***
Это произошло в начале 1624 года. Настроение с самого утра было отвратительным, голова раскалывалась то ли после бессонной ночи, то ли после вчерашних посиделок в «Сосновой шишке», и несение караула возле королевского кабинета было самой настоящей пыткой. Как назло, день был приемный. Не то чтобы посетителей было много, но о привычной тишине, обычно царившей в этой половине Лувра, можно было только мечтать, и Атос буквально считал часы в ожидании сменщика. Визитеры, всецело занятые предстоящей встречей с королем, мало обращали внимание на двух солдат из охраны его величества, и мушкетер в свою очередь равнодушно взирал на них. Его абсолютно не интересовали личности гостей, а ведь в самом начале службы было не так. Тогда, отправляясь в свой первый караул, Атос вдруг осознал, что при дворе он может встретиться с кем-то из старых знакомых, хотя шансы на это были не очень велики: в юности во дворце он бывал не так уж и часто – морская служба не позволяла этого, а после опалы и ссылки Марии Медичи его мать и вовсе покинула двор. Фортуна действительно благоволила ему, и до сей поры ему не пришлось ни с кем столкнуться. Однако в этот день, не задавшийся с самого начала, удача изменила ему. Время, отведенное для аудиенций, близилось к концу, когда в дверях приемной показалась внушительная фигура человека с явной выправкой военного. Атос скользнул взглядом по вошедшему и узнал капитана Исаака де Разийи (1), под чьим началом он прослужил четыре года на флоте. Это был последний человек, которого мушкетер ожидал увидеть в Лувре. Впрочем, удивляться было нечему: г-н де Разийи пользовался расположением Людовика после удачно завершенной марокканской миссии, целью которой была оценка возможности колониального предприятия, и ему прочили звание адмирала. Атос невольно закусил губу. Он тоже должен был участвовать в этой кампании. Подготовка к ней велась длительное время, они должны были пройти вдоль побережья Марокко и исследовать его вплоть до Могадора (2). Атос помнил, что тогда ему и впрямь хотелось увидеть далекие земли, португальские форты, построенные, как утверждали, чуть ли не через каждые двадцать лье, и может быть даже побывать в древних мединах (3). Экспедиция была отнюдь небезопасной: португальцы и испанцы, соперничавшие друг с другом в этих местах, постоянно подвергались набегам берберских племен, атаковавших незваных гостей, а сама крепость Могадор вообще была оплотом контрабандистов и пиратов. Но его, как это часто бывает в юности, это совсем не волновало, к тому же в этом походе представлялась прекрасная возможность проявить себя. Однако за несколько месяцев до отплытия из дома пришло письмо о гибели брата, он подал в отставку и вернулся в Берри. Не то чтобы он очень сожалел, что оказался за бортом этой миссии, но иной раз в голове рождалась мысль, что если бы он уехал тогда из Франции, в его жизни все могло сложиться по-другому. Быть может, их пути с Анной бы разошлись, и они бы никогда не встретились. Ничего бы случилось, и его не поглотила бы эта кошмарная пучина беспросветного отчаяния. В конце концов, у него могла бы быть семья, как у всех. Успел бы он проститься с родителями и отдать им последний сыновний долг? Вряд ли. Но такова жизнь, отец всегда учил его достойно переживать потери. Конечно, он справился бы с этим, а время залечило бы раны. А вот искалеченные белокурой ламией (4) душу и сердце нельзя было исцелить ничем. Если бы у него была возможность сию минуту исчезнуть из королевской приемной, Атос непременно воспользовался бы ей, но это, разумеется, было неосуществимо. Он слегка склонил голову, понимая, что делает это напрасно – широкополая шляпа не могла до конца скрыть лицо, и застыл безучастным изваянием. Оставалось лишь уповать на то, что его скромная персона не вызовет интереса бывшего командира, и он останется неузнанным. Однако его надеждам не суждено было сбыться. Прохаживаясь по комнате в ожидании приглашения, Разийи остановился в нескольких шагах от караульных и посмотрел прямо на него. По лицу капитана пробежала тень сомнения, сменившаяся удивлением, и он прямо-таки впился взглядом в мушкетера, все также остававшегося бесстрастным. В том, что его узнали, у Атоса не осталось никаких сомнений. В этот момент дверь кабинета открылась, и лакей объявил, что его величество ждет г-на да Разийи. Приемная опустела, и мушкетер с облегчением выдохнул. До конца дежурства оставалось три четверти часа, и, если бы ему повезло, можно было исчезнуть до того, как выйдет капитан. Минуты тянулись бесконечно медленно, заставляя все больше нервничать, и когда часы пробили два и появилась смена, Атос, не дожидаясь напарника, покинул комнату. Коридоры Лувра были пусты, и он боролся с желанием сорваться на бег, ругая себя за этот глупый мальчишеский порыв, и лишь ускорил шаг, проходя сквозь бесконечные анфилады залов, в стремлении поскорее оказаться на улице. Как обычно выйдя через левое крыло, Атос остановился на крыльце. Время было обеденное, и на площади перед дворцом никого не было, лишь мушкетеры находились на своих постах. Вдохнув свежий морозный воздух, он сбежал вниз по лестнице и направился в сторону Нового моста, чтобы перейти на другой берег Сены. Дома его ждал Гримо с горячим обедом на столе, но есть совершенно не хотелось, хотелось поскорее оказаться в тепле, в своей маленькой квартирке, растянуться на кушетке, просто лежать и ни о чем не думать. Ни о чем не думать – это было, пожалуй, чуть ли не единственное его желание с тех пор как… Атос тряхнул головой и, сжав зубы, резко завернул за угол, будто это могло помочь ему избавиться от мрачных мыслей, и в этот момент за его спиной раздались шаги, и кто-то окликнул: – Господин виконт! Мушкетер вздрогнул и остановился. Будь на его месте другой человек, он вероятно не стал бы этого делать, и в сущности Атос тоже имел на это право – этот титул больше ему не принадлежал, и можно было сделать вид, что обратились не к нему. Но его проклятый характер не позволял поступить таким образом. Атос не выносил лицемерия. Еле заметно вздохнув, он медленно обернулся. Перед ним, конечно, стоял Исаак де Разийи. – Признаться, я было подумал, что обознался, – произнес он и улыбнулся. – Теперь вижу, что не ошибся. Это действительно