Зарксис знал, что благополучие Шерон – единственная вещь на свете, ради которой он готов отдать свою жизнь. Но он дошел до мысли, что в мире есть еще одна вещь, которую он запросто стереть не может. «Это она, – словно издеваясь, подсказывал внутренний голос. – Только она».
Сабрие, январь 1716 года Ей хотелось кричать, но сквозь прижатые ко рту пальцы не вырывалось ни звука. Крик замирал на кончике языка, срывался обратно и буквально разрывал ей легкие своей силой. Она втягивала носом воздух, снова и снова, пытаясь сорвать с лица чужую ладонь, но безуспешно натыкалась только на лицо. Мужское пьяное лицо. Его руки шарили по ней, прижимали к стене и совершенно не давали шевелиться – только смотреть перед собой и безмолвно кричать в его пальцы. Ужас сделал ее тело деревянным, совсем немым и холодным, не способным шевелиться по приказу мозга. Она рвалась и рвалась на свободу – девочка с искаженным от страха лицом и неровными полосками слез на обеих щеках. Ей было только четырнадцать. Она была пока еще неприкосновенна. – Не дергайся! – прорычал над ухом грубый мужской голос, и влажные шершавые губы оставили мокрый след на ее шее под мочкой уха. Она зажмурилась и задрожала – еще сильнее, чем прежде, больно стукаясь лопатками о стену. Господи, ей никто не поможет. Никто. Над головой звучали голоса: громкие-громкие, не пропускающие ни звука с нижнего этажа, где ее поймал в свои лапища пьяный клиент. Даже если бы его пальцы не сжимали ей рот, она бы не смогла позвать на помощь. Никто не поможет. Никто. – А ну раздевайся! Быстро! – донесся до нее новый приказ, и ужас стал таким бесконечно сильным, что заставил ее замереть, забыв о дрожи. «Раздевайся! Быстро!» – застучало в висках как давно забытая нотка песни, и желудок скрутило в рвотном позыве. «Все почти как тогда, – промелькнуло в ее мыслях, утекающих из головы, как растопленное масло. – Почти как тогда». «Раздевайся быстро!» – было первым, что заставило Лэтти замереть от страха в этом месте. Не шершавые, мозолистые и грубые руки прачки, одновременно отвечающей за приглядный вид подопечных, но ее скрипучий голос, отдавший страшный приказ. Лэтти не помнила, как оказалась без одежды: в одно мгновенье любимое платье было просто разрезано ножницами и брошено в печку, словно с ним она могла принести в публичный дом заразу, а не остатки домашнего тепла. Ее оставили на некоторое время нагой в пустой, почти темной комнате с единственной лампой, а затем скрипнула дверь, и кошмар вернулся. Грубые руки старухи были повсюду, где еще могла сквозь дрожь ощутить свое тело Лэтти. Она смотрела перед собой, почти не мигая, и пыталась сдержать слезы, пока ее со знанием дела рассматривали два блестящих черных глаза, совершенно без ресниц, словно лицо старухи держали над огнем, пока не исчез последний волосок. Когда свет лампы падал на лицо женщины, Лэтти хотелось кричать и молить о пощаде: безобразное, в морщинах, с глубоким шрамом через всю щеку – казалось, она вышла из самых страшных рассказов, которыми пугают детей перед сном. Однако, пряча в зажатых пальцах остатки тепла ладони матери, девочка продолжала молчать и терпеть. «Ты останешься здесь, – звучал в голове почти отчаянный шепот мамы. – Навсегда. Ты останешься здесь». Она не сказала ей ни «прости», ни «прощай»: просто толкнула в сухие руки старухи и быстро ушла, вместе с мешочком золотых монет, которые звенели на протертом поясе платья при каждом сделанном шаге. – Если будешь плакать, то быстро помрешь здесь, – неожиданно заговорила старуха прямо ей в ухо, и мозолистый палец достаточно грубо вытер ей щеки: Лэтти сама не заметила, как потекли из глаз слезы. – Плаксы у нас не задерживаются. «Я и не хочу здесь задерживаться!» – почти вскричала вслух она, но не смогла разжать посиневшие от холода губы. Ей было всего десять лет. Она только-только начала осознавать, каков реальный мир на самом деле, и теперь вся реальность вдруг замкнулась на одном единственном ремесле: продаже собственного тела – не сейчас, но через пять лет, как сказала ранее старуха, передавая деньги маме. – Если будешь хорошо себя вести, то твой желудок всегда будет полон, – продолжала тем временем нравоучения женщина. – Если будешь хорошо работать, то быстро получишь прилежную койку. Но если начнешь отлынивать – всю жизнь будешь ходить со шрамами на спине. У нас с тунеядцами разговор короткий. Произнеся это, старуха кивнула на ведро с торчащими из него ветками, которыми, похоже, и обучали трудолюбию местных «воспитанниц», как неожиданно назвала подрастающих девочек женщина, толкая Лэтти к бадье с водой. Вода была до омерзения холодной, но и мытье продолжалось недолго: несколькими болезненными, мощными движениями ей шаркнули по коже губкой, не особо заботясь о целостности тела. Морщась и дрожа, она выскочила из деревянной «ванны» под торопящие возгласы старухи и получила в свое распоряжение новое платье: серое, из грубой ткани, словно сшитое из старых мешков из-под овощей. Единственная одежда на очень долгое время. Ей выделили место в той же пристройке к главному зданию, где и купали, вместе с ворохом соломы, на котором теперь предстояло спать до тех пор, пока она не заслужит полноценную койку. Лэтти очень плохо представляла себе тот труд, за который дают такие привилегии, как собственная постель, но пообещала себе ее заслужить. Потому что спать на соломе было больно. Первая ночь в борделе прошла почти без сна, зато с постоянным ощущением страха и звуками в темноте, похожими на шорох мышей и кого-то покрупнее. Другие несчастные дети тоже спали очень чутко: Лэтти видела, даже сквозь самый настоящий мрак, что многие девочки лежали с открытыми глазами и даже ревели. Молча, бесшумно, но одновременно – навзрыд, словно не было ничего хуже, чем спать на старой соломе в холодной комнате, как эта. Сейчас, спустя четыре года, Лэтти знала, что это не так. Она видела, что делали мужчины, когда считали, что за плату тело женщин принадлежит им, как товар. Она видела, чего они желали и осуществляли в темных комнатах, пока другие, молодые девочки, стирали руки до крови, прибираясь в спальнях и коридорах. Лэтти сама была одной из таких девочек – пленницей дома, в котором осуществлялись самые порочные желания мужчин. Никто из живущих здесь не имел ни малейшего права выбирать свою судьбу. Они не могли говорить, не могли отказаться, не могли просто взять и уйти – кроме нее, внезапно волей случая решившей, что сбежать отсюда будет лучшей долей, чем через год оказаться под кем-то. Через год или сейчас. – Нет! – Ее крик все же прорвался сквозь плотные пальцы мужчины, скользнул между них и вырвался наружу, позволив