#include <iostream>

I. На нём болтается свитер с чужого плеча – что с чужого, это отлично видно по подкатанным в несколько слоев рукавам. Весь этот Олег как будто бы один сплошной свитер, серый шерстяной комок, снизу грязные кеды, сверху огромные карие глаза, смотрящие на них на всех с ужасом. Сережа незаметно старается отодвинуться к изголовью кровати, но взгляд все равно цепляется за него – это привычно, рыжее пятно на фоне невыразительной стены, но все равно смутно раздражает. – Олежа, поселим тебя вот здесь, занимай правую койку, – фальшиво-бодрым тоном объявляет Антонина Геннадиевна. – Рядом с Сережей. Имя дергает неприятным ощущением, Сережа нервно облизывает губы, пытаясь от него избавиться. Свитер, наверняка, принадлежит кому-то из соцработников. К нему должна прилагаться очень жалостливая история, этих-то просто так не прошибешь. Заведующая хлопает дверью, оставляя их вчетвером. Новенький продолжает стоять и пялиться на всех поочерёдно. Сереже интересно было бы потрогать свитер – колючий он или нет. Но вообще-то Олег – это только очередная бытовая проблема: если он займет пустовавшую койку, то вечерние посиделки рассредоточатся по всей комнате, в том числе по Сережиной кровати, где видеть никого лишнего он вовсе не настроен. – Вот и ещё одна брошенка, – радостно комментирует Андрей. – Ну и за что тебя? Мамка решила загулять с новым мужиком, и скинуть прицеп? – Отвали от него, – неожиданно для себя заступается Сережа. Олег ему не интересен. Олег портит ему очень тихий выходной день – единственный на этой учебной неделе. Но если не осадить сразу, то слушать издевательства придется ежедневно. Впечатления на Андрея Сережа, конечно, не производит. Скорее даже воспринимается как удачная зрительская реплика, помогающая двигать увлекательный спектакль дальше. – А я что? Я просто познакомиться хотел. Надо же знать, с кем будем жить. Вдруг он ночью разноется по родителям, а нам... – Примерно как ты, когда только приехал? Всего преимущества у Сережи – то, что он живет в детском доме на пару месяцев дольше Андрея. Физического превосходства это, к сожалению, не прибавляет. – Ты охуел щас? – риторически вопрошает Андрей. В основном жалко футболку, за которую Сережу стаскивают с кровати. Отстирается или не отстирается от крови? Нихрена-то оно не отстирывается, даже в холодной воде, Сережа проверял. Ударить первым он все же успевает, но все равно в итоге оказывается опрокинутым на пол и прикладывается затылком. Секундная дезориентация не дает толком воспринять происходящее, но Андрей вдруг куда-то пропадает, не просто выпустив Сережу из рук, а вообще выпав из поля зрения. Зато в это поле входит Олег, неловко пытающийся обратно подкатать размотавшийся рукав и воинственно выставивший сжатый кулак. – Ебанутые оба, – каким-то плаксивым тоном звучит со стороны Андрей. Олег ему не отвечает, вообще так ничего и не говорит. Сережа отталкивает его протянутую ладонь и встает сам. ★ Присутствие Олега вызывает у него нездоровое нервное напряжение. Это не просто новый человек, а новый лишний человек, которого отчаянно толкают в личное пространство Сережи. Конечно же, дело не ограничивается свободной кроватью, и Олег встает в пару с ним перед походом в столовую. Сережа показательно засовывает кулаки глубоко в карманы, показывая, что тащиться за руку не готов даже под страхом смерти, и отворачивается. Взгляд, сверлящий загривок, ощущается живо и раздражающе. Мозгов, чтобы понять отказ, оскорбиться и гордо отвернуться тоже, у Олега не хватает. Какого черта? От его присутствия и постоянного внимания в желудке сворачивается ледяной комок, как бывает порой перед неизбежным вызовом к доске на уроке. Или не от его?.. Проблеск здравой мысли приходит к Сереже во время созерцания плоской серой котлеты, утопленной в огромную порцию пюре. Олег теперь занимает вечно свободное место за столом напротив Сережи. Но выворачивает наизнанку не от Олега и даже не от нервов. Сотрясение, пожалуй. Отлично. Он нервно отпивает несколько глотков переслащенного чая и отодвигает от себя