вы, виконт. – Не ошиблись, капитан, – голос мушкетера был лишен всякого выражения. – Но я больше не ношу этот титул. – Вот как… Так значит, ваш отец скончался. Примите мои соболезнования, граф. – Благодарю вас, – ответ прозвучал довольно сухо – пояснять что-либо не было абсолютно никакого желания. Разйии, будто уловив настроение собеседника, всмотрелся в его лицо – бледное и измученное, и задал вопрос, ответ на который в подобной ситуации интересовал бы любого: – Но почему вы здесь? Вы простой часовой в Лувре? – Вы находите это удивительным? – Разумеется. Разве это место для человека вашего положения? – Я всегда полагал достойной дворянина любую службу королю. – Все мы верные слуги его величества, – капитан был явно озадачен. – Однако ваш род снискал себе славу и уважение, и по праву рождения вы можете рассчитывать на гораздо большее. Разийи, сам того не подозревая, ударил по больному. – Мои предки, – Атос на секунду умолк, словно желая подчеркнуть эти два слова, – добыли все это, честно служа французской короне. Что же касается меня, то я не отличился никакими особыми заслугами, и для меня вполне достаточно того, что я имею. – Но позвольте… – весь вид капитана выражал недоумение. – Граф де Ла Фер среди простых мушкетеров короля! Это же нелепость… – Среди мушкетеров его величества нет графа де Ла Фер. – Вы хотите сказать… – на лице Разийи промелькнуло понимание, и он умолк, ожидая ответа собеседника. – Я ношу другое имя, капитан, – спокойно произнес тот. – Атос. Мое имя Атос. И я прошу вас обращаться ко мне именно так. Капитан молчал, осмысливая услышанное. Конечно, вступление дворян в мушкетерский полк не под своим именем не было такой уж редкостью. Однако в таких случаях речь шла о младших отпрысках родов. Здесь же дело обстояло иначе. Причина, по которой граф де Ла Фер предпочел инкогнито, должна была быть очень веской. Разийи не сомневался в этом и терялся в догадках относительно того, что толкнуло его бывшего офицера на этот шаг. Нужда в деньгах? Глупость. Ла Феры были очень богаты, а граф был единственным наследником. Произошло что-то, что могло бросить тень на его честное имя? Чушь! Эту версию капитан отмел сразу. Он знал графа как человека с безупречной репутацией. Личная драма? Понятное дело, в жизни бывало по-разному. Но чтобы вот так отказаться от всего из-за женщины! Немыслимо и невозможно. Тем более, что Ла Фер никогда не производил впечатление человека страстного и способного на крайности. Напротив, его выдержка и рассудительность могли служить примером для многих. Таким образом, ответа не находилось, а о расспросах, естественно, не могло быть и речи. К тому же, зная графа, можно было быть уверенным, что тот никогда не скажет больше того, чем считает нужным, и сейчас несомненно был именно такой случай. Капитан посмотрел на Атоса и отметил, что во всем облике мушкетера сквозило равнодушие и какая-то отстраненность, взгляд был абсолютно потухшим. Разийи, неплохо разбиравшийся в людях, готов был поклясться, что за маской внешней невозмутимости скрывалось что-то тяготившее молодого человека. Жизненный опыт подсказывал, что сердечные неурядицы, впрочем, как и финансовые, если речь шла именно о них, неплохо улаживались с помощью проверенного средства, и Разийи, всегда испытывавший к своему теперь уже бывшему подчиненному дружеские чувства, решил попытаться наугад. Кроме того, если ответ окажется положительным, в выигрыше должны будут оказаться они оба. – Значит, г-н Атос, – наконец произнес он. – Что ж, г-н де Тревиль приобрел отличного солдата, и теперь мне остается лишь сожалеть, что ваш выбор пал на королевскую гвардию. Однако признаюсь вам честно, я не прощу себе, если останусь в стороне. Мушкетер удивленно взглянул на него. – Вы конечно слышали, что наше предприятие в Марокко было успешным. – продолжил капитан. – И теперь король желает закрепиться на этих землях. Через три месяца я отбываю в Сале (5) во главе французского посольства. Я предлагаю вам, разумеется, если вы пожелаете и сочтете возможным, присоединиться к нашей миссии. Мне нужны честные и верные люди, тем более сведущие в морском деле. Если вы согласитесь, я берусь уладить все формальности. Я уверен, его величество даст свое разрешение. Атос не поверил своим ушам. Это было невероятно. Неужели ему предоставлялась возможность…? Промелькнувшая где-то на краю сознания надежда вспыхнула и тут же угасла. Возможность для чего? Вернуть время назад не удавалось никому. Что могло ему дать это бегство из Франции? Да, именно бегство, такое же, как и его побег в Париж – нелепая, глупая, бессмысленная попытка скрыться от самого себя. Ничего. Этот урок Атос усвоил слишком хорошо – от себя убежать нельзя, все, что человек носит в себе, остается с ним навсегда, и эта ноша может окрылять или наоборот тянуть ко дну. Последнее он в полной мере прочувствовал на собственной шкуре – если он еще не тонул, то точно еле-еле держался на поверхности. И ничто не могло ему помочь: или он рано или поздно должен был справится со всем этим, или, вконец обессилев, должен был завершить свой жизненный путь. Свести счеты с жизнью – вот так прямо – было немыслимо, и он предоставил судьбе право решать, играя с огнем, ввязываясь в дуэли под весьма сомнительными предлогами и участвуя чуть ли не во всех стычках с гвардейцами кардинала. Мысль об этом зародила в нем сомнение: так может быть предложение капитана и есть знак? Сале, как, впрочем, и все марокканское побережье просто кишели разного сорта преступниками и пиратами, и оказаться их жертвой ничего не стоило. Вот так грубо и просто. Атос почувствовал, что какая-то невидимая нить, удерживавшая его все это время над пропастью, готова порваться. Один неверный шаг, и он полетит в бездну, из которой уже не будет возврата – именно то, чего от так желал. Легче легкого – только сказать «да». Весьма заманчивая перспектива, но совершенно для него невозможная. Туман, ненадолго окутавший рассудок, постепенно отступал, уступая место прозрению: согласие сделало бы его изменником своего собственного слова. Он выбрал судьбу бедного и безвестного мушкетера, недостойного королевской милости. Один раз эта милость уже была оказана Людовиком, подписавшим разрешение на вступление в полк, но не