легким впервые за долгое время разжаться. От неожиданности хватка пьянчуги стала слабее – это дало ей возможность высвободить обе руки, но тело – его тучное, скверно пахнущее тело – оставалось все таким же тяжелым, прижимающим к стене. – Пусти! – Лэтти толкнула его изо всех сил, потом еще и еще раз, пока не получила в плечо кулаком и не оказалась вновь у стены. Но злость, отчаяние и боль – они смешались в одну черную вязкую массу, горчащую на языке, и теперь она била и толкала так сильно, как никогда, пытаясь выбить у него свободу. – Мразь! – взвыл мужчина, хватаясь за глаз, но она уже мчалась к дверям – туда, где через кухню и мимо толстой кухарки можно было прорваться наружу. «Прочь, прочь, прочь!» – кричал в голове ее собственный голос, и она бежала, бежала, бежала прочь отсюда, по снегу, сквозь ветер и холод. «Прочь!» – выдыхали синеющие на морозе губы, теперь свободные от скользких мерзких пальцев. «Прочь!» – беззвучно вскричала она в тяжелое небо. Прочь от борделя и разукрашенных дам. Прочь от мужчин и невежд, наполняющих дом. Прочь от неволи и рабства на годы. «Я не вернусь, – прошептала Лэтти, касаясь холодного камня стены. – Никогда. Не вернусь». «Не вернешься, – услышала она чарующий шепот огней над ухом и одновременно – везде. – Теперь ты свободна».***
Она снова бежала. Снова. Замкнутый, порочный круг не прерывался ни на миг – ни сто лет назад, ни сто десять, ни десять. Вся жизнь Лэтти была бегством: с четырнадцати лет и по сей день она только бежала и бежала – то от рабства, то от правды, то от тех, кого любила и боялась. Натренированные с годами легкие не жгло от быстрого бега – или она просто не замечала? – но зато в груди, в сердце, было очень тяжело и горько, словно к ней привязали булыжник или поили ядом. «Стой!» – прокричал в голове отчаянный голос: собственный крик, молящий о пощаде и минуте, секунде, мгновении покоя. «Остановись!» – снова приказала себе Лэтти, но ноги не могли остановиться. Больше не могли. Сами не могли. «Спаси меня. Спаси. Спаси». Она молила об этом каждую ночь с тех пор, как сбежала из Пандоры – каждую ночь, когда засыпала в новом незнакомом месте совершенно одна и без защиты. Рана от клинка Брейка не заживала. Точнее, заживала очень скверно. Сила Безумного Шляпника плескалась в ней, как дорогое вино, и причиняла сильную боль. Но не телу. Мысли Лэтти в душевной лихорадке были как три вида глины: бесформенные комья разного цвета, из которых без таланта невозможно было слепить ничего. Потому она и была ничем – или никем – очень долгое время, пока не решила выбрать нечто одно из целых трех. Нечто цветов Баскервиллей. Алую, алую глину. Она лежала в постели и смотрела в потолок, не в силах заснуть и вычеркнуть из памяти их поцелуй. Она вспоминала его пальцы на своей спине: легкие, как перышко, касания, но оттого не менее обжигающие, чем пламя костра. Она заходила в своих мыслях так далеко, что боялась не вернуться, но ровно до того дня, пока не закрыла за собой черную, несущую смерть всем ее чувствам дверь. «Ты должна сказать «прощай», – говорила себе Лэтти. И «прощай» наконец-то сорвалось с ее губ спустя целый год. Сейчас на ней был черный плащ – не алый, но это не меняло ничего. Зарксис был прав, презирая и ненавидя в ней, не только в одежде, красный цвет – цвет крови и смерти, цвет Баскервиллей. Однако только он всегда – с их первой встречи – был драгоценным якорем, не дающим потоку забрать в пучины то, что она так любила и ценила: свою человечность, свою совесть, свои мысли. Без него она теряла желание быть лучше. Брейк – именно он – был первым, от кого Лэтти отказалась, чтобы выжить после бегства. Он не был гласом рассудка, как Рейм, не пытался сделать из нее святую, но только он своими шутками и взглядом пробивал в стене брешь, через которую сочился свет. Под таким светом воля Лэтти растворялась и плыла. Под таким светом она была слабой. И потому предпочла убежать от своих чувств, которые не исчезли даже после того, как к ней вернулась память. «Спаси меня, – пульсировало в висках, на губах и на кончиках пальцев. – Спаси меня от себя самой». Потому что сейчас она бежала не от Винсента и его колючей темной правды. Она бежала навстречу тому, что годами таилось на самом дне запретной шкатулки всех ее мыслей. Она бежала, чтобы сбежать и одновременно – чтобы достичь того самого дна, ниже которого черная душа Баскервиллей – таких, какими их видела Пандора, – упасть была не способна. Лэтти бежала и чувствовала, как тьма живет и шевелится в ней. Как разрастается, подобно пролитому на скатерть вину. Но не она пошатнула бокал. То были пальцы Винсента, его глаза и голос, его слова – они толкали и толкали снова и снова, врезаясь под кожу. Врезаясь в хрусталь бокала. – Ты знала, что им владеет все та же семья? – шептал (или ей только казалось?) над ухом Найтрей, и слова игла за иглой втыкались ей под ребра. – Сейчас там владелец мужчина, – говорил он ей, и каждая буковка рисовала на ней часть узора из боли, ненависти и отчаяния прошлых лет. – Он делает ужасные вещи. Он скрывает убийства. И тогда вино пролилось: сорвалось с той софы, на которой она сидела и внимала льющийся из красивых губ яд. Винсент наблюдал за ней, как за интересной игрой, и его длинные пальцы стучали по подлокотнику в такт сердца Лэтти. Они стучали даже тогда, когда она поднялась и почти бегом покинула комнату, чтобы прорваться на свободу. Эхо проводила ее взглядом: совершенно безразличным, лишь с крупицей вопроса, не желает ли хозяин остановить побег. Но Винсент вышел в коридор – его шаги отдались в висках девушки, когда она дернула на себя ручку входной двери – и сказал, что «не нужно». – Пусть идет, – услышала в последнюю секунду Лэтти, и порыв ветра подхватил полы плаща, безжалостно растрепав оборки юбки. Дверь захлопнулась с таким же громким стуком, как и та, за которой скрылся незнакомый мужчина минутами раньше – далеко не первый с тех пор, как она пришла сюда, к идеально крашенному дому. Лэтти смотрела на вход и почти не дышала. Ее ноги буквально горели, а легкие – разрывало от бега. «Ты все же человек», – как будто напоминало ей тело, но сначала она бежала так долго и без передышки, что теперь не понимала, почему стоит и ей больно. Мимо нее проходили жители Риверры: те, кто просто спешил по своим делам, и те, кто заходил в маняще красную дверь с гравировкой в виде лозы. Лишь однажды один незнакомец спросил, не потерялась ли она, но в его взгляде было столько похоти и необузданных желаний, что Лэтти стало плохо. Некая невидимая нить вновь и вновь тянулась и звенела внутри нее, когда дверные петли слабо скрипели, и новое лицо