тарелку. Заведующая носится между столами, пытаясь организовать ужин для неучтенного в бюджете новенького. Олег пялится на Сережу, не занятый совершенно ничем. Самым рациональным было бы пододвинуть к нему свою еду, к которой Сережа так и не прикоснулся, но это вызовет неизбежные вопросы о том, почему сам он не стал есть, потом поход к медсестре и выяснение, кто и с кем затеял драку. Поэтому он молча пытается побороть тошноту и смотрит на Олега в ответ. Самый длинный ужин в его короткой жизни. ★ Вода пахнет хлоркой и ржавчиной, так что пить её смерти подобно, и Сережа только полощет рот, и сосредоточенно умывается, насквозь промочив футболку на груди. По ногам дует, ладони соскальзывают с мокрого бортика раковины. Но так лучше. В холоде тошнит меньше, чем в душной общей комнате. Чужое присутствие ощущается. Олег тоже босиком, и пришёл совсем бесшумно, но его все еще слишком много и слишком близко. Неуютно. – Ты ничего не видел, – нейтрально-прохладным тоном объявляет ему Сережа. Еще раз окунает ладонь в воду. Затягивает кран до предела. Олег снова ему не отвечает. Разговаривает он вообще? Впрочем, даже лучше, если не разговаривает. Сережа и не надеется услышать от него что-то сенсационное. Олег не разговаривает, но подхватывает его за шкирку, выталкивает в коридор, сам выключает свет, и даже доводит до кровати. Дверь закрывает медленно и бесшумно. Мокрая футболка липнет к груди, от неё тут же намокает и одеяло. Сережа закрывает лицо ладонями, загоняя подальше внезапное головокружение, и делает вид, что ничего не изменилось. Четвёртая кровать все еще свободна. II. – Боттичелли, у которого все рыжие? – Олег ожесточенно жует булочку, явно поторопившись запихать в рот половину сразу, но все равно пытается изобразить живой интерес к книге, которую Сережа два дня выпрашивал у библиотекарши и принёс в комнату, словно сокровище. – Рыжие у Тициана, – флегматично исправляет Сережа, привычно сморщившись на слове "рыжие". Ничего в нем, вроде бы, оскорбительного, но как уже набило оскомину. – Мне нравится, – нелогично заключает Олег. Непонятно – нравится ему Боттичелли, Тициан, рыжие или черствая столовская сдоба. Сережа не вовлекается. Олег, лишенный внимания, подсаживается к нему, укладывает подбородок на плечо, заглядывая в книгу. Он, пожалуй, единственный, кто не отпускает комментариев о "картинках с голыми бабами", которые рассматривает Серёжа. Едва ли сам ощущает к картинам хоть какой-то интерес, но безоговорочно принимает факт, что это важно для Сережи. Важно – и больше не обсуждается и не подлежит остракизму. Сережа аккуратно, чтобы не влепить по носу сопящему в шею Олегу, убирает за ухо выбившуюся прядь волос. – Педики, – привычно объявляет ворвавшийся Андрей, быстро вываливает из рюкзака учебники, засовывает на их место свитер и убегает, назло оставив дверь открытой. Олег встает, закрывает её и возвращается к Сереже, точно так же устроив подбородок ему на плечо. В книге 149 страниц, 214 иллюстраций, по две минуты на каждую, если вникать в текст по диагонали и сосредоточить внимание на рисунках. 428 минут. Семь часов с небольшим. И Олег. ★ – Собаки живут дольше десяти лет, – Олег пожимает плечами, как будто бы легкомысленно и почти равнодушно. Но фальшь в этом ощущается великолепно. – Некоторые даже по пятнадцать-двадцать. Если бы от Сережи требовалось взломать все сети всех питомников города – он бы это сделал. Сдох за компом, но сделал. Но собаку, принадлежавшую семье Олега, вероятнее всего, вышвырнули на улицу, не утруждаясь делать об этом какие-то записи, хоть электронные, хоть бумажные. – Думаешь, он тебя еще узнает? – глупо и совсем не успокаивающе спрашивает Серёжа. Тут же закусывает губу, понимая, что облажался. Но Олег вдруг успокаивается и садится на кровати, болтая ногами. – Ты прав, наверное, его взяла какая-нибудь семья, они привыкли друг к другу, а тут я заявлюсь и буду требовать обратно. Серёжа почти до крови прокусывает губу. Главное, не ляпнуть, что не это имел в виду. Вообще помолчать и ничего не ляпнуть. В нагрудном кармане рубашки