Бражелон. Новая жизнь

Ливни, прошедшие в Блуа в начале августа, были лишь отголоском стихии, обрушившейся на Берри несколькими днями ранее. Это стало понятно из письма управляющего Жерома, в котором он извещал своего господина о последствиях урагана и об уроне, понесенном крестьянскими хозяйствами. При других обстоятельствах Атос скорее всего счел бы свое личное присутствие в Ла Фере излишним и отправил бы туда Гримо, дав ему все необходимые распоряжения. Однако в этот раз ситуация была иной – пострадала старая приходская церковь, а также церковный архив. Жером писал, что для того, чтобы отправить епископу извещение об этом происшествии отцу Ансельму требовалась подпись графа. Таким образом, несмотря на нежелание снова появляться в Берри через столь короткий срок, Атос был вынужден отправиться в путь, следуя правилу всех сеньоров де Ла Фер не оставаться в подобных случаях в стороне и оказывать нужную помощь. Чтобы оценить причиненный ущерб, много времени не понадобилось. Следы урагана были видны повсюду: сломанные сучья деревьев, покореженные изгороди и крыши деревенских домов, полегшие и прибитые к земле посевы, большая часть которых уже не могла дать урожай, побитые градом лозы и ягоды винограда, поврежденные черепичная кровля и шпиль церкви. Внутри крепостных стен разрушений не было – они послужили надежным укрытием для построек, а сам замок, как и подобает сеньору, с честью выдержал натиск ненастья; разбросанные же ветром мусор и ветки были убраны. Похожее уже происходило в Ла Фере, еще когда был жив отец, и граф точно знал, что он должен был делать. Было совершенно ясно, что большинству крестьян придется выживать весь следующий год, а потому, жертвуя своим собственным доходом, Атос просто отменил для них шампар (1) до нового урожая. Оставалось позаботиться о церкви. Визит к отцу Ансельму с самого начала значился последним пунктом в списке запланированного. Это было неправильно, наверное неправильно. И понимание этого висело тяжким грузом на душе графа. Но ему нужно было время. Время для того, чтобы собраться, и он дал его себе, хотя, положа руку на сердце, это было бессмысленной затеей – в жизни есть вещи, к которым невозможно подготовиться, их можно только сделать, прожить или пережить. Не желая привлекать к себе лишнего внимания, Атос выбрал день, когда не служилась утренняя месса. Это означало, что до полудня храм должен был быть пуст, а кюре в эти часы свободен. Хотя дело не должно было занять много времени, хотелось покончить с ним как можно скорее, и граф, как обычно поднявшись с рассветом, сразу после завтрака отправился в церковь. Дорога, разумеется, была ему хорошо знакома, однако, перейдя замковый мост, он вдруг запнулся и застыл, глядя на деревню и церковь, уютно расположившихся у подножия холма. Попасть туда можно было, просто спустившись вниз. И миновав домик кюре, оказаться у церкви… Это был самый короткий путь. Или же, потратив, лишнюю четверть часа, пройти в обход через луг. Сухо сглотнув, Атос почувствовал, как по всему телу прокатилась волна мелкой дрожи. Выбор был очевиден – он пойдет через луг, как очевидно было и то, что этой дорогой его гонит старый страх, его старая боль, которая, кажется, вросла в него навсегда, которую он ненавидит, и перед которой он все-таки бессилен. Бессилен настолько, что даже не может взглянуть на дом, в котором когда-то жила она… Эта мысль была жгучей и отвратительной. Но он ничего не мог с этим поделать. Тряхнув головой и стараясь не думать ни о чем, кроме как о предстоящей встрече с кюре, граф свернул в сторону луга и зашагал по тропинке, вдыхая пьянящий горьковато-терпкий запах трав и подставляя лицо тихому ветерку и мягкому августовскому солнцу. Древняя церковь, на целое столетие старше замка, находилась в глубине деревенской площади. Это было скромное строение с квадратной башней колокольни и небольшим крыльцом под односкатной