исчезало или появлялось из ненавистного дома: почти особняка, огражденного высоким забором. Лэтти не могла заставить себя войти – или уйти – и оставалось лишь наблюдать, как будто ожидая момента, когда плетение лопнет. «Ты совершаешь глупость», – буквально расслышала она совсем рядом голос Рейма, но возле нее был лишь одинокий фонарь, освещающий ворота в бордель. Его свет делал кожу девушки почти мертвенно белой. Пальцы сами нашли самый край створки и потянули от себя, открывая дорогу до красной двери. Брусчатка отзывалась звонким стуком под каблуками сапог, и каждый шаг звучал в голове Баскервилль подобно тиканью стрелок часов: они отсчитывали мгновенья до того, как повернуть назад станет слишком поздно. «Еще есть шанс», – донесся тихий голос рассудка, но дверь приветливо скрипнула и закрылась за секунду до того, как свет и запах парфюма ворвались в сознание Лэтти вместе с голосами, заглушившими все. Она оказалась в месте, богаче которого было лишь поместье Баскервиллей: слишком много было внутри дороговизны – всего было слишком. Изобилие красного и золотого цветов придавали залу роскоши и чванливости, но первой, что поймала взглядом девушка, была огромная люстра в самом центре комнаты, под резким светом которой расположились на широких диванах посетители «Лозы». Такая же люстра висела в холле Рейнсвортов, и столь неблаговидное совпадение отдалось почти болью внутри Лэтти. Она отвернулась и забегала глазами по другим присутствующим людям, стараясь вдыхать как можно реже острый запах духов и пота, который не заглушали даже расставленные везде, где было свободное место, цветы. Мимо нее проплыло почти что эфемерное создание: совсем молодая девушка в шелках, наполовину прозрачных и открывающих слишком много, чтобы называться одеждой. Лэтти не дала бы ей больше четырнадцати лет, и оттого сладкий шлейф парфюма отдался внутри еще более сильным позывом к тошноте. – Прекрасная леди, чем могу вам помочь? – неожиданно раздалось совсем рядом, и чья-то теплая и неприлично мягкая для мужчины ладонь коснулась плеча девушки в том месте, где открывалась полоска голой кожи шеи. – Вы потерялись? Лэтти повернулась к владельцу голоса несколько резче, чем планировалось, и его рука соскользнула с ее плеча на локоть. Сквозь резь в глазах от обилия света она разглядела перед собой мужчину около сорока лет с редкой проседью в чернильных волосах. В уголках его губ затаились неглубокие морщинки, но как по волшебству исчезли, когда он широко ей улыбнулся и придвинулся ближе, слишком заинтересовавшись, однако, лицом незнакомки. – Нет, – произнесла Лэтти, и собственные губы показались ей почти что каменными: она едва смогла выдавить из себя фальшивую ответную улыбку, чтобы спрятать за ней весь свой ужас, беспокойство и узнавание. – Я искала вас. Перед ней стоял Август Баллард – человек с неизменными для его рода изумрудными глазами, которые, благодаря своему необычному разрезу, придавали ему сходство с семейством кошачьих. Она даже не имела шанса ошибиться: не потому, что видела его черно-белое фото в газете, где он определил себя как человека с высокими идеалами (что было ложью), но потому, что такие же глаза его предка снились ей в кошмарах долгие годы после бегства из «Лозы» столетие назад. Когда Лэтти только появилась в борделе, ей были известны лишь самые нашумевшие слухи и местные легенды, которые слагали клиенты, лишенные права на определенные услуги. Но «Цветущая лоза» всегда славилась своими реформаторскими взглядами на «искусство любви»: за неизменно красными дверьми действительно происходили вещи, которым не было места среди порядочных граждан или самых бойких идей. Пленницы дома, как завещали Балларды всем клиентам, были холстом, на которых за плату разрешалось рисовать что угодно. «Или делать, – поправил внутренний голос. – Делать что угодно». Лэтти мало общалась с другими несчастными, которые жили с ней под одной крышей, и особенно с девушками старше и «опытнее», но даже при таком отношении ей приходилось слышать разговоры между ними о происходящем. Она знала – и это было почти настоящим кошмаром, – что в верхней комнате главного здания на постоянной основе живет один мужчина, которого все зовут просто Доктор – тот, кто всегда «заботится» о здоровье всех своих «зверят». С его помощью посетители всегда могли приобрести на вечер невинное тело, даже если только вчера клиент осквернял то же самое своей похотью. Ходили слухи, что раньше он работал в местном госпитале, но был изгнан прочь за недостойное поведение, о котором мало кто распространялся. Однако в «Лозе» знали, что дело было не только в его интересах или новаторских идеях. Просто он мог спрятать мертвого человека так, что его не найдет никто. И никогда. Сейчас же, глядя в изумрудные глаза Балларда дольше, чем позволено этикетом, Лэтти больше не ощущала ожидаемого страха перед прошлым. Лицо Августа пробуждало лишь воспоминания о том, как освобождались койки в спальне «зверят», когда после очередного клиента девочка не возвращалась живой, и ненависть плескалась в ней подобно водам океана в шторм, пересиливая ужас. «Я убью тебя», – дышала в ней каждая клеточка тела, но улыбка мужчины становилась лишь шире. – Вы искали меня? – с любопытством переспросил он. В его красивых глазах заблестели озорные искры, почти полностью смешавшие и без того едва четкую грань между реальным возрастом мужчины и тем, на который он выглядел внешне. Его пальцы настойчиво пожали ей локоть – легкое, осторожное, интимное прикосновение – и скользнули на талию, словно там было их место. – Тогда мы можем пройти в мой кабинет и обсудить там вопросы, которые привели вас сюда, – предложил Баллард, склоняясь к ней ближе, и дыхание Лэтти – почти идеальное, поддерживаемое силой воли – сбилось на несколько тактов. На мгновение очертание разномастного холла борделя слилось в неопределенную мазню, которая завертелась, как глобус. Время будто остановилось – и это было почти реально, – а затем часы затикали с такой скоростью, что почти сбили Лэтти с ног. Она разглядела, как меняется разноцветная толпа на однотонные темно-синие стены коридора, как исчезают дорогие вазоны и бесконечное множество цветов, уступая место старым картинам в позолоченных рамах. Ноги послушно следовали за мужчиной впереди: его широкая, прямая спина была самым ярким пятном посреди синего очарования второго этажа. Или это был третий? Лэтти потеряла счет времени, дверям и ступеням. Ее внимание ускользало сквозь пальцы, но крупицы все же оставались – и благодаря им она могла еще сохранять невозмутимость. Прошел не один день, прежде чем она смогла собрать необходимые