лежит подвеска на шнурке, клык, такой неуместный сейчас, когда Олега накрыло воспоминаниями о доме и любимой собаке. Отстойный подарок. – Я запарился с олимпиадой и все продолбал, готов оплатить кафе, кино и пиво. У него есть еще деньги, отложенные, конечно, на новый ноутбук, но это не имеет значения сегодня, когда у Олега день рождения. – Пиво сойдет, – соглашается Олег. Даже не обижается на отсутствие подарка, чем царапает еще сильнее. И не торопится одеваться на выход, собирает с Сережиной кровати учебники, закидывает на подоконник и вытягивается во весь рост, вылезая ступнями за пределы стальной решетчатой кроватной спинки. – Мы заведем собаку. Какую захочешь. У Сережи мучительно краснеют уши, и пальцы нелепо подрагивают. Он сам еще не придумал и побоялся вообразить это самое "мы", в котором можно быть вместе вне детского дома. И заводить собак. И не факт, что Олег вообще думал о чем-то... подобном. Но Олег улыбается ему, кажется, вообще без какого-либо смущения, без какой-либо крамольной мысли. Просто открыто улыбается. И Сережа ощущает себя смутно-грязным и определенно облажавшимся, но почти счастливым. III. Петр Иванович напоминает ему об уроках литературы и чернильных, ниточно тонких иллюстрациях к Чеховским рассказам, которые Сережа всегда иррационально не любил. У него очки с толстыми стеклами, делающие взгляд расплывчатым и совершенно нечитаемым, обвисшая кожа под кадыком, словно у какой-то хищной птицы, и красивые руки художника, суставчатые, костистые. Сережа любит смотреть на них, постоянно ощущая желание нарисовать, но одновременно со странным убеждением, что его просьба будет понята неправильно. Неправильно – вообще ключевое слово, описывающее происходящее. Неправильно то, как Пётр Иванович восхищается его рисунками, предрекая вступление в Союз художников. Безусловно, Сережа ничего не знает о союзе художников, но подозревает, что там – как и во всем остальном в жизни – не может сложиться так легко. Тем не менее, слушать это приятно. Иногда, ложась в постель Сережа представляет себя состоявшимся художником. В его голове – это скромная выставка, пара залов размером с общую спальню, несколько журналистов. Утром эти мысли отлично развеиваются при виде дырявого рюкзака, в который Сережа торопливо засовывает альбом, чтобы рисовать между уроками. Стремление анализировать все с позиции логики – единственная внятная и привычная опора – подводит его. Пётр Иванович не делает ничего сверх меры. Прикасается, помогая выправить рисунок, перегибается через плечо Сережи – так действительно удобнее, так лучше видно. Приносит интересные книги о рисовании с натуры – они пролистывают начальный уровень с объемными кубами и натюрмортами, и Сережа успокаивает себя тем, что слишком хорош, и вполне готов начать с середины. Обнаженные античные атлеты саркастически скалятся на него со страниц книги. Логика не находит ничего предосудительного. Чутью он доверять не привык, это слишком расплывчатая категория. Индивидуальные уроки – невиданное везение, которое может закончиться в любой момент, если он разочарует учителя. Взрослые не подозревают ничего предосудительного – значит, ничего и не происходит, правда? Он делает маленькую уступку себе, перестав показывать рисунки, на которых запечатлен Олег. Раньше рисовать его казалось совершенно нормальным – он постоянно рядом, и без возражений готов позировать, завернувшись в любую нужную позу, и перекидываясь с парнями в карты, или пытаясь читать учебник. Все это кажется таким естественным. Пока Пётр Иванович не открывает страницу альбома, всю покрытую быстрыми набросками. Олег. Олег. Олег-Олег-Олег. Неинтерпретируемое "хм" и короткая неприятная улыбка достаточно твердо обозначают, что Сережа что-то делает не так. – Это твой друг? – заботливо спрашивает учитель, без особого интереса пролистывая остальные страницы. – Просто сосед по комнате, – зачем-то врет Сережа. Вечером он выдирает из альбома все листы, на которых есть Олег. Собирается выбросить, но в итоге убирает в отдельную папку. ★ Карандаш, переживший в рюкзаке