ему, а графу де Ла Фер. Теперь же помышлять о чем-то большем, а тем более о протекции со стороны капитана де Разийи, было недоступно и недопустимо для него, в противном случае он должен был бы забыть о чести и совести. Случись подобное, он бы не смог предстать перед королем, не смог бы смотреть в глаза Тревилю, не смог бы найти слов, чтобы объяснить все Портосу и Арамису. Такова была бы цена жалкой попытки избавления от душевных страданий и заслуженной кары. Атос посмотрел на терпеливо ожидавшего его ответа капитана, и сказал: – Благодарю вас, капитан. Своим предложением вы оказали мне честь, которой я не заслуживаю. Я не могу принять его. Сказать, что Разийи сомневался в ответе мушкетера, было бы погрешить против правды. То, что его бывший офицер никогда или почти никогда не меняет принятых решений, капитану было хорошо известно. – Я понимаю вас, г-н Атос, – чуть склонив голову, произнес он. – Однако если вы все же решитесь, я буду рад этому. Время еще есть. Я останусь в Париже еще несколько дней. Сегодня среда, значит, до полудня в воскресенье я буду ждать вашего ответа. Вы помните мой адрес? – Да, – кивнул мушкетер. – Но я уже дал вам ответ, капитан. – Всякое может случиться, – Разийи внимательно посмотрел на него. – Иной раз бывает, человек меняет свое точку зрения, хотя ранее он был убежден в обратном. – Я не изменю, – голос Атоса звучал негромко, но твердо. – Я присягал на верность королю как мушкетер его величества и хочу остаться верным своему полку. – Что ж, я всегда знал вас как человека чести, сударь. Ваш выбор – это ваше право. Тем не менее, мое предложение остается в силе. Разийи взглянул на часы: – Сейчас я вынужден спешить. Однако я надеюсь, что наша встреча не последняя. Я был искренне рад видеть вас, г-н Атос. – Прощайте, капитан, – мушкетер пожал протянутую ему руку. До конца недели Атос пребывал в скверном расположении духа, а в воскресенье утром, вернувшись из ночного караула и отказавшись от завтрака, потребовал вина. Бедняга Гримо буквально сбился с ног, поднося все новые и новые бутылки – так много мушкетер не пил уже давно, а с утра и подавно. Из комнаты Атос вышел только к вечеру следующего дня – небритый и осунувшийся, с лихорадочно блестящими глазами, кривя губы от отвращения к самому себе. Много позже, уже выйдя в отставку и не раз вспоминая эту историю, Атос точно знал, что не совершил тогда ошибку: через год после встречи с Разийи в Париж приехал д’Артаньян и словно вдохнул жизнь в их маленький дружеский союз, а потом несколько лет спустя судьба сделала ему самый ценный и, быть может, незаслуженный подарок – сына. Сделай он другой выбор, всего этого могло бы не быть.***
День крестин был по летнему теплым и ярким. Церемония была назначена на полдень, но солнце, подбиравшееся к зениту, благодаря легкому свежему ветерку не опаляло, ласково согревая своими лучами все живое. До Пеллетье было недалеко, и на дорогу требовалось не более четверти часа, однако, граф выехал сильно заранее. Это было вызвано не столько привычкой всегда являться вовремя, сколько нежеланием сидеть на месте, отгоняя непрошенные мысли. Атос искренне рассчитывал, что небольшая прогулка и хорошая погода вытеснят из головы все ненужное. Однако эффект получился обратный – неспешная поступь лошади и мерный стук копыт снова погрузили его в размышления, от которых не удавалось избавиться уже несколько дней. Почти сразу по приезде в Берри он гостил в Пеллетье – Филипп желал увидеться без лишних церемоний и поделиться радостью рождения дочери. Девочка без всякого преувеличения была очаровательна, и хотя все дети в столь нежном возрасте прелестны в своей чистоте и невинности, светлые золотистые кудряшки и большие серые глаза никого не могли оставить равнодушным. Сидя на руках у кормилицы, Аньес с восторгом рассматривала все, что ее окружало, словно видела комнату впервые, и тянула ручки не только к родителям, но и к незнакомому мужчине, улыбавшемуся ей в ответ. И Атос дивился самому себе, он и представить не мог, что такое возможно, ведь перед ним был не Рауль, а чужой ребенок. За годы существования в своем маленьком бесцветном мирке, где он пытался спрятаться в неуютной скорлупе отчужденности, не ощущая почти ничего, кроме безысходности, он отвык от нормальных человеческих эмоций, и теперь любое забытое или новое чувство неизменно вызывало удивление, заставляя испытывать странную внутреннюю неловкость, будто бы он был в чем-то виноват. Впервые он столкнулся с подобным, когда привез Рауля, а потом такие всполохи, заставлявшие все больше отмирать зачерствевшее сердце, начали возникать чаще. И это означало лишь одно – он был жив телом и душой. Все его многолетние усилия покончить с жалкой бледной тенью бывшего графа де Ла Фер оказались тщетны и ложны, и вместо того, чтобы оставить его пребывать в забвении где-то на задворках жизни, судьба, кажется, предлагала ему выйти к свету. Почему так, и за какие заслуги, которых было несомненно гораздо меньше, чем прегрешений, он не знал. Как, впрочем, не знал, стоило ли думать об этом? Быть может, настало время просто принять. Предположить, что совершенно обычный естественный разговор всколыхнет в нем старые сомнения и посеет новые страхи, было невозможно. Однако это произошло, и теперь он в который раз прокручивал сказанное. – Похоже, моя дочь удалась в шотландскую родню, – произнес Филипп, когда его жена и кормилица покинули гостиную. – Хотите сказать, что она не походит на вас? – граф обернулся к другу. – Но она еще так мала, к тому же, говорят, что дети меняются. – Я не ревную, – улыбнулся маркиз, – Боже меня упаси. Тем более сейчас. Это было бы черной неблагодарностью небесам, которые подарили нам ребенка. Хотя, не скрою, когда-то я непременно хотел сына, который был бы похож на меня. Но теперь на все смотришь по-другому и понимаешь, что это глупость и чистой воды эгоизм. Особенно когда еще узнаешь о себе не самые приятные вещи. – И какие же недостатки вы у себя обнаружили? – усмехнулся Атос. – Я оказался трусом. Самым настоящим. – Это ново, – граф не мог скрыть удивления. – И что же заставило вас прийти к такому выводу? – Вы ведь знаете, рождение Аньес тяжело далось Кэтрин. И потом, когда у нее началась лихорадка, лекарь долго не мог