сведения про Августа: его внешность, дом, привычки, «семья», любовницы и бизнес. Кабинет. Оплот всех его начинаний и завершений. Небольшой сейф за картиной, хранящий все документы, накладные на «товар» и необходимые разрешения. За дверью в конце коридора была вся империя Баллардов – источник их процветания, жизни и смысла существования. «Я убью его», – пульсировала в голове Лэтти кровавая мысль, но сначала она собиралась разрушить все, что было ценно для семьи работорговцев и держателей борделя. Она желала кирпичик за кирпичиком разнести стены их великого творения, сломать изнутри – и снаружи – идеалы Августа, его активы и ценности. Чтобы забрать его жизнь посреди пепелища, точно такого же, на котором она выросла сама в окружении шлюх и пьяных клиентов. – К слову, ко мне обычно не приходят женщины, – прервал затянувшееся молчание Август и, словно мастер актерского дела, тут же слегка хрипло засмеялся. – Я имею в виду по деловым вопросам. – Разве я говорила, что мой вопрос – деловой? – поддерживая непринужденность игры, спросила Лэтти, неотступно следуя за ним по коридору, который казался бесконечно длинным. Искомая дверь маячила впереди, как запретный, но желанный плод, однако все так же оставалась почти недостижимой. – Тогда дело принимает более интересный поворот, – заметил мужчина, и его рука исчезла в кармане форменных, несомненно, дорогих брюк. Он достал небольшой железный ключ с почти незаметной гравировкой, но не спешил отворять дверь, до которой они, наконец, дошли. Лэтти слишком поздно поняла, что забыла следить за дыханием: сейчас ее грудь часто вздымалась, и видимое волнение девушки не укрылось от Августа. Его красивый рот тронула легкая насмешка. Именно с ней он вставил ключ в замочную скважину и повернул его дважды, прежде чем отворить дверь и пригласить свою гостью войти. Ей пришлось почти силой заставить себя собраться с мыслями: слишком много стояло на кону и, прежде всего, единственный шанс проникнуть в логово Баллардов без риска лишиться преимущества. Однако Лэтти не ожидала, что ключ повернется в замке еще два раза после того, как они оба войдут внутрь. Страх показался ей острым, как самый кончик лезвия ножа. Он прикоснулся ей к коже, словно миллион тонких иголочек, но игла была всегда одна. Девушка повернулась так резко, что в глазах заискрилось, однако причина была далеко не в этом. Она разглядела ядовитую, но довольную ухмылку на губах Августа, когда он поймал ее в свои руки и не позволил слишком сильно пошатнуться от неожиданного головокружения. Его дыхание обожгло Лэтти рот, когда она безуспешно попыталась выбраться из хватки, но вместо этого лишь стала еще ближе к мужчине. Он крепко сжал свои пальцы на ее плечах – так сильно, что даже сквозь накативший туман в мыслях девушка смогла различить пылающие очаги боли на теле. Она попыталась также прикоснуться к собственной шее, но поняла, что больше не чувствует рук. – Ч… что… – онемевшим, ставшим будто инородным языком пробормотала она, изо всех сил концентрируя утекающее прочь внимание на лице мужчины. – Что… – Все еще хочешь обсудить свои вопросы? – с наигранной заботой поинтересовался Август, и его смех донесся до Лэтти словно из-под толщ воды. Комната перед ее глазами стремительно начала расплываться, становиться безобразной массой из разных цветов, бесконечно далеких ощущений чужих прикосновений к плечам и насмешливого голоса. Девушка вновь попыталась освободиться, но хватка была настолько сильной – или просто она сама была настолько слабой, – что кроме как внезапного приступа слабости в коленях ей не удалось добиться ничего. Баллард засмеялся, и его рука вновь исчезла в кармане брюк. По крайней мере, Лэтти так показалось, иначе он просто не мог взять из воздуха едва различимый шприц. Кожа на шее вновь разразилась острой, но кратковременной болью, однако на этот раз волна слабости нахлынула настолько всепоглощающей массой, что окончательно сбила с ног. – Осторожнее, – скорее с весельем, чем тревогой, заметил Август, когда девушка в его руках стремительно начала оседать. – Мебель здесь очень дорогая. Наверное, даже дороже твоей жизни, девочка. Его смешок заполнил комнату, как заполняет сосуд вода, и Лэтти изо всех сил вцепилась пальцами в ворс ковра, пытаясь опереться и приподняться хотя бы на локтях. Она лежала на боку, словно загнанное, ослабшее и раненное животное, в то время как Август возвышался над ней, точно скала, отбрасывая темную, как ночь, тень. Он бесстыдно взирал на нее сверху вниз, закуривая сигару, и в его зеленых – в точности, как и ковер под пальцами Лэтти, – глазах отражались огни зажженного светильника на рабочем столе. Она попыталась вновь подняться, но безуспешно: внезапная судорога заставила ее рухнуть обратно на пол и до боли стиснуть зубы. Странный холод поднимался от ног вверх – и ледяной поток буквально впитывал тепло ее тела. – По правде, не думал, что ты продержишься так долго, – отметил мужчина, делая глубокую затяжку. Из его искривленного рта вырвалось облако дыма, на несколько секунд пряча за собой задумчивое лицо. Однако через мгновение Баллард вновь растянул на своих губах предерзкую насмешку. – Двойная доза выльется в неплохую сумму для заказчика, – хмыкнул он и зажал между ровных зубов сигару. Лэтти даже не сразу поняла, что он склонился над ней, дыша в лицо табаком. Она лишь в последний момент почувствовала, как бесцеремонно его пальцы начали развязывать корсет на ее груди. Продолжительное мычание со стороны «жертвы» лишь вызвало смех у мужчины. Он грубо оттянул край нижнего платья с левой стороны и некоторое время всматривался так внимательно, будто перед ним был ребус. – Думаю, не ошибся, – наконец, заключил он, отстраняясь, и облако дыма вновь на миг спрятало его от взгляда Лэтти. Она зашевелилась на ковре, едва ли различая, где право и лево. Туман поглощал ее мысли, как холод – все тепло тела. Окоченевшими пальцами девушка попыталась вновь зацепиться за ворс ковра, но поняла, что все это время лежала абсолютно неподвижно. Тихий, слабый стон прозвучал словно издалека: настолько нереальным начало казаться все, что ее окружало. Баллард поплыл вслед за всей комнатой, когда сквозь накатывающую слабость и сонливость Лэтти расслышала три коротких стука в дверь. Ключ повернулся – дважды – и отворил массивную деревянную дверь кабинета. Внутрь вошло сине-зеленое пятно, напоминающее полного человека. Лэтти не была уверена, что это мужчина, пока он не заговорил, и его голос был ей абсолютно незнакомым. – Это она? – спросил незнакомец, и Август, кажется, кивнул, раз вошедший направился прямиком к ней и даже присел напротив. – Выглядит