полный Апокалипсис из пяти книг по истории искусств, кажется, пришёл в негодность. Дерево осталось целым, но грифель внутри искрошился многочисленными надломами. Сережа в третий раз начинает осторожно прокручивать его в точилке, но снова раздается тихое "хрусть", и грифель осыпается на пальцы вместе с деревянной стружкой, от которой уже чешутся все кисти. Четвёртый раз. Вроде бы, и не большой потерей будет совсем его выбросить, есть еще минимум три, в крайнем случае можно что-то стащить из кабинета рисования. Но Сережей овладело гадкое нервозное состояние, требующее компульсивно добиваться идеальной чертежно-острой заточки именно этого карандаша. Пётр Иванович задерживается, за окном промозгло моросит, свет – только искусственный, солнце с утра на небосвод так и не вылезало. Его класс должен был уже вернуться из кино, куда всех потащила учительница литературы. Едва ли что-то интересное – но Сереже все равно хочется послушать о фильме в пересказе Олега. – Сергей, – официально объявляет входящий Пётр Иванович. Карандаш издает очередное "хрусть". Сережа стряхивает мусор с пальцев и начинает заново. – Не хотел к тебе опоздать, но бумаги, бумаги, ты даже не представляешь, сколько всего нужно заполнить, чтобы подать заявку в Союз. А мы сегодня подавали одного моего ученика. Сережа не любит, когда его называют Сергеем. Вообще, когда обращаются по имени, будто тыкая пальцем, чтобы настойчиво привлечь внимание. Сережа не любит, когда ему говорят, что он о чем-то не имеет представления. Сережа заочно не любит Союз художников, и неизвестного парня, которого в этот Союз "подавали" – вероятно, как вареную курицу на общем блюде. – Понимаешь, что это значит? – не дождавшись его реакции, переспрашивает Пётр Иванович. – Что его возьмут в Союз? – без интереса предполагает Сережа. – О, возьмут, конечно, возьмут, я даже не сомневаюсь, моих всех берут беспрекословно. Но я ведь не об этом. Теперь у меня освободилось больше времени, и мы можем подумать о твоем образовании, правда? Какая-то маленькая часть Сережи на секунду опрокидывается в сонные мечты о персональной выставке. Другая мучительно думает, куда всунуть дополнительное рисование между подготовкой к экзаменам и курсами. Кончик карандаша ощущается острым как иголка и ощутимо впивается в подушечку пальца. Пётр Иванович принимает его молчание за немой восторг, по-видимому. – Что ж... Раз уже – решено, то придется наконец поговорить о твоей технике. – О моей технике? – слабо откликается Сережа. – Да, Сергей, – кажется "Сергей" со временем стало каким-то аналогом "рыжего", такое же неприятно-абстрактное слово, – я щадил твое самолюбие, рассматривая старые работы, но теперь, если мы собираемся работать всерьез, то нужно признать, что пока ты вытянешь едва ли на среднего любителя. Очередное "хрусть" это на удивление не карандаш, который продолжает втыкаться в подушечку пальца, а мысленная картинка с маленькой галереей и Сережей в центре. – И что же мы будем с этим делать? – Сережа произносит это "мы" откровенно издевательски, искусственно продлевая звук. Никто никогда не замечает. Что он уже достаточно взрослый, достаточно умный, достаточно им не доверяет и смотрит как на убожество. Они не замечают, слишком ослепленные своей иллюзорной властью. Или видят, но не хотят верить. – Думаю, мне придется постараться и обеспечить тебе протекцию? – живо откликается Пётр Иванович – как и остальные, не чувствуя в вопросе подвоха. – Но тебе тоже придется немного постараться, Сережа. Чужая дрожащая ладонь ощущается на бедре как что-то неуместное, но не пугающее. Она не вызывает отвращения, равно как и возбуждения. – Ну, мы услышали друг друга? – настаивает Пётр Иванович. В этот раз он больше обычного похож на какую-то суетливую птицу, ворчащую и трясущую кадыком. Отвращения все еще нет. Ситуация кажется смешной и сюрреалистичной. Только внутренний голос злорадно настаивает: я же тебе говорил, разве нет, а ты, идиот, позволил себе размечтаться! – Мне больно, – отстраненно отмечает Сережа, когда его хватают за запястье и