сказать ничего определенного, а ждать – это худшее, что может быть. И вот тогда я подумал, что если ее не станет, я наложу на себя руки, – Филипп нервно передернул плечом. – Это не трусость, – покачал головой Атос. – Всего лишь минутная слабость. Вы ведь не думали об этом всерьез? – Не знаю… Я не был готов потерять ее и никогда не буду. Мы всегда были вдвоем, столько лет. Граф понимал, о чем говорил Филипп. Это было нормально, естественно для тех, кто действительно любит. Отчего-то вдруг неприятно кольнуло сердце, и в голове пронеслось: «А что будет с ним, если что-то случится с Раулем?» Эта внезапно пришедшая мысль накатила волной, и Атосу показалось, что ему стало труднее дышать. Он прикусил губу, пресекая, останавливая дальнейший ход раздумий, и уже спокойно произнес: – Но все разрешилось благополучно. Теперь у вас есть еще и дочь. Вы бы никогда не сделали ее сиротой. – Вы правы. Впрочем, как и всегда. Я бы не смог оставить ее. Маркиз помолчал и, улыбнувшись, добавил: – Помните, что вы сказали мне прошлым летом, когда мы отвозили внука г-же де Монтеро? Атос вопросительно посмотрел на друга. – Вы мне сказали, что года через два я пойму, что значит беспокоиться о ребенке. Так вот, два года еще не прошло, а вы оказались провидцем. Граф улыбнулся. – Вероятно, это еще из-за Кэтрин, – продолжил маркиз. – Она тревожится даже тогда, когда и вовсе нет повода. А серьезных оснований, слава Богу, действительно нет – девочка абсолютно здорова. – Женщины всегда склонны преувеличивать. А вашу жену тем более можно понять. – Это правда, поэтому я особо и не стараюсь переубедить ее, если только это не переходит границ здравого смысла. – Что вы имеете в виду? Насколько я могу судить, госпожу маркизу нельзя упрекнуть в отсутствии рассудительности. – О, все очень просто. Она придает слишком большое значение тому, что говорит наша кормилица. Знаете, эти народные приметы, россказни о сглазе и прочее. Это дурно влияет на Кэтрин. – Моя кормилица, помнится, тоже рассказывала разные небылицы, – улыбнулся граф. – В деревнях все такие. Ну а суеверия, все мы в той или иной степени суеверны, хоть это и грешно. – Да, так уж устроены люди, – вздохнул Пеллетье. – Признаться, иногда я тоже ловлю себя на подобном. Однако все мы прежде всего уповаем на милость Божию. – Разумеется. Весь вопрос только в том, достойны ли мы ее, – Атос задумчиво смотрел в окно, мысли упорно возвращались к Раулю и к той далекой проклятой или благословенной ночи на берегу Лиса, закручиваясь в тугой узел, рождая в сердце неясную тревогу, и слова сами собой сорвались с губ. – Что вы хотите сказать? – маркиз непонимающе вскинул брови. – Я хочу сказать, что всякое прегрешение перед Богом требует платы. – Безусловно. Однако Господь даровал человеку покаяние и, следовательно, прощение. – Да, но Он же и назначает меру искупления. Маркиз посмотрел ему прямо в глаза – было совершенно очевидно, что он понял, что его друг говорил не абстрактно, а уже о чем-то, касающемся его лично. – Вы говорите так, словно опасаетесь чего-то, – произнес он. – Не глупых суеверий же. Атос невольно вздрогнул – Филипп терпеть не мог ходить вокруг да около, и это было прямое попадание. – Не суеверий. Но вы правы. – Что-то произошло? – Ровным счетом ничего, сейчас – ничего, и, дай Бог, не случится в будущем, а прошлого не изменить, – это было произнесено так спокойно и даже как-то буднично, что граф сам поразился этому. – Вы что же…? Неужели вы считаете себя виновным в участи, которая в конечном счете постигла вашу жену? Вы сомневаетесь? – Нет. Но вопрос о моем праве сделать это остается открытым, а это значит, что рано или поздно за содеянное нужно будет держать ответ. – Вы ошибаетесь, – покачал головой Пеллетье, – более того, я уверен в этом. Оглянитесь-ка вокруг. Думаю, ваша нынешняя жизнь мало похожа на то, в чем и как вы жили несколько лет назад. Это ли не доказательство того, что Господь управил все, как должно? – Возможно, по крайней мере, хотелось бы в это верить или же уповать на то, что кара постигнет меня, а не невинную душу. – Невинную душу? Вы говорите… о Рауле? – Да. – Но вы же знаете, сын не отвечает за грехи отца. Помните, в Писании сказано: «Душа согрешающая, она умрет; сын не понесет вины отца, и отец не понесет вины сына, правда праведного при нем и остается, и беззаконие беззаконного при нем и остается» (6). – Да, все верно. И именно на это я и надеюсь. – Ничего плохого не случится, – в голосе маркиза не слышалось и тени сомнения. – А вы не растеряли дар убеждения, – улыбнулся Атос. – Однако нам остается только ждать. Атос тряхнул головой, возвращаясь в реальность. Ждать…Ждать не хотелось, хотелось просто жить, не ожидая ничего, тихо и мирно, не размышляя о том, что уже произошло, и не думая о том, что возможно будет. Вот только неприятное скребущее чувство, что с Раулем может что-то случиться, засевшее где-то глубоко внутри, отчего-то не отпускало, порождая смятение и острое желание предотвратить… Если бы он только мог знать что? И от чего защитить? За это знание и возможность он бы отдал многое. Но, разумеется, этого было сделать нельзя, нельзя хотя бы ненамного приоткрыть завесу будущего. Все, что он мог, это исполнить свой отцовский долг до конца, до капли. За поворотом показалась ограда замка Пеллетье, в глубине двора которого располагалась небольшая фамильная часовня, где должна была пройти церемония. Это было общим решением супругов. Кэтрин не хотела, чтобы на крестинах было много народа, и маркиз поддержал жену, также не желая делать из этого целое событие. Крестной должна была стать его кузина, которую Атос видел еще ребенком. По словам Филиппа она сестра еще несколько лет назад взяла с него слово, что если Господь дарует им ребенка, она непременно должна стать крестной матерью. Совершить обряд был приглашен отец Ансельм, который, по словам маркиза, пользовался уважением среди своей паствы. Таким образом, графу представлялась отличная возможность составить о кюре свое собственное мнение. Гостей ожидалось немного, и приглашенные были хорошо знакомы Атосу. Это были представители старых беррийских фамилий, общества, частью которого он когда-то являлся и из которого добровольно изгнал себя, и теперь его возвращение должно было