совсем ребенком. – Она до сих пор в сознании после целых двух доз опиума. Не думаю, что внешность играет какое-то значение, – отметил Баллард, и в его голосе прозвучало некоторое раздражение. Незнакомец тоже это заметил: он стремительно вскочил обратно на ноги и пробормотал что-то себе под нос. Лэтти ощутила лишь волну резкого, щекочущего нос запаха дорогого одеколона и едва слышно застонала. В голове словно забили набатом от дикой, разрушающей смеси всего, что с ней сейчас происходило. – Вот твои деньги, Август, – наконец, подал голос незнакомец. – Мои люди заберут ее отсюда. – Пусть выносят через черный ход. Мне не нужны случайные свидетели, от которых потом необходимо избавляться. Или подкупать. Все зависит от них. – Вряд ли после твоего заведения люди вообще помнят, что происходило в этих стенах, – хмыкнул заказчик. Его силуэт становился все более нечетким для девушки. Через несколько секунд она поняла, что больше не в силах различить ни единого слова – только громкое бормотание совсем рядом. Несколько раз Лэтти пыталась призвать свою Цепь, однако наркотик словно отрезал ее от Бездны, контракта и всего, чем она являлась. Даже сейчас, чувствуя, как веки становятся все тяжелее и тяжелее, она буквально взмолилась о помощи, но выдавила лишь слезы. «Пожалуйста, – пронеслось в ее мыслях, прежде чем сквозь накатившую темноту она ощутила, как ее поднимают с пола. – Пожалуйста, помогите мне». Но вместо ответа пришла лишь тьма и пустота, из которой ей не удалось больше выплыть.***
Она была словно безвольная кукла в его руках – действительно Эхо, как ее и назвали. Влажные волосы, которых он касался, скользили сквозь его пальцы, оставляя после себя капли воды, но не больше. Он не чувствовал почти ничего, когда к ней прикасался. Его мысли занимало иное. Винсент был спокоен, когда до него дошли вести о Чеширском коте, но не мог не понимать, насколько велика опасность нахождения там Зарксиса Брейка. «Чертов Шляпник, – сжимались его пальцы на мокром полотенце, которым он сушил волосы Эхо. – Он может все испортить». Посланец исчез так же незаметно, как и появился, оставив их наедине снова. Эхо не высказывала эмоций или мыслей: просто продолжала сидеть на его коленях – невероятно податливая и верная. Он провел пальцами по ее шее и спустился к влажным ключицам. – Эхо, – прошептал Винсент над самым ухом, словно заклиная ее на послушание. – Ты выслушаешь мою просьбу? «Конечно же, да», – тут же усмехнулся он, прикасаясь губами к нежной коже плеча. Рубашка, торопливо накинутая на ее тело, вся пропиталась водой, и его одежда – тоже. Эхо слушала его, не шевелясь, и он мог делать с ней что угодно. – Ступай, – теперь более властно произнес Винс, и она соскользнула с его коленей, словно бабочка: легко и незаметно. – Только сначала переоденься. Дверь скрипнула и закрылась, оставив его одного. Винсент откинулся назад, на спинку скамьи, и прикрыл глаза, наслаждаясь тишиной и исчезающим теплом с его коленей. Сонливость пробиралась издалека, ища лазейку в мир его мыслей, но сегодня Винсент был еще не готов сомкнуть глаз для сна. Сегодня – или же завтра, послезавтра? – Найтрей собирался взять то, что прежде казалось для него недоступным. Ее. Желание и похоть были не единственными вещами, что владели его мыслями, но он не мог отрицать того, насколько сильно – очень сильно – сопротивление Лэтти вызывало в нем трепет. Оно его возбуждало. Винсент знал, насколько плод запретен – и Шляпник играл не последнюю роль в поставленной им сцене. Его связь – отношения – с Баскервилль вызывали злость и раздражение, желание разрушить все, что могло их объединять. Найтрей желал ее – и столь же сильно желал посмотреть, как будет распадаться на части Брейк, когда игра достигнет своего финала. Поручение Эхо – всего лишь начало. Мысль об этом проскользнула сладкой нотой в голове и вынудила Винсента невольно скривить рот в подобии улыбки. Он наслаждался не только тишиной, но и мерным тиканьем часов, отсчитывающих секунды, минуты, часы – или дни – до падения того, кого он ненавидел даже больше, чем себя. Когда игра завершится, Винсент выйдет победителем и насладится всей гаммой чувств, что непременно отразится на лице Шляпника. Он растопчет, сомнет, извратит все, что дорого мужчине – и сделает это красиво и эффектно, как настоящий актер. «Я уничтожу все, – выцарапывая в мыслях каждое слово, подумал Винсент, – что тебе дорого, Шляпник», – и треск нитей был самым громким – и единственным – звуком в безлюдной ванной комнате. Найтрей даже не заметил, как почти разорвал полотенце в своих руках – настолько сильны были чувства, что им овладели. Он поднялся со скамьи и вернулся в свою спальню, наполненную дневным светом, плавно переходящим в вечер. Время шло достаточно медленно – и тем больше нетерпения вызывало. Когда Винсент застегивал последние пуговицы дорогого камзола, то расслышал в коридоре шаги. Человек приближался, несдержанно и быстро, и совсем скоро Найтрей разглядел его отражение в зеркале, возле которого стоял. На пороге комнаты возник молодой парень: почти его возраста, но с глазами одного цвета – синими, как водная гладь. Он был заметно раздражен и очень зол, когда застыл на самом входе, и его взгляд буквально пылал гневными огнями. – Ты использовал меня, – скорее прорычал, чем произнес он. – Винсент, мерзавец. Винсент не стал прятать насмешливую улыбку и продолжил расправлять на шее бант, который и без того был идеально завязан. Юноша в дверях нетерпеливо огляделся и сделал шаг вперед, но не больше. Его фигура казалась слишком хрупкой на фоне громоздкой мебели, но внешний вид не говорил ни о чем. Только алый плащ на расправленных плечах. – По-моему, каждый из нас получил то, что хотел, – подал, наконец, голос Найтрей и повернулся к своему гостю. – Ты хотел загнать ее в ловушку – и она теперь там. – Мы договаривались о другом, – огрызнулся Баскервилль, и его пальцы сжались и разжались, демонстрируя гнев. – Ты не говорил, что сведения попадут не в те руки. – Думаю, без участия великого герцога она оставалась бы на свободе еще очень долго, Ризанд, – холодно заметил Винс, проигнорировав выпад гостя. Ризанд раздраженно прорычал нечто под нос и опустился в первое попавшееся кресло, которое нашел в спальне Найтрея. Винсент смерил его взглядом, но не сказал ничего: в конце концов, синеглазое чудо сыграло даже большую роль, чем он того желал. – Ты ведь понимаешь, что дурацкие игры смертного выскочки не сравнятся с тем, что она сделала, – высказался Ризанд, складывая пальцы на животе. – Она убила меня. Хладнокровно и без колебаний. – Обычная семейная ссора, – пожал плечами Винсент, чем вызвал