неудобно выворачивают его, дернув к чужой ширинке. – Ничего, придется немного потерпеть, сперва будет немного больно, – заверяет Пётр Иванович. Он выглядит как что-то, сошедшее уже со страниц не Чехова, а Достоевского, где трясущиеся от похоти, брызгающие слюной, престарелые развратники, наслаждаясь собственными рассказами, возбуждаясь от них, исповедуются в грехах. Надо испугаться. По крайней мере, попробовать открыть дверь или колотить в неё – кто-нибудь придет. Пусть даже кто-то чужой, если свои задержались в кино. Но страх не приходит. Все, что Сережа чувствует, это разочарование. Очередное разочарование. – Да, будет немного больно, потерпите, – послушно соглашается Сережа. Карандаш все-таки придется выбросить. ★ Почему-то в ожидании наряда полиции его не запирают в учительской, а выставляют за дверь, приказав идти вымыть руки. Уходить глупо. Без его личного присутствия история будет обрастать совершенно непредсказуемыми подробностями. Но Сереже все равно. Он тащится в туалет и действительно пытается вымыть руки. Даже скребет короткими ногтями брусок хозяйственного мыла. Воняет оно отвратительно и помогает едва-едва. Мытье рук продолжается и продолжается. И вроде бы вот за ним должны придти? Или нет? Он смотрит на себя в зеркало, флегматично отмечая темные круги под глазами. В коридоре стоит гробовая тишина, ни звука шагов. Логичнее ли вернуться в учительскую или пойти к себе в комнату, он не знает. Но тело решает эту задачу на автомате. В комнате пусто, на его кровати валяется тетрадь Олега и раздолбанный плеер Олега, скрепленный изолентой. От этой привычной картинки вдруг накрывает запоздалой волной паники. – Серый! Серый! Ты нормально?! – сам Олег вламывается, кажется намертво впечатав многострадальную дверную створку в стену. Его пальцы сжимаются на плечах – совершенно стальные, впервые в жизни причиняющие боль. – Ты в порядке? – уже тише спрашивает он, заглядывая в лицо. Похожий на большую дружелюбную собаку, требующую внимания. Иногда Сереже хочется, чтобы весь Олег был тем дурным серым свитером – завернуться в него с головой и разрыдаться от отчаяния. Бредовая мысль. – Я убью его, вообще похуй, что он успел или не успел сделать, – заявляет Олег. И мозги встают на место. Дверь Сережа подталкивает носком кроссовка, чтобы она захлопнулась с тихим щелчком. Все равно её можно открыть с любой стороны, но хотя бы не на обозрении у всех. И только потом стряхивает с себя руки Олега и со всем накопившимся за день отчаянием вбивает его спиной в стену. – Волков, ты представляешь, какие у меня сейчас проблемы? Давай натвори ещё какого-нибудь тупого дерьма, чтобы разгребать ещё за тобой. Олег смотрит на него с изумлением, хватая воздух приоткрытым ртом, и совсем теряется, что должен сделать. Он ощущается хорошо. На физическом уровне, на уровне принятия тела. Вроде бы, после сегодняшнего не должно хотеться никаких прикосновений. Но он уже сожалеет, что сбросил ладони Олега со своих плеч. – Олеж, – голос не выдерживает и нелепо ломается, – я разберусь, просто не мешай. Ничего не случилось, вообще ничего не успело случиться. Он протягивает ладонь, чтобы коснуться скулы Олега, но под ногтями все еще видна несмытая кровь, и Сережа опускает обе руки. К черту из зоны видимости. Он целует Олега без особой надежды на отклик – кажется, на того за минуту свалилось неперевариваемо много всего, и он вообще не готов реагировать. Но он реагирует. И руки внезапно смыкаются на пояснице Сережи, совершенно запросто отрывая его от пола. Это ощущение принадлежности, подчинения, возможность передать контроль кому-то другому, подталкивает на грань истерики от облегчения. Он чувствует возбуждение Олега и не чувствует своего – почти никакого. Но это не имеет значения. Решение уже найдено, красивое, органичное в своей непоколебимой внутренней логике. Это должен быть Олег. Это должно быть с Олегом. А дальше уже никто не сможет ничего испортить никакими чужими прикосновениями. Так будет правильно для Сережи. Только не сейчас. Сейчас кто-нибудь должен включить голову и подумать.