черепичной крышей, поддерживаемой деревянными стойками, на котором расположились две каменные скамьи, где могли передохнуть странники и нищие. Лишенная изящности архитектуры, как и все храмы той эпохи, церковь отличалась, однако, исключительно гармоничными строгими пропорциями, но не имела никакой внешней отделки. Единственным ее украшением можно было смело назвать раскидистые вековые вязы, окружавшие ее с двух сторон. Остановившись на краю площади, Атос смотрел на знакомый с детства ансамбль. Казалось, что тут не изменилось ничего, всё было так, как будто он был здесь только вчера. И это было почти правдой. Да, он бывал здесь, все эти годы он часто бывал здесь – в своих снах. Но в них не было ни радости, ни благодати. Граф с силой сжал руки в кулаки, больно впиваясь ногтями в ладони, – сейчас было не время для воспоминаний – и пошел к дверям церкви, не оглядываясь и не смотря по сторонам. Переступить порог оказалось легче, чем ему представлялось – не задумываясь, он просто взялся за ручку двери и толкнул ее внутрь. Храм встретил его прохладой и полумраком. Так было здесь всегда: толстые каменные стены не пропускали сюда уличное тепло, и даже в ясные дни витражи, изготовленные по заказу его прадеда Ангеррана де Ла Фера после победы при Мариньяно (2), не позволяли проникнуть солнечным лучам. Однако, когда глаза достаточно привыкали к такому освещению, можно было рассмотреть цветочный орнамент на колоннах, фигуры птиц и зверей. Окунув пальцы в чашу со святой водой и осенив себя крестным знамением, Атос тихо выдохнул и шагнул из притвора (3) дальше, оказавшись перед небольшими рядами скамей. И остановился, понимая, что не может двинуться с места, ощущая, как странное оцепенение охватывает тело. Лишь только глаза были живы, и словно со стороны граф видел, как его взгляд скользнул по местам, предназначенным для семьи де Ла Фер, прикипел к месту, где обычно сидела Анна и наконец застыл у алтаря – там, где однажды с ним свершилось непоправимое… или неизбежное.      Сердце бешено застучало, колотясь о ребра, стуча в ушах оглушительным потоком крови, и он с трудом отвел взгляд, не позволяя себе упасть за грань реальности. И замер, пораженный – из-за дверцы исповедальни показался край женского платья. Этого не могло быть. Не могло быть! Потому что не могло случиться никогда – здесь, в мире живых, в храме Божьем. Или же он просто сходил с ума… Эта горькая, дикая, отчаянная мысль заставила его зажмуриться. И время будто бы остановилось на миг, а может быть на целую вечность. Что будет дальше, граф не знал… Резкий жалобный скрип заставил его распахнуть глаза, чтобы убедиться, что всё осталось по-прежнему. Видение не исчезло. Перед ним и в самом деле стояла женщина. Другая женщина. И он знал эту женщину, совершенно точно знал. Франсуаза де Монтеро, точнее графиня де Рибери, стояла в нескольких шагах от него, смотря ему в лицо, и в ее глазах ясно читались удивление и испуг. Это было вполне оправдано. Неизвестно, что или как много она увидела, но Атос не сомневался – в моменты, подобные этому, он и сам не желал бы посмотреть на себя со стороны. Мысленно выругавшись, он тут же одернул себя за это – он был в доме Божьем, да и винить в произошедшем кроме себя было некого. Вне всякого сомнения, положение должно было выглядеть странно, и это понимание заставило Атоса сделать шаг вперед, вместе с тем недоуменно отмечая, что для этого ему пришлось отпустить спинку скамьи, за которую он, сам того не сознавая, схватился, и которая оказалась виновницей скрипа, вернувшего его в действительность.   – Сударыня, – приблизившись к графине, он склонил голову в приветственном поклоне.   – Граф, – в ее голосе послышались нотки облегчения. – Должно быть, мне следует просить у вас извинения. Я помешала вашей молитве?   Разумеется, это было не так. И Атос почти не сомневался в том, что Франсуаза догадывалась об этом. Однако он был благодарен ей за такой вопрос. Который позволял не солгать.   – Нет, не помешали, – ответил он. – Я пришел для того, чтобы познакомиться и поговорить с отцом Ансельмом.   – В таком случае, я невольно задержала вас. Сегодня утром нет службы, и отец Ансельм уделил мне время в неурочный час.   Граф покачал головой:   – Святые отцы учат нас, что прежде должно уделять внимание делам духовным, а затем уже мирским. Так что право первенства принадлежит тому, кто пришел по духовной нужде.   Франсуаза улыбнулась:   – Ваши слова справедливы. Что ж, мы уже закончили, граф.             В церкви кроме них никого не было, и Атосу ничего не оставалось, как подать графине руку, чтобы помочь выйти на крыльцо.   На улице шел дождь, моросивший из непонятно откуда взявшейся маленькой тучки. Площадь перед храмом была пуста.   – Вы без экипажа? – Атос удивленно обернулся к мадам де Рибери.   – Отчего же? – вздохнула она. – Просто Пьер имеет привычку засыпать на козлах. Но моя мать не отказывает ему от места. Он из тех слуг, которые служили у нас, еще когда я была ребенком.   Подобное случалось не так уж и редко, и чаще всего в таких случаях речь шла о старых дворянских семьях, где умели ценить преданность хозяину. В Ла Фере поступали так же. Граф отлично помнил почти совсем немощного камердинера деда, доживавшего свой век на господском довольствии в замке. И он точно знал, что его верный Гримо не окажется обездоленным на старости лет.   – Я прикажу подать экипаж, – произнес он, шагнув к ступеням. – Он на дороге за церковью?   – Не стоит. Благодарю вас, граф, – Франсуаза выглянула из-под навеса. – Дождь скоро закончится. Карета там, под вязами, я дойду сама. – Я провожу вас. Разумеется, уйти, оставив даму, было бы невежливо. Но если раньше это непременно вызвало бы в нем досаду и раздражение, то сейчас Атос поймал себя на том, что готов терпеливо подождать. Не имея желания разбираться в причинах такой перемены, он подошел к низенькому каменному парапету и тоже взглянул на небо. – Вы гостите у госпожи виконтессы? – помолчав, спросил он. – Да, летом мы с сыном часто бываем здесь. В этот раз нам чудом удалось добраться до того, как начался ураган. – Надеюсь, Монтеро не сильно пострадал? – Нет, всего несколько поваленных деревьев в парке, а вот сада действительно жаль. Там были чудесные ранеты (4) и почти все они погибли. – Кажется, яблоки у них маленькие, желтые, как будто усыпанные красными пятнышками? – Да. Они хранятся до самого Рождества, – Франсуаза с любопытством взглянула на него. – Вы знаете этот сорт, граф? – Если я правильно помню, у нас тоже были такие, – задумчиво произнес Атос. – Так или иначе теперь уже сад захирел, и многие деревья пропали. Когда был урожайный год, яблоки сушили, пекли с ними пироги и варили варенье, которое обожал Анри, и которому всегда доставалась порция младшего брата. Сколько граф себя помнил, он никогда не был любителем сладостей и потому легко делился ими. А еще Анри, начитавшись легенд о короле Артуре и рыцарях Круглого стола, называл ранеты легендарными, потому что именно этим яблоком пытались отравить благородного сэра Гавейна (5) на пиру, устроенном королевой Гвиневрой (6). Думать об этом было странно. Наверное, потому, что все, что было до Анны, казалось, произошло не с ним и с каждым годом всё больше тускнело за вуалью времени. А сейчас воспоминания отзывались теплом и тоской в сердце. – Так значит, вы теперь перебрались в Орлеане? – вопрос Франсуазы выдернул его из раздумий. – Так и есть. Слухи распространяются быстро, – Атос еле заметно усмехнулся. – Как говорят, бегут впереди человека. – Вы же знаете, как бывает, граф. Впрочем, у меня не было нужды верить им, ведь мне известно это почти первых рук. Граф вопросительно взглянул на нее, и она продолжила, отвечая на не заданный вопрос: – Вы сами сказали моей матери, когда привезли ей внука. – В самом деле, – кивнул Атос. – Признаться, я забыл об этом. Солнечный луч, освободившийся из плена облаков, скользнул по лицу графини де Рибери, заставив ее прищуриться. – Вот и дождь кончился! – улыбнулась она, протянув руку и ловя ладонью редкие серебристые капельки. – Можно ехать домой.   