у юноши новую вспышку гнева. – Черта с два, – выругался он, резко вскакивая. – Мне не добраться до нее, пока вокруг столько охраны. Моя Цепь – не терзатель и не потрошитель. – Тогда можешь посыпать их цветами. Вдруг у них аллергия. – Не смешно, – прорычал Ризанд в ответ. – Иллюзии не вызывают аллергии. – Похоже, тогда тебе остается только положиться на игры смертного выскочки, – пожал плечами Найтрей. Воздух вновь пронзило рычание: нечто от Цепи Ризанда проникало в его жизнь напрямую, размывая границы. Винсент знал не понаслышке, как тяжело держать в узде повадки существ – той же Сони, – но Ризанд делал это по своей воле. Он хотел походить на дикого зверя, который, наконец, обрел свободу после ста лет в Бездне. Неожиданно визит Ризанда стал слишком утомительным, чтобы продолжаться и дальше. Винсент видел, что тот за ним наблюдает – пытается понять, насколько тесно связан его «партнер» с внезапными переменами в плане. Его внимание было даже приятно: прежде синеглазый не ставил его выше и не опасался. – Тебе пора, – заметил Винсент, красноречиво посмотрев на часы. – Мне надо поспешить на встречу с юной леди. – Я все равно нанесу ей визит, Винсент, – произнес Ризанд, остановившись на пороге спальни, когда Найтрей откровенно выставил его прочь своей сладкой фразой. – Не поприветствовать ее – значит, проявить неуважение к нашей давней дружбе. Винсент напрягся, но Ризанд уже вышел: его шаги эхом разносились по безмолвному поместью Найтреев. Сжав плотно зубы едва не до хруста, Винс одернул рукава камзола и подошел к окну, чтобы проследить, как уходит его гость. Ризанд вылетел из дома стрелой и даже не оглянулся. Его ненависть багровым ореолом пылала вокруг – и была способна разрушать города. Однажды и Лэтти уничтожила город – город, который олицетворял собой Риз, и шрам от кинжала не смогла исцелить даже чертова Бездна. – Ты все равно ничего не сможешь изменить, – промурлыкал под нос Найтрей, когда кроны деревьев скрыли за собой Ризанда. Напряжение отступило, когда он вспомнил, что предусмотрел даже больше, чем мог предположить синеглазый. – Шахматы не созданы для тех, кто не умеет ждать. Его взгляд переместился на картины, что стояли возле дальней стены роскошной и просторной спальни. Он не повесил их все – оставил несколько на выбор, предвкушая то, что было лучшим пунктиком его идеального плана. Шляпник еще пожалеет, что однажды решил докопаться до правды о прошлом, и его падение начнется сегодня.***
Она была в собственной спальне на втором этаже особняка Баскервиллей. Бездна поглотила данную часть дома первой, но сейчас – перед ее глазами – она была целой и невредимой, но такой же запущенной, как и до трагедии в Сабрие. Темные занавески на окнах были задвинуты, чтобы не впускать внутрь ни единого лучика света. Темнота и тишина. Они были вокруг, наполняли воздух и каждый ее вдох и выдох, которые приходилось делать, чтобы существовать – не жить – дальше. Ее разбитое на части тело – и душу – ничто не могло заставить подняться с плохо нагретого пола, но холод был частью новой жизни, и теперь навсегда. «Почему ты ушел?» – пульсировал болью в висках всего единственный вопрос, который она задавала в ничто перед собой, с закрытыми глазами и бессильно лежащими словно отдельно от туловища руками. Озябшие пальцы перебирали ворс ковра, не чувствуя его мягкость и материю. Только далекие, будто из глубины, сигналы в мозге о том, что она прикасается к реальному предмету, и только. Время же здесь будто тоже замерло. Прошла всего неделя – Лэтти знала об этом лишь благодаря стукам в дверь один раз в день, – но ей казалось, что целая вечность, наполненная холодом и пустотой. Леви не сказал ей ни «прощай», ни «до свидания»: он просто исчез, растворился, стерся из всего, где был он – и, значит, была она. Теперь Лэтти не знала, существует ли сама или ей просто снится, что она жива и дышит, в то время как он – Глен, нет, уже нет – попросту канул в ничто. Для него она была экспериментом, несмотря на громкие слова о ценности Лэтти Баскервилль. Напротив, ее ценность пришла лишь с кровью той Цепи, которая была подарком – и проклятием – от Леви. Он спас ей жизнь и никогда не скрывал свое желание прийти к определенному результату эксперимента. Однако он также оставил на ней свой след, который больше не смыть никогда. Он… Он просто был с ней. Он был ее частью. Неожиданный позыв голода заставил ее пошевелиться и приподняться. Тело слушалось плохо, но все же выполняло команды: сначала встать на локтях, потом притянуть колени и, наконец, подняться на ослабшие ноги. Лэтти ощутила тошноту, когда комната закружилась перед глазами, но желудок был пуст и болел так, словно она проглотила ножи. Нетвердыми шагами девушка проследовала к двери, держась за все, что попадалось под руку. В какой-то момент она расслышала звон стекла – кажется, разбилась шкатулка, которая так не вовремя попалась под руку, – но потеря не показалась достаточно важной, чтобы остановиться и подумать. Подумать над тем, во что она превратила свою комнату в первый день после смерти Леви. Сейчас спальня на втором этаже напоминала поле боя: осколки разбитых вещей, ворох бумаг, разбросанных в гневе книг и записок, скомканное покрывало на полу и рядом же – подушки и одеяло. Занавески не трепыхались, и комнату заполнял спертый душный воздух. Зима за окном словно не дотягивалась до нее, кроме как холодом сквозь толстые стены, и лишь подошва ног чувствовала в полной мере то, что камин давно никто не зажигал. Лэтти двигалась медленно и совсем не обращала внимания на жгучий холод от пола. На ней было только нижнее платье – белое, помятое, теплое, – когда она открыла дверь и… просто врезалась в него. Как врезается тело в толщи воды, прыгая с самой высокой скалы. – Лэтти! – расслышала она встревоженный голос, и теплые – горячие – руки поймали ее, вытянули из темноты зашторенной спальни. – Отпусти! – рявкнула Лэтти, но вместо слов воздух пронзил лишь тонкий слабый стон. Пальцы сами схватились за накрахмаленный бант-воротник – слабо, отчаянно, глупо – и через мгновение она почувствовала, как лента податливо развязывается под неощутимым напором. Голубые глаза напротив не смеялись, когда она расслышала его голос. Только губы изображали улыбку. – Если ты так хотела, чтобы я разделся, то могла просто попросить, – произнес Шейл, и его руки держали ее так крепко – как дорогостоящую вазу. Лэтти захотелось закричать и заплакать одновременно. Она ненавидела их – Леви, Шейла, Глена, – и никогда прежде так не желала, чтобы они оказались с ней рядом. Но принять помощь Шейла – значит, показать свою слабость. «Ты сильная, Лэтти, – звучал