вызвать такой же жгучий интерес, как и его исчезновение несколько лет назад. На этот счет у графа не было никаких сомнений, как не вызывало сомнений и то, что он будет как на ладони. Положа руку на сердце, он бы скорее предпочел какой-нибудь большой светский прием, позволяющий затеряться среди гостей, не привлекая к себе излишнего внимания. Поймав себя на этой мысли, Атос усмехнулся. На самом деле он терпеть не мог всю эту глупую суету и фальшь званых вечером, балов и тому подобное. Ему никогда не удавалось чувствовать себя там полностью свободным. Но выбирать не приходилось и отступать, как говорится, было некуда – он подъехал к воротам, за которыми виднелось несколько экипажей. Граф глубоко вздохнул и въехал во двор, с ощущением того, что он, пересекая невидимую черту, отделяющую его от почти забытой прошлой жизни, стирает некую грань, позволяя такому далекому вчера войти в его нынешний день. Что ж, наверное, рано или поздно это должно было произойти.***
Его предположения оправдались. Сразу и полностью. Стоило ему приблизиться к крыльцу и произнести слова приветствия, как к нему, словно по взмаху чьей-то невидимой руки, обратились взоры всех собравшихся гостей. И сейчас после окончания церемонии, ожидая приглашения к столу, накрытому прямо в тени садовых деревьев, граф имел сомнительное удовольствие еще раз убедиться, что с течением времени интерес к его персоне не угас. Каждый из соседей почитал своим долгом засвидетельствовать ему свое почтение и выразить радость видеть его в родных краях. Разумеется, все это было лишено всякой искренности, зато блестяще прикрыто воспитанием, благородством манер и изяществом фраз, не позволяющим увидеть таившиеся в словах и взглядах жадное любопытство и желание заглянуть за вуаль, скрывающую тайны чужой жизни. Все те же лесть и лицемерие, чуть ли не с гордостью выставленные на показ, – то, что он всегда ненавидел, то, что ни капли не изменилось с тех пор, как он много лет назад покинул Берри. Однако положение обязывало – граф тоже был вынужденным участником этого маленького спектакля и со своей ролью справлялся безупречно, терпеливо принимая знаки оказываемого ему внимания и с выверенной точностью сохраняя дистанцию, отмечая, как еле заметно меняется выражение лиц собеседников, натыкающихся на эту невидимую преграду. Любой сторонний наблюдатель без всякого сомнения сказал бы, что граф де Ла Фер великолепно ведет свою партию, и внешне это вполне соответствовало правде, но внутри, внутри начинало расти раздражение. Атос помнил, что тогда, в той своей прошлой жизни, он не раз испытывал подобное, и сейчас он почему-то мысленно переносился на восемнадцать лет назад, когда ему точно также претило происходящее, хотя ситуация была совершенно другой. Это было лишено всякой логики, но простая жизненная истина гласила, что иногда события нынешнего дня удивительно походят на те, которые уже случились однажды в прошлом, оставаясь абсолютно иными. По правде говоря, раньше Атос никогда не задумывался над этим. Причина была банальна и горька – жизнь просто не предоставила ему такой возможности, буквально разделившись на части: спокойное, теперь кажущееся почти безмятежным «до» и кошмарное «после» Анны, а между ними чудовищный зияющий чернотой провал – время его эфемерного искаженного и лживого счастья. Эти периоды почти не имели ничего общего, и порой думалось, что все это не может составлять единое целое, не может соединиться… Но оно было соединено, накрепко переплетено между собой, так, что порой графу казалось, что его судьба уже не способна вместить что-то еще. Однако жизнь показывала ему обратное, открыв перед ним дверь в незнакомую, пока еще мало понятную, но определенно лучшую действительность. Тогда, в конце лета он с отцом и матерью также гостил у маркиза. Осенью истекал срок траура, и это был первый визит Ла Феров после кончины старшего брата, а для него первый после долгого перерыва – благодаря флотской службе он был лишен этого удовольствия, о чем, впрочем, совсем не сожалел. Дом был полон гостей, часть из которых, имеющая дочерей на выданье, была гораздо больше заинтересована его скромной персоной, чем хозяйкой-именинницей. Это было вполне ожидаемо – по провинции уже поползли слухи, что отец начал подыскивать ему невесту, а потому весь вечер пришлось «наслаждаться» оказываемым ему явным и не очень вниманием. Он прекрасно видел и заискивающие взгляды, и приторные любезности, и услужливые жесты, перемежающиеся едва уловимыми томными девичьими взорами. В какой-то степени это было даже забавно, но откровенное притворство раздражало, вызывая желание сбежать. Сейчас такого желание не возникало. Для этого не было никакой мало-мальски значимой причины. Граф не был объектом брачной охоты, не собирался возвращаться обратно в Берри и тем более поддерживать какие-либо отношения с бывшими соседями. И если первое и последнее не вызывало и тени сомнений, то мысль о Берри тяготила, рождая в сердце сожаление. Родной дом, остававшийся для него в пору детства и юности тем островом, где он мог укрыться от любых невзгод, перестал быть таковым. И дело было не возрасте. Почему-то теперь это ощущалось острее. И Атосу хотелось, если бы время обладало способностью поворачивать вспять, вернуться туда, где еще были живы родители, а он сам был совсем молод и рад царившему в Ла Фере домашнему уюту, которого они все долгое время были лишены – придворная должность матери, его учеба в Париже и дальнейшая служба не позволяли семье видеться часто. Утрата Анри стала для него первым серьезным ударом, но судьба была щедра и благосклонна, подарив ему тогда первого настоящего друга. Уже позже благодаря Филиппу он смог легче пережить ранний уход отца и матери. Присутствие рядом маркиза не позволило ему увязнуть в рутине хозяйственных забот, и вскоре он вернулся к светской жизни, задышав полной грудью. Вот только длилось это недолго. Все закончилось тогда, когда он едва не задохнулся сначала от всепоглощающего чувства, а потом от жгучего разочарования и ужаса. Анна. В груди что-то сжалось и почти тут же отпустило, растекаясь ядом под кожей, заставляя еле заметно поморщиться. Появиться ли в его жизни что-то, что не будет тянуть за собой эти проклятые воспоминания? Еще один