Карета действительно ждала под вязами, а кучер, как и сказала Франсуаза, и вправду дремал на козлах. Будь он хозяином, Атос не преминул бы отчитать нерадивого слугу. Графиня же по всей видимости считала иначе. Окликнув кучера, она ограничилась лишь тем, что строго сказала: «Вы заставили меня ждать, Пьер». Застигнутый врасплох, старый слуга соскочил на землю, и, чувствуя свою вину, склонился в низком поклоне, бормоча извинения.   – Ну что же, до свидания, граф, – подойдя к дверце кареты, произнесла Франсуаза. – Я была рада видеть вас, хоть и явилась, к сожалению, невольной помехой вашим планам и заставила вас ждать.   – Право, это нисколько не затруднило меня. До свидания, сударыня, и передавайте мой поклон г-же де Монтеро.   – Непременно, граф, – мадам де Рибери чуть склонила голову, будто о чем-то раздумывая, и продолжила: – Если вы располагаете временем, заезжайте в Монтеро, мы с матерью будем рады принять вас.   – Благодарю за приглашение, графиня. Я уезжаю завтра, – Атос запоздало понял, что ответ прозвучал слишком поспешно, но как бы там ни было, он сказал то, что хотел сказать.   Ложь оставила на языке кислый привкус.   – В таком случае доброго пути, граф.   Опершись на его руку, Франсуаза села в карету. Экипаж тронулся, и Атос, развернувшись, пошел обратно к церкви.   Когда он снова оказался в храме, ожидавший его кюре вышел навстречу. Откровенно говоря, собираясь встретиться с новым пастырем, Атос не задумывался о том, как тот должен выглядеть. Ему почему-то просто казалось, что скорее всего это будет пожилой человек, а то и вовсе старик. На деле же всё обстояло иначе. Отец Ансельм был высок и статен и, похоже, всего несколькими годами старше самого графа. Атос припоминал, что маркиз де Пеллетье говорил о нем, что кюре хорошо образован и сведущ в вопросах богословия. Разумеется, первая встреча не позволяла судить об этом, однако, можно было совершенно точно сказать, что отец Ансельм не производил впечатления фанатика, какие порой встречаются.   – Господин граф, не так ли?   – Здравствуйте, отец Ансельм, – кивнул Атос. – Полагаю, мой управляющий уведомил вас о моем визите.   – Да, господин Жером вчера заходил ко мне.   – Хорошо. Тогда я хотел бы сразу перейти к делу. В течение долгого времени меня не было в Берри, а потому, к сожалению, я не имел возможности узнать нужды прихода и удовлетворить их, если таковые имелись. Теперь же я готов выслушать вас, отец Ансельм. – Благодарю вас, ваше сиятельство. Наша церковь маленькая, и ничего особенного не требуется. Только ураган наделал дел. Вы, должно быть, видели, на крыше сорвало черепицу и погнуло крест на шпиле, а в часовне разбито окно, – кюре говорил спокойно и уверенно, и в его манере держаться сквозило сдержанное достоинство, более присущее лицу дворянского происхождения, чем простому сельскому священнику.   Это было несколько неожиданно, впрочем, Атос не собирался вдаваться в подробности и тем более любопытствовать по этому поводу. Главным было то, что отец Ансельм исправно служил все эти годы, и его паста была им довольна.   – Да, конечно, – ответил он. – На этот счет вам не стоит беспокоиться. Жером пришлет рабочих, все расходы будут оплачены. Если появится потребность сделать что-то еще, не стесняйтесь, мой управляющий получит все указания.   – Этого вполне достаточно, но я признателен вам за заботу, господин граф. Однако я вынужден обратиться к вам с просьбой иного рода.   – Я слушаю вас, преподобный отец.   – Во время урагана пострадал церковный архив. Бумаги хранятся в часовне, где, как я уже говорил вам, выбило окно, и вода уничтожила несколько метрических книг. Я должен сообщить об этом епископу, но для этого необходимо, чтобы вы заверили своей подписью документ.   – Я бы хотел прежде взглянуть на последствия.   – Конечно, господин граф. Прошу вас пройти за мной.   В маленькой часовне, пристроенной с южной стороны церкви, было уже прибрано. Единственным, что указывало на ворвавшееся сюда ненастье, были закрытые ставни и еще не до конца просохшие половые доски. В специально отведенном уголке у стены стоял большой шкаф, а рядом с ним возле окна на небольшом столике стопкой лежали несколько разбухших от воды книг.   – Разве вы храните книги не в шкафу? – Атос удивленно поднял брови.   – Ваш упрек справедлив, господин граф. Однако это вынужденно и временно. Дело в том, что документов скопилось много, и места уже не хватает. Я проводил ревизию, чтобы передать на хранение в Бурж самые старые, и пока сложил некоторые здесь, – кюре указал на стол.   – Понимаю, преподобный отец, – кивнул граф. – Вы уже подготовили письмо епископу? Я подпишу.   – Да, прошу вас, – отец Ансельм протянул ему бумагу.   Это было обычное извещение, где излагались факты произошедшего, объяснялись причины, а далее следовал перечень утраченных книг. Дойдя до его середины, Атос почувствовал, как у него пересохло в горле. Среди прочих был указан 1621 год. Год его венчания. – Скажите, отец Ансельм, – он тяжело поднял взгляд на кюре, – теперь уже эти записи не подлежат восстановлению?   – В большинстве своем, нет. Я могу восстановить лишь те, которые делал я, при условии, что найдутся свидетели таинств. Что же до тех, которые делались моими предшественниками, то, полагаю, они утеряны безвозвратно.   Это означало, что его брак с Анной теперь не был официально подтвержден. Может быть, он ошибался, но графу казалось, что в этом есть справедливость, хотя сейчас, после казни, по прошествии стольких лет это было, наверное, не так уж и важно. Взяв перо, Атос поставил свою подпись.   – Могу я быть чем-то еще вам полезным, отец Ансельм? – обернулся он к кюре.   – Нет, господин граф, благодарю вас.   – Если в будущем вам что-нибудь понадобится, вы всегда можете обратиться к моему управляющему.   Попрощавшись, Атос вышел из церкви и сразу свернул на дорожку, ведущую к склону холма.   Домик священника располагался чуть в стороне от остальных домов, и только дойдя до него, граф понял, что пошел не той дорогой. Остановившись напротив, он смотрел на бывшее жилище Анны. Теперь вокруг дома была новая изгородь, а во дворе больше не было кустов диких роз. Вместо них на лужайке пестрели маргаритки. А тополь-великан у калитки был повален недавней стихией. Это был просто дом, похожий на многие другие. И ничто в нем не кричало о тех, кто жил здесь когда-то. Не давая себе возможности задуматься о чем-либо, граф повернулся и пошел в сторону замка.

***

… Небольшая площадь перед церковью кажется огромной. Он все идет и идет и никак не может преодолеть ее. Еще чуть-чуть, еще несколько шагов, и он достигнет цели. Но нет. Пространство словно вытягивается, увеличивается... Проклятые доспехи давят, пригибая к земле, но он идет, упрямо подняв голову, чтобы сквозь щель забрала видеть ту, что стоит на крыльце церкви. Она ждет его, и он не может не дойти, не может не пасть перед ней на колени, не может не коснуться ее. И он продолжает свой путь, несмотря на боль от впивающего в кожу железа, несмотря на жестокую жажду и жуткую усталость во всем теле, несмотря на страшную жару, охватывающую его со всех сторон, хотя лето давно закончилось, и день холодный и пасмурный… Прекрасная дама улыбается, зовет его. Самая прекрасная из всех женщин, которых он встречал. Он знает ее, знает ее имя – самое красивое и самое сладостное. Анна. Его жизнь, его судьба, его любовь и его погибель. Он идет к ней и не может свернуть с этой дороги - так предначертано, так предназначено. Он приближается к ней, остается совсем немного, самая малость. Она