возле самых губ сладкий – ядовитый – шепот. – Ты справишься с таким простым заданием, как…». – Лэтти, – ворвался в затрудненные мысли голос Шейла. – Просто позволь мне помочь. Лэтти закрыла глаза и вцепилась в его согнутые руки. Под плотной тканью камзола напряглись – натянулись – сильные мышцы, и Шейл напряженно застыл перед ней, словно от ее ответа зависела не одна жизнь. Он пришел сюда ради нее, и Освальд впустил в свой дом врага, которого раньше мог лишь молча ненавидеть. – Летиция, – более настойчиво, словно теряя терпение, произнес Шейл вновь. – Посмотри на меня. Она не послушалась – и он слегка ее встряхнул: словно карета налетела на кочки, и все внутренности Лэтти застучали о скелет. Ее замутило, но она сдержала тошноту, как и слезы, что щипали глаза под плотно сомкнутыми веками. «Ты сильная», – продолжал нашептывать голос, но жжение от слез опровергало каждое слово. Лэтти продолжала держаться за Шейла – и желала его отпустить. Она могла прогнать его, словно дикое животное, ведь теперь не было Леви и его игры с Мирандой и ее шестерками – такими, как он. Но пальцы сжимали белоснежный камзол как влитые. – Лэтти, – вновь повторил Шейл, и нечто темное перегрызало невидимую нить изнутри. Она раскрыла глаза и поймала взгляд небесно-голубых глаз. Он смотрел на нее – и желваки шевелились на его красивом лице. Шейл не желал здесь находиться, но и не прийти он не мог. Нетерпение сквозило во всем, что он делал – в том числе и в его сильных руках, лежащих на ее теле. Она давно привыкла к таким касаниям, а они – приводили ее в ужас от букета тех чувств, которые в ней зажигались. «Ты сильная», – шептал Леви в полумраке спальни, и его слова ложились ей на кожу, мысли, чувства, как одеяло из обещаний и поручений. Его пальцы выводили приказы на руках, плечах и теле – и Лэтти молча ставила свое имя под каждым словом Глена. «Я сильная, – согласилась она с ним в мыслях. – Но не сегодня». «Не сегодня», – повторило замутненное сознание просыпающейся Лэтти, но наркотик не выпускал из своих длинных цепких лап. Воспоминание – или просто сон? – обволакивало покрывалом и не давало выбраться на свет. Свинцовые веки не поднимались, и мысли блуждали в Сабрие столетней давности, как по лабиринту из бесконечно неправильных и неверных решений. «Шейл был первым в этом потоке, – подсказывал внутренний голос с издевкой. – И последним, когда случилась беда». «Беда!». События нынешнего вечера ворвались в сознание, как безудержный ветер, отворивший запретную дверь. Лэтти застонала, но безмолвно, не в силах вымолвить ни звука: слабость растекалась по телу вместе с ядом, наполняющим жилы. Он не кипел в крови, но отравлял медленно и верно – затягивал в ничто и путал мысли. Лэтти пошевелилась, но руки не подчинились приказу мозга: кажется, она сидела связанной в кресле. Грубые тканевые – или, скорее, кожаные – перевязи крепко припечатывали ее запястья к подлокотникам, ограничивая их подвижность. Ей не было нужды видеть, чтобы понять: она была в ловушке, куда сама себя загнала. «О Боги», – судорожно выдохнула девушка, едва ли понимая, к каким богам пыталась обратиться. Она покачала головой, пытаясь разогнать дремоту и слабость, но тело словно жило в другом измерении и времени: отзывалось плохо и поздно, словно его с ней разделяли километры. Нить – неразрывная, вечная, сильная, – что связывала ее контрактом с Цепью, словно исчезла. Паника взорвалась искрами под веками, и немой страх заставил Лэтти дернуться и раскрыть глаза, не видя ничего. Было темно – ни единого окна или свечи – и темнота расплывалась, словно от слез. Инстинкты подсказывали: нужно бежать, но мысли – плотные, вязкие, медленные – не могли крутиться в голове слишком быстро. Лэтти смутно понимала, что опиум в ее теле – теле Баскервилля – должен был исчезнуть очень быстро, но он не исчезал. Он был везде, куда бы ни тянулись ее мысли. «Черт». Баллард ведь знал гораздо больше, чем она. Самоуверенность и глупость привели ее прямо в его руки: предоставили искомую цель, как на блюдце. Заказ – а это был именно он – предполагал нечто большее, чем просто девушку на несколько ночей. Лэтти знала это, потому что ощущала иглу под своей кожей: залог ее слабости на все время плена. Доза, которая содержалась в тех шприцах, могла мгновенно отключить обычного человека: опиум опасная вещь для смертных людей, но не для Баскервиллей. Однако даже он был способен закрыть все двери, что связывали ее с Бездной – сквозь туман не ощущалось ничего, кроме пустоты и одиночества. Темнота лишь делала все хуже. Лэтти не могла различить ничего – ни размеров комнаты, ни возможных выходов отсюда. Она даже с трудом различала, что под ней и на ней: только запястья и лодыжки сообщали о плене. Ей не хватало даже больше, чем просто силы Цепи. Она словно лишилась души, когда ее отрезали от Бездны – и от свободы. – Черт, – прохрипела она, и пересохшие губы отозвались болью от мелких трещинок на них. Бесконечно сильно хотелось пить – и еще больше спать, но сон был ей только врагом, но не забвением. Внезапная вспышка на миг ее ослепила – дверь отворилась, прямо напротив, и черный силуэт возник в проходе с лампой в руках. Его лицо мешало разглядеть все: и слезы, и свет, но его шаги даже сквозь туман показались ей особенно знакомыми. – Ты проснулась, – почти с изумлением произнес он, и девушка окончательно убедилась, что перед ней был мужчина из дома Балларда. То неясное пятно, которое и сделало заказ на нее. Не дождавшись от нее ответа, незнакомец брезгливо фыркнул, словно разговор с ней был ниже его достоинства, несмотря на то, что именно он всегда и говорил. Лэтти попыталась дернуться вперед, когда он подошел ближе, но страх в его глазах, подсвеченных светом от лампы, исчез почти сразу, как он осознал, кто здесь хозяин. – Совсем молодая, – продолжил говорить он, видимо решив, что так сможет чувствовать себя увереннее. Неуверенность сквозила в каждом его движении и жесте, но больше всего – на лице, медленно покрывающемся испариной. Лэтти всмотрелась в него – и мужчина почти сразу отвел глаза, едва они встретились взглядом. Она почувствовала его страх, но была слишком бессильна, чтобы противопоставить это пленителю. Когда он дотронулся до иглы, боль вспыхнула искрами перед глазами, и заставила девушка плотно сжать зубы. – Неужели тебе больно? – самодовольно хмыкнул он, но на последнем слоге его голос все же дрогнул. – Не думал, что такие чудовища, как ты, испытывают чувства. «Чудовища?» – вопрос застрял в горле Лэтти, так и не приняв форму слова. Мужчина вынул иглу, прекратив беспрестанную пытку, но мысли до сих пор оставались словно в