вопрос, на который разумнее всего не стоило пытаться искать ответ. Граф тихо вздохнул, отгоняя непрошенные мысли и возвращаясь к реальности. – Вы о чем-то задумались, граф? – подошедший Филипп по-своему истолковал промелькнувшую тень на лице друга. – Похоже, что да, – поднял глаза Атос. – Скоро подадут обед, а пока я хотел бы представить вам графа де Рибери. Как вы знаете, я не любитель соблюдения всех формальностей, однако, в данном случае пренебрежение ими было бы невежливым. Вы помните, я говорил вам о нем. Атос кивнул и улыбнулся: – Вы хозяин дома, а это налагает на вас определенные обязанности. Граф де Рибери не был уроженцем Берри, а перебрался туда после смерти супруги, став частым гостем в гостиных провинции и справедливо заслужив репутацию человека практичного. Это было, пожалуй, одно из его главных качеств. Кроме того, он был сдержан, немногословен, если только дело не касалось вещей, вызывающих его живой интерес, неизменно подчеркнуто вежлив, однако, иной раз казалось, что вежливость эта граничит с высокомерием или надменностью. Вдовел он недолго, женившись также на вдове барона де Буаселье, урожденной мадемуазель де Монтеро. Это и было причиной, по которой маркиз намеревался представить графа Атосу – и Ла Феры, и Пеллетье всегда были в хороших, почти дружеских отношениях с семьей Монтеро. Подойдя к стоявшему чуть поодаль от группы гостей Рибери, Филипп обратился к бывшему мушкетеру: – Граф, позвольте представить вам графа де Рибери, нашего доброго соседа. Рибери церемонно поклонился и с безупречной учтивостью произнес: – Я не так давно поселился в этих краях, и не имел возможности познакомиться с вами, граф. Для меня это большая честь. – Такой случай вряд ли мог представиться вам, сударь, – сказал Атос, отвечая на поклон. – Я не живу в Берри и сейчас я только гость маркиза. Но я рад знакомству с вами. Надеюсь, здешние места пришлись вам по нраву? – Признаться, я не большой ценитель красоты, но моя супруга находит их очаровательными, а я доверяю ее вкусу. – Полагаю, она права, местная природа в самом деле богата. – Именно так она и говорит. – О, сударыня, – воскликнул Пеллетье, обернувшись к невысокой темноволосой женщине, подошедшей к ним, – я вынужден повиниться перед вами. Мы ненадолго похитили вашего мужа, чтобы представить его графу де Ла Фер. Вы, должно быть, помните графа? Франсуаза де Рибери взглянула на Атоса. Она помнила его. Виконта и графа де Ла Фер. Только теперь совсем другого, изменившегося за прошедшие годы. Теперь резче и тверже стала линия губ, красиво очерченные брови ближе сошлись к переносице, еле заметная тонкая морщинка прорезала лоб, а прозрачная лазурь глаз потемнела, укрыв в своей глубине усталость. Такие естественные перемены, происходящие с человеком по велению времени, неизменно оставляющим свой немой отпечаток на всем живом и сущем. Перемены, за которыми ей виделись горечь потерь и тяжесть испытаний. – Да, маркиз, я помню господина графа, – просто сказала она. Улыбка коснулась ее серо-зеленых глаз, и, обернувшись к бывшему мушкетеру, она произнесла: – Я рада видеть вас в добром здравии здесь, в Берри, граф. Атос посмотрел на нее. Ее слова звучали искренне, а еще она была права, она не могла знать или угадать, но она была права. Сейчас он действительно был в добром здравии, совсем не то, что было несколько лет назад в Париже, да и в Бражелоне тоже. Если бы она добавила «в трезвом уме и твердой памяти», она бы тоже не ошиблась. О, сколько раз ему казалось, что он находится на грани безумия, каждый раз поднимаясь из этой мрачной и душной глубины, жадно глотая воздух, возвращаясь в реальный мир живых. И вот теперь его, кажется, отпустило. – Благодарю вас, сударыня, – граф склонился в поклоне. – Я тоже рад видеть вас снова. – Г-жа де Монтеро говорила, что прошлой весной вы с маркизом помогли моему сыну, – продолжила Франсуаза. – Я не могла поблагодарить вас тогда и хочу сделать это сейчас. – Мы просто поступили как было должно, сударыня. Надеюсь, все обошлось без последствий? – Да, ничего серьезного. Но Мишель усвоил ваш урок. – Урок? – Атос удивленно приподнял бровь. – О том, что нельзя далеко отпускать собаку. – Это всего лишь небольшой совет, – улыбнулся граф. – И тем не менее он оказался полезен. Мальчику его возраста необходимы подобные знания. – Вы правы, сударыня, – подал голос Рибери. – Но я позволю еще раз заметить вам, что вы излишне поощряете некоторые увлечения вашего сына. – О, граф, не стоит преувеличивать, – спокойно произнесла его супруга. – Вам хорошо известно, что я, как никто другой, стараюсь ограничить его устремления в разумных рамках. Но я хочу, чтобы Мишель вырос мужчиной. – Я никогда не препятствовал этому, вы знаете, – голос графа де Рибери сочетал в себе несочетаемое: он звучал одновременно примирительно и сухо. В это время лакей доложил, что обед подан. Гости были приглашены к столу, и этот странный диалог между графом и графиней де Рибери был прерван. Обед проходил привычно, так, как обычно проходят званые обеды в благородных домах. Гости поздравляли супругов Пеллетье, поднимали кубки за здоровье хозяев и их дочери, обсуждали местные новости и сплетни, добравшиеся сюда из столицы, особо не заботясь об их достоверности, говорили о политике и войне с Испанией. Все это было предсказуемо и пресно. И Атос поймал себя на том, что краткий разговор с графиней де Рибери и ее последующий небольшой спор с мужем оказались здесь чем-то единственным живым. Насколько граф помнил, Франсуаза всегда была такой – лишенной всякого жеманства, вести с ней беседу было легко, речь ее была проста и естественна, однако, не лишена эмоций и ярких образов. Она мало изменилась внешне, и он легко узнал ее. Впервые мадемуазель де Монтеро была представлена ему тем самым вечером, на именинах маркизы де Пеллетье. Юная мадемуазель только недавно вернулась из монастыря, где находилась на обучении. Ей исполнилось семнадцать лет, как раз тот самый возраст, когда следует подумать о дальнейшем жизненном устройстве. И Атос стал тогда свидетелем разговора матери с виконтессой де Монтеро. Речь шла о месте фрейлины при дворе Марии Медичи. Оказалось, это была старая договоренность. Графиня де Ла Фер обещала, когда подойдет время, выхлопотать должность