протягивает к нему руки, и из них вырывается огонь – неистовый жгучий вихрь, несущий смерть. Он поднимает щит в бессмысленной и безнадежной попытке закрыться, спастись… Закрывает глаза и только слышит, как гудит дикое пламя, как бьется о хрупкую преграду и не может ее преодолеть. Это длится бесконечно долго, и вдруг все смолкает. Вокруг разливается тишина, воздух чист и свеж, и дышать становиться легче. Он открывает глаза и поднимает голову – над ним голубое небо, в котором кружатся и тают последние хлопья пепла. Сам он цел и невредим, в простом камзоле, безоружен, в руке лишь щит, будто сросшийся с ним. Он медленно переворачивает его – на обугленной поверхности вместо герба графов де Ла Фер нетронутой сияет маргаритка – скромный маленький цветок – символ любви, верности и надежды. Рука сжимает рукоятку щита так, что белеют костяшки пальцев. Площадь безлюдна, на ступенях церкви никого, и кажется, что на много лье окрест ни души. Он делает шаг, еще один и еще, чтобы уйти отсюда, скорее уйти отсюда, и понимает, что не знает дороги… Где-то высоко светит солнце, наполняя светом все вокруг…   Атос вздрогнул всем телом и открыл глаза. Темнота ослепила его, и он бессильно откинулся на подушки, хватая ртом воздух в попытке восстановить срывающееся дыхание. До рассвета очевидно было еще далеко, и спальня тонула во мраке, наползающем и давящем со всех сторон, не дающем рассеяться привидевшемуся. Граф поднял дрожащую руку и медленно провел по лбу, стирая испарину.   Произошедшее не было чем-то из ряда вон выходящим – он уже давно привык к разного рода сновидениям, и чаще всего это были кошмары, болезненно яркие, невыносимо реальные, почти осязаемые и почти всегда в них была одна и та же гостья – его жена. Он научился с ними жить, привык к ним, хотя поначалу всякий раз после пробуждения хотелось кричать, выть, лезть на стену, делать что-нибудь, только чтобы это прекратилось. Чтобы не видеть, не помнить, не знать, исчезнуть, не быть… И он пытался, упрямо пытался, напиваясь так, что любой другой на его месте давно бы провалился в спасительное отупляющее бесчувствие. А ему не была дарована такая милость. Оставалось одно – смириться, и он смирился и стал существовать дальше, не жить – существовать.   И каждый раз после изматывающей ночи прокручивал увиденное в голове. Часто так делают люди, интересующиеся толкованием снов, пытаясь найти сокрытую в сновидениях суть. Удивляться этому не стоит: человек – странное существо, готовое порой верить во что угодно, кроме очевидного, а иногда более склонное к суевериям, чем к истинной вере. Однако подобная блажь никогда не приходила ему в голову, он всегда считал это глупостью, тем более, что его собственные сны были тому доказательством. В них не было ничего такого, о чем бы он не знал, ничего такого, что могло бы смягчить ему приговор, ничего, что могло бы пощадить его. Там была только правда – горькая и безжалостная, режущая по живому.   Атосу запомнился один случай, когда они большой компанией сидели в «Сосновой шишке», и кто-то из приятелей-мушкетеров задал Арамису вопрос о толковании снов. Тогда его друг ответил словами из Блаженного Августина, что «когда тело человека спит, перед его внутренним взором проходят впечатления прожитого дня, воспоминания о давно прошедшем, скрытые желания, помыслы, которые переплетаются между собой и создают новые, подчас фантастические картины и образы. Поэтому за содеянное во сне душа не несет ответственности перед Богом» (7). Все было так, в точности так, как он и полагал. Кроме последнего. Оно поразило его. Так не могло быть! Никакой ответственности перед Богом? Нет, он нес ответственность и наяву, и во сне, и, должно быть, это был его тяжкий крест. Мушкетеры с жаром спорили, высказывали собственное мнение: кто-то был уверен, что сны – чепуха, кто-то был убежден, что через них Провидение указывает человеку путь. Портос с