тумане. – Как… – захрипела она, наблюдая за тем, как он избавляется от иглы. Ей было необходимо время, чтобы наркотик вышел из крови, но Баскервилль опасалась, что игла совсем скоро вернется на свое место. Разговор с ним был единственным шансом растянуть время, однако ей даже не пришлось заканчивать свой вопрос. Тень возникла за спиной мужчины внезапно – как облако дыма, медленно разносимого ветром. Оно проявлялось постепенно, точно фотография на пленке, и два глаза раскрылись в темноте настолько внезапно, что Баскервилль на миг задохнулась. – К… контрактор, – едва слышно прохрипела она, и мужчина отвлекся на нечто за своей спиной. Его круглое, потное лицо засветилось от странных эмоций, которые его захватили от взгляда на свою Цепь. Он… словно ею гордился. – Цепь, – подтвердил он, смакуя каждую букву в столь коротком слове, и его взгляд, наконец, обратился на пленницу. – Кто же знал, что существует некая Бездна! Лэтти почувствовала, как перехватило дыхание от произнесенных незнакомцем слов: как Баскервилль, она понимала, на какую «святость» покусился мужчина. Их род всегда оберегал людей от опасных и недопустимых знаний, но теперь человек без отчаянного прошлого и не из бедных достиг запретного плода по своей воле. Это читалась в его широко раскрытых и полных эмоций глазах. Он стремился знать больше, чем мог, и знания заводили его все глубже во тьму. – Как… – вновь начала Лэтти, но мужчина покачал головой, и нечто безумное сверкнуло в его взгляде. Он почти с научным интересом посмотрел на свою пленницу и неожиданно к ней прикоснулся. – Мне нужна печать, как на твоей груди, – произнес он, и целый мир поплыл перед глазами Лэтти, когда наркотик вновь потек по воспаленным прежней дозой венам. Ее тихий вскрик почти заглушили новые звуки: мужчина отшвырнул от себя все прежние медицинские инструменты, и теперь неловко, но резко расстегивал свой жилет. Лэтти как сквозь воду наблюдала за ним, запоздало различая детали, но не могла не рассмотреть выжженное на его безволосой груди темнеющее пятно. – Моя печать сдвинулась, – почти с хрипом заговорил он, и весь его тон – и взгляд, и жесты, и голос – переменились. Мужчина почти с фанатизмом поскреб по стрелке часов, которая теперь была на десяти минутах, и Лэтти готова была поклясться, что там выступила кровь от неровного ногтя. – Я хотел вечную жизнь, – продолжил он, отпуская свою рубашку и неожиданно вцепляясь в подлокотники ее кресла: всего в паре сантиметров от ее мгновенно подогнувшихся пальцев. – Мне нужна была вечная жизнь, а не это. Его дыхание пахло только что выпитым жасминовым чаем – и одновременно отдавало металлом, словно десна или язык его кровоточили. Лэтти с отвращением отстранилась назад, и это не укрылось от мужчины. Он схватил ее за подбородок и резко потянул вперед, словно желая рассмотреть лицо своей жертвы под ярким светом лампы. Тень за его спиной почти растворилась, но два молочно-белых глаза до сих пор оставались, повторяя все метания зрачка хозяина. – Ты ведь здесь померла, – вдруг прошипел он, и слюна проступила сквозь его плотно сжатые зубы. – Я собственноручно это сделал вот этим. Мужчина выхватил из кармана штанов окровавленный предмет, и только сейчас Лэтти поняла, что ворот ее блузки не белый. Кровавые следы тянулись вниз, до самой груди и живота, но ткань, однако, была невредимой. – Баллард не знал, что продает, – почти с благоговением процедил незнакомец и даже захихикал от своих слов: самодовольно и громко, наслаждаясь победой. – Если бы он только знал… если бы он знал о Бездне… Он бы не продал тебя. Толстая рука отпихнула девушку обратно, и Лэтти больно приложилась о спинку жесткого кресла. Она была бессмертна, но оставалась человеком со всем набором человеческих чувств. Страх закрадывался ей под кожу – и напоминал о том, что ей хотелось позабыть навсегда. Напоминал о длинных рыжих волосах, почти касающихся ее лица. О темной камере Пандоры и низком, но резком шепоте над самым ухом. «Ты навсегда останешься в этой тюрьме, – говорил ей герцог Барма, приходя по вечерам в сырую и холодную темницу. – Ты никогда не выйдешь отсюда». Дрожь пробила последнюю стену между самообладанием и страхом. Он потянулся к ней от самого сердца – колючими скрюченными пальцами зарывался в каждую клеточку тела. Лэтти судорожно задышала, и мужчина разразился неприятным истерический смехом. – Я перерезал твое горло, – почти взвыл от удовольствия он. – Вот этим самым ножом! И ты вскоре снова задышала. Ты! Задышала! Его радость граничила с абсолютным безумием, и воздух за спиной колыхался от нестабильной связи с Цепью. Мир перед глазами Лэтти расплывался, но не от слез, а от наркотика. Она едва ли ощутила, как лезвие проходится ей по припечатанному запястью, и кровь хлынула вдоль кожи вниз, марая кресло и пол. – Ты и сейчас оживешь, – откровенно радуясь, точно ребенок, заверил ее мужчина. – Ты ведь и сама это знаешь, верно? И знала всю свою жизнь. Поэтому ты никогда не боишься. Ничего не боишься. Лезвие задело второе запястье, и Лэтти едва не прокусила язык от неожиданной боли, вызванной зубьями ножа. Кровь показалась совсем черной – и ядовитой, – когда потекла плотной струйкой вниз. Металлический запах стал почти невыносимым и замер в воздухе, как шлейф парфюма. – Мой контракт совсем еще свежий, – неожиданно произнес безумец, как завороженный наблюдая за нанесенными ранами. – Я не знал о Бездне ничего неделей раньше. Но теперь знаю. Мне рассказали. – Кто? – не выдержала Лэтти, но вопрос прозвучал как хрип в три почти беззвучные буквы. Мужчина наклонился ближе, словно желая вновь расслышать вопрос. – Кто рассказал? – повторила она более громко, и кожу на шее неприятно стянуло, впервые напомнив о том, что она заляпана засохшей кровью. – Ты думаешь, что я тебе скажу? – почти засмеялся мужчина и отпрянул назад, разбрызгивая кровь с лезвия своего ножа. – Нет. Пусть это будет моей маленькой тайной. Но!.. – он резко посмотрел на свою пленницу и перекинул орудие в другую руку. – Есть вещи и поинтереснее, чем тот человек. – Ты… – прошипела она, но шипение почти сразу переросло в хрип и кашель. Язык становился все менее послушным и подвижным – и снова невыносимо захотелось пить и спать. Веки потяжелели в несколько раз и сами начали опускаться, но мужчина внезапно вновь к ней подлетел и вцепился в лицо, силясь не дать своей жертве заснуть. – Если ты заснешь, я снова перережу тебе глотку, – пообещал он, но Лэтти было все равно. Она не чувствовала больше ничего – ни рук, ни ног, ни боли. Кровь вытекала из нее на ледяной и твердый пол медленнее и меньше, чем прежде. – Ох, прости, – хихикнул незнакомец. – Я и забыл