фрейлины для мадемуазель Франсуазы. Но обстоятельства изменились, опальная королева была отослана Людовиком в Блуа (7), а затем и вовсе бежала в Ангулем. После этих событий мать оставила двор и вернулась в Ла Фер. Разумеется, у графини оставались связи при дворе, и она могла бы составить протекцию Франсуазе, однако, протеже бывшей статс-дамы королевы-матери вряд ли могла рассчитывать на искреннее расположение и доброжелательность со стороны Анны Австрийской. Так или иначе этому не суждено было состояться. К тому времени как Мария Медичи примирилась со своим сыном и вернулась в 1621 году в Париж, графиня де Ла Фер скончалась. Было ли благом то, что мадемуазель де Монтеро осталась в Берри или нет, сказать было трудно, но тогда Атос был искренне удивлен тем разговором. За те немногие визиты к матери в Лувр, он успел увидеть достаточно, чтобы составить мнение о нравах королевских фрейлин. Нельзя сказать, что все они были мазаны одним миром, но большая часть из них очень походила на своих предшественниц из «летучего эскадрона» (8) Екатерины Медичи. Франсуаза де Монтеро производила совершенно противоположное впечатление: она не была наивна, но в ней виделась чистота. Если же говорить о дне нынешнем, то граф был склонен видеть в этой несостоявшейся карьере фрейлины некую удачу – применительно к себе. Обернись дело по-другому, вероятность их встречи в Лувре была бы довольно высока, а значит грозила бы его инкогнито. – Вы слышали, господа, какое ужасное событие произошло при дворе? – воскликнул сидящий рядом с Атосом барон д’Эрвье, отчего-то решивший оставить эту новость на десерт. – Мой племянник третьего дня вернулся из Парижа и утверждает, что сама королева обвиняется в государственной измене (9). Говорят, что речь идет о каких-то письмах, которые ее величество отправляла королю Испании. До Блуа уже доходили слухи об этом, однако, подробностей, разумеется, никто не знал, а значит делать какие-либо выводы было невозможно и преждевременно, а потому граф вполуха слушал, как гости обсуждают право Анны Австрийской вести переписку с собственным братом в то время, когда Франция находится в состоянии войны с Испанией, и возможность учинения ее допроса канцлером Сегье, делятся на два лагеря сторонников и противников Ришелье. – А вы, граф, что вы на это скажете? Вы так долго прожили в Париже, – вопрос д’Эрвье едва не застал Атоса врасплох. – Жить в Париже и иметь сведения о государственных делах не одно и то же, – усмехнулся граф. – Я скажу, что не сомневаюсь в справедливости и прозорливости его величества и господина кардинала. Что же до чести королевы, я полагаю, она не подлежит сомнению. – А герцогиня де Шеврез? Вообразите себе, она снова вышла сухой из воды. Утверждают, что в этом деле она сыграла не последнюю роль, однако, ей удалось бежать, – не унимался барон, явно не удовлетворившись ответом графа. Конечно же, Атос мог себе это представить, и даже очень хорошо. Он сам несколько лет назад явился свидетелем ее великолепного маскарада. Вне всякого сомнения, герцогиня обладала многими талантами, в том числе ловкостью ускользать даже из мастерски расставленных ловушек, и фортуна пока благоволила ей. Но откровенно говоря, все это мало волновало графа. Гораздо сильнее сейчас его занимала внезапно пришедшая мысль, что его радует новость о том, что очаровательная белошвейка покинула Францию. Это было так глупо, нелепо и неправильно, однако, приходилось признаться самому себе, что он не раз думал о том, что не хотел бы ни с кем делить Рауля. И хотя вероятность появления герцогини в их с сыном жизни была практически исключена, опасения на этот счет нет-нет да и закрадывались в душу. Это была самая настоящая ревность – отвратительное, недостойное чувство. Атос не мог понять, как могло случится, что он позволил ему овладеть им, пусть не полностью, но приятного и утешительного было мало. Он никогда не думал, что будет подвержен чему-то подобному, и теперь кроме всего прочего задавался вопросом, на что же еще он мог быть способен. Граф пожал плечами и произнес: – Признаюсь, барон, я ничего не слышал об этом. Да и к тому же дела такого рода всегда обрастают разнообразными слухами, и поэтому я предпочитаю держаться того принципа, что в подобных случаях нужно полагаться на королевское правосудие. – Что ж, вы, безусловно, правы, граф, – д’Эрвье ничего не оставалось, как капитулировать. Между тем день клонился к вечеру, и гости постепенно разъезжались. Не желая иметь в попутчиках никого из приглашенных, Атос был в числе последних. Простившись с хозяевами, граф выехал за ворота и свернул на старую дорогу, огибавшую замок Пеллетье и лугами ведущая к лесу возле Ла Фера. Пустив коня рысью, граф вскоре оказался у кромки леса и осадил лошадь, переходя на шаг и скользя взглядом по деревьям, словно ища что-то. Наконец, проехав несколько футов, он остановился и, спрыгнув на землю, сквозь высокую траву прошел дальше. Этот маленький уголок, это неприметное место, как казалось раньше, известное только ему, совсем не изменилось, все здесь было как и прежде, будто было вчера. Ну, разве что на озерце стало чуть больше камыша. Атос подошел к воде и, вздохнув, опустился на мягкий зеленый ковер, чувствуя, как расслабляется все тело. И только сейчас по-настоящему ощутил, как устал за этот день. Не физически. Нет, ничего не случилось и не произошло. Просто еще несколько утраченных и почти забытых кусочков его жизни снова вплелись в ее канву. Вот только какое место теперь они должны были там занять? Думать об этом сейчас Атос не собирался – для этого еще будет время. А пока ему были нужны покой блестевшей рядом водной глади и тишина леса. В замок граф вернулся ближе к ночи. (1) Исаак де Разийи (1587-1635) – капитан, затем адмирал французского военно-морского флота. В 1619 г. по приказу короля Людовика XIII, рассматривавшего возможность колониального предприятия, плавал в Марокко. Миссия была успешной, удалось разведать побережье вплоть до Могадора. В 1624 году был назначен ответственным за посольство в пиратскую гавань Сале в Марокко. (2) Могадор – портовый город в Марокко на Атлантическом побережье, был известен как рыболовный порт еще в VII в. до н.