д’Артаньяном тоже не остались в стороне. Первый говорил, что ему нет никакого дела до снов, если сон дурной, он просто-напросто забывает его, если же сон хороший, то ему приятно некоторое время вспоминать о нем. Д’Артаньян же сказал, что вовсе не верит во всю эту чушь, а доверяет лишь собственной удаче и полагается на свой клинок. Сам же граф тогда хранил молчание. После казни Анны сны стали приходить реже, но не прекратились, и он терпел, и только с появлением Рауля они лишь изредка стали напоминать о себе, и он смог вздохнуть свободнее. Сегодня Анна снова явилась ему. Удивляться этому не было никакого смысла, и искать причину тоже было не нужно. Напротив, было бы действительно странно, если бы этой ночью он спал спокойно. Атос сел на постели и, закрыв глаза, потер виски. Заснуть снова не стоило даже пытаться. Вздохнув, он поднялся с кровати, накинул халат и подошел к окну. Отдернув тяжелую портьеру, распахнул створки, впуская воздух. Ночная прохлада отрезвляла и понемногу успокаивала. Граф вдохнул полной грудью и всмотрелся в темноту. Все вокруг замерло в сонном оцепенении: и замок, и деревня, и лес, и луга; а утром должен начаться новый день, а с ним и новая жизнь. Потому что рассвет – это всегда начало, наполненное радостью и надеждой. Атос горько усмехнулся. Это было ложью, он убедился в этом на личном опыте. В тот июльский день был дивный рассвет – чистый, прозрачный и звенящий. А через несколько часов разверзлась бездна, и он оказался в другом мире, в чужой новой жизни… Боже! Если бы было возможно забыть! Если бы было возможно отгородиться от этого, закрыться щитом, как во сне… Как во сне… Мысль оборвалась, будто наткнувшись на какую-то преграду. Атос нахмурился. Щит, щит с маргариткой…? Несколько веков назад за право чеканить маргаритку на своем щите благородные рыцари устраивали турниры в честь прекрасной дамы, добиваясь ее благосклонности, слагали стихи и сонеты и совершали разнообразные подвиги, стремясь показать свою доблесть (8). Какая-то нелепость… Поморщившись, граф передернул плечами и оперся о стену, прикрывая глаза. Перед мысленным взором замелькали картины прошедшего дня: дорога к церкви, встреча с Франсуазой, разговор с отцом Ансельмом, маргаритки возле дома кюре… Ну конечно! Маргаритки… Определенно, его воображение сыграло с ним злую шутку, собрав в сновидении все образы, сопровождавшие его в течение дня. Атос устало вздохнул – ему нужно было отдохнуть, отбросив всё и не думая ни о чем. Между тем начало светать, и когда он снова открыл глаза и поднял голову, за окном стало значительнее светлее. Взглянув в сторону леса, Атос с удивлением увидел, что верхушки деревьев уже окрасились золотисто-рыжим. Всходило солнце. Это было красиво. Завораживающе красиво, быть может, потому, что уже очень давно он не видел и не встречал рассветов. В Париже он не помнил про них, даже если они настойчиво стучались в его окно после бессонной ночи – он не замечал их, и после отставки ничего не изменилось. А вот в юности рассветов было немало, самых разных. Особенно запоминающиеся были на море, когда горизонт, пропитанный легкой дымкой, понемногу окрашивался пробивающимися сквозь облака оттенками золотого и розового. И рассветы здесь, в Берри, тихие и уютные… Атос тряхнул головой и стиснул зубы, отгоняя непрошеные воспоминания о том последнем его рассвете. Так не могло, не должно было больше продолжаться, не теперь, когда он, кажется, начал по крупицам собирать то, что было утрачено им много лет назад, пусть даже речь шла о такой простой вещи, как любование природой. Тем временем солнечный диск показался над лесом, и яркие лучи брызнули на землю, освещая и оживляя ее. Родился новый день. Солнце поднималось все выше, лаская листву, цветы и травы, переливаясь перламутром в каплях росы. Мир наполнился красками и теперь должен был наполниться звуками – первыми утренними птичьими трелями. «Ви-вить! Ви-вить!» раздалось