внутри него кричит Ши Мэй, перед глазами встаёт отец. Отец, который говорил, что это — высшая форма любви, отец, чей безумный взгляд он запомнит на всю жизнь, как и изуродованное, кровоточащее тело матери и куски её плоти во рту отца.       Хуа Байнань качает головой. Нет. Нет. Нет. Он — другой. Он почтит своего учителя. Он сделает это всё с любовью. Он возведет учителя на пьедестал, он защитит учителя, он спасёт его.       Время извивается причудливой змеей. Всё кажется одной большой иллюзией. Хуа Байнань не понимает, что происходит, не понимает, что делает. Словно он впадает в забытье, словно он под огромным слоем воды и на несколько секунд он выныривает на поверхность, чтобы сделать глоток воздуха и вновь вернуться к своим страданиям на дне. Он потерял счёт времени.       Когда он садится за стол он чувствует себя потомком богов. Он чувствует себя небожителем, готовящимся вкусить божественную амброзию. Он чувствует себя так, словно сейчас вознесётся. Он чувствует себя выше всего этого мира, он чувствует себя защитником, спасителем, благодетелем. Он отплатит за доброту, он спасёт его, защитит.       Со стороны он выглядит животным. Его черты лица заострены, и он похож на оживший труп, на безумца. Вся его одежда, руки, лицо, абсолютно всё вокруг — в крови. Кровь в его глазах, кровь на его языке, кровь в его сердце. На губах блуждает безумная улыбка, безумие распространяется по всему телу, сверкает в глазах, в которых до сих пор стоят слёзы ребенка.       Разум покидает его и возвращается лишь на небольшие отрывки времени. Тогда Хуа Байнаня мутит. Он хватается рукой за рот, сжимая пальцами щеки до синяков. Как он может выплюнуть хоть кусочек? Как он может проявить такую чёрную неблагодарность? В такие моменты ему кажется, что его сердце сейчас разорвётся. Что с ним? Почему это происходит? Где его учитель? Где его мать? Почему никто не может вырвать его из этого кошмара? Почему никто не может забрать его и спрятать в безопасных объятиях? Почему он просто не может вернуться домой?       Реальность превращается в иллюзию. Ши Мэй больше никогда не вернётся. Хуа Байнань смеётся диким вороном. У Ши Мэя нет дома, у Ши Мэя нет надежды, Ши Мэй опускает руки, Ши Мэй ненавидит себя и ненавидит его. Хуа Байнань безумен, Хуа Байнань уничтожает ребенка внутри, чувствуя лишь удовлетворение.       Чу Ваньнин теперь его. Они — одно целое, высшая форма любви. Теперь он может возвращаться домой.