э.. Сейчас носит название Эс-Сувейра. (3) Медина – в странах Магриба и Северной Африки – старая часть города, построенная во времена арабского владычества в IX веке. В современном арабском языке означает просто «город». Как правило, медина окружена стеной. Обычно внутри медины довольно узкие улицы (иногда менее метра шириной), которые составляют настоящие лабиринты, что служило дополнительной помехой на пути возможных захватчиков города. Во многих мединах сохранились древние фонтаны, дворцы и мечети, которые сохраняются в связи с их культурным значением и в качестве туристических достопримечательностей. (4) Ламия – в греческой мифологии, по одной из версий, разновидность фантома, обладавшего способностью превращаться в змею и обратно в красивую девушку. В образе красавицы ламия соблазняла молодых людей, чтобы удовлетворить свой сексуальный аппетит, а затем нападала и пожирала их плоть. (5) Сале – четвёртый по величине город в Марокко. Первый город на этом месте был основан более 2000 лет назад финикийцами, а в X веке в окрестностях древнеримского города Сала Колония появился город Сале. Благодаря своему расположению он на долгие годы стал крупнейшим портом Марокко. В 1627 году город, являющийся логовом берберийских пиратов, становится центром пиратской республики, просуществовавшей до 1668 года. (6) Цитата из Книги пророка Иезекииля – книга, входящая в состав Ветхого Завета. (7) Мария Медичи, будучи регентшей при малолетнем Людовике XIII, не желала отдавать власть королю после его совершеннолетия. Людовик был фактически отстранен от государственных дел, что вызывало его недовольство. В 1617 году король дал свое согласие на убийство фаворита матери Кончино Кончини, что и было сделано. Лишившись опоры на своего фаворита, Мария Медичи не смогла противостоять законным претензиям сына на самостоятельное и правление и была сослана им в Блуа. (8) «Летучий эскадрон» или «летучий эскадрон любви» был любимым детищем королевы Екатерины Медичи, состоял примерно из 200 фрейлин королевского двора, «разодетых как богини, но доступных как простые смертные». Писатель и историк Анри Эстьен еще в 1649 году издал книгу «Диалоги куртизанок былых времен», где писал: «Чаще всего именно с помощью девиц своей свиты она атаковала и побеждала своих самых грозных противников. И за это ее прозвали великой сводницей королевства». По указанию Екатерины Медичи девицы без особого труда вытягивали из мужчин любые сведения. Могли они и повлиять на мужчин так, как это казалось нужным правительнице. Избежать их чар не могли ни короли, ни министры, ни дипломаты, ни полководцы. (9) Заговор королевы 1636-1637 гг., получивший наименование «Дело об испанских письмах» или «Дело Валь-де-Граса» был попыткой организовать дипломатическое давление извне и заставить Францию отказаться от войны с Испанией, что послужило бы причиной падения кардинала, сторонника конфронтации, вынудив короля начать мирные переговоры. Через женский монастырь Валь-де-Грас и английское посольство в Париже Анне Австрийской удалось наладить переписку с бывшим испанским послом Мирабелем, со своими братьями – губернатором-наместником Нидерландов кардиналом-инфантом Фердинандом и королем Испании Филиппом IV, а также с английским и лотарингским дворами. Однако летом 1637 г. шпионам Ришелье удалось перехватить часть ее секретной корреспонденции, о чем был извещен Людовик XIII. По предложению своего министра он отдал приказ о начале расследования дела королевы. Этому следствию не было прецедента, ибо никогда прежде царствующая французская королева не выступала в роли подозреваемой в совершении государственного преступления. Для расследования, которое было организовано в духе почтения к правовой традиции и которое возглавил сам Ришелье, были привлечены наиболее преданные кардиналу люди, квалифицированные юристы, работавшие в обстановке секретности. Эта чрезвычайная комиссия состояла из канцлера Франции Пьера Сегье, курирующего внутренние дела страны, государственного секретаря по военным делам Сюбле де Нуайе, государственного секретаря по иностранным делам графа де Шавиньи, а также трех их помощников – советников Парижского парламента. Только канцлер, глава французской юрисдикции, мог быть уполномочен королем вести допросы королевы. Несмотря на чрезвычайность ситуации, Людовик XIII не мог допустить, чтобы королевское величество его жены было унижено и допросы велись бы лицом более низкого ранга. Впрочем, ни Анна Австрийская, ни кто-либо из ее окружения не признал какую-либо связь с иностранцами, пока кардинал не решился на личную встречу с королевой, во время которой сознательно нарушил все правила этикета, оправдывая впоследствии свои действия государственным интересом страны. Шантажируя Анну Австрийскую информацией, извлеченной из перехваченной и известной только ему корреспонденции, он вынудил ее признаться и пролить свет на содержание всей переписки. В глазах Людовика XIII и Ришелье противоправные действия королевы были налицо. Однако речь шла об обвинениях в адрес королевской особы, чье положение, подобно королю, заключало в себе в том числе священную и неприкосновенную природу. Сложность и даже абсурд ситуации состояли в том, что своими действиями королева как бы оскорбляла величество своего мужа и свое собственное. На исходе расследования Ришелье был в замешательстве: каким образом сформулировать обвинение, хотя бы для себя и короля, и возможно ли это сделать в принципе, исходя из известных законов и правовых норм? Кардинал и его юристы не смогли решить эту задачу, и тогда кардинал заставил Анну Австрийскую лично признаться во всем королю. Только король, присвоивший себе судебные функции палаты пэров и право высшей юрисдикции, мог решать, считать ли свою жену виновной, и если так, налагать наказание. Однако дело королевы завершилось так же неожиданно, как и началось. Людовик XIII объявил о снятии всех подозрений со своей супруги и предании забвению всего, что касалось следствия. Хотя Людовик конечно же признавал свою жену виновной в заговоре против себя и своего главного министра, но в отсутствие исторического прецедента он не решился дать ход делу своей жены, взяв с нее обязательство не заниматься ничем подобным в будущем и впредь информировать его о содержании всей ее текущей корреспонденции.