где-то совсем рядом. «Тик-тик-тик-тик-тик-тик», словно быстро тикающие часы, последовало за ним. Обернувшись на звук, граф увидел на ветке, склонившейся прямо к окну, маленькую круглую серо-коричневую птичку. Если бы не ее красно-рыжая грудка, огоньком сверкавшая среди зелени, ее невозможно было бы заметить. Это было неожиданно. Атос никогда раньше не видел обычно осторожных малиновок так близко, хотя здесь их всегда водилось множество. Глашатаи зари – так называли их крестьяне. А его бабка рассказывала ему легенду о том, что во время рождения Иисуса Христа малиновка помогала Деве Марии поддерживать в пещере костер, раздувая его своими крыльями. Именно поэтому на ее груди и появилась «огненная» отметина (9). Древние же считали малиновку вестницей весны и нового года, символом возрождения. Она приносила счастье, перемены и мудрость (10).   Склонив головку на бок, птичка подпрыгнула еще ближе и продолжила свою песню, словно приветствуя его. Атос невольно улыбнулся. Нет, он никогда не был склонен верить преданиям или приметам, но в этой незатейливой птичьей мелодии и впрямь было что-то искреннее и чистое, что-то, чему хотелось радоваться. И откровенно говоря у него не было никаких причин этого не сделать, ему не на что было жаловаться. Время печали будто бы отступило, жизнь мало-помалу вошла в колею, всё как-то утряслось и успокоилось, и здесь в Ла Фере у него тоже не осталось никаких незавершенных дел. Завтра он должен был тронуться в обратный путь и через два дня быть в Бражелоне. Мысль о доме разлилась теперь уже привычным теплом в груди. Атос с наслаждением вдохнул свежий утренний воздух и поднял глаза к небу, безмолвно благодаря за то, что имел сейчас – за то, что ему было так милостиво даровано. (1) Шампар – сеньориальный натуральный оброк в виде определённой части урожая.   (2) Битва при Мариньяно – ключевое сражение за обладание герцогством Миланским, произошло в сентябре 1515 г.   (3) Притвор – пристройка перед основным входом в церковь, в католическом храме называется нартекс.   (4) Ранет – группа сортов яблонь, отличающихся неприхотливостью и высокой урожайностью. Плоды с винно-сладким вкусом, нежной сочной мякотью и долгим сроком хранения.   (5) Сэр Гавейн – рыцарь Круглого стола, один из центральных персонажей Артурианского цикла.   (6) Королева Гвиневра – супруга легендарного короля Артура, один из первых и эталонных образов прекрасной дамы в средневековой куртуазной литературе.   (7) Перевод слов Блаженного Августина из «Словаря средневековой культуры».     (8) В Средние века маргаритки играли немалую роль, особенно это касалось дел сердечных у рыцарей. Рыцарь, возлюбленная которого изъявляла согласие отдать ему свое сердце и давала согласие на брак с ним, получал право чеканить на своем щите цветущие маргаритки. Если же она не хотела пока сказать ему ни «да», ни «нет», а только как бы склонялась к этому, размышляя, то в ответ на выраженную любовь дарила рыцарю венок из маргариток, который на средневековом языке цветов означал «Я еще подумаю». Поэтому с венком маргариток рыцари отправлялись в странствия на поиск приключений и совершение подвигов.   (9) Помимо этой легенды существуют еще две. Первая: когда Христос шел на Голгофу, малиновка выдернула колючку из его тернового венца, и брызнувшая кровь навсегда оставила след на перьях птицы. И вторая: красная отметина на груди птицы говорит о том, что она приносит воду душам грешников, страдающим в адском пламени.   (10) Речь идет о временах Древнего Рима, где новый год традиционно наступал в марте. Всё изменилось, когда к власти пришёл ставший пожизненным диктатором Гай Юлий Цезарь. Ему удалось при помощи группы александрийских учёных реформировать древнеримский календарь, который после реформы к десяти прежним месяцам прибавил ещё два – январь и февраль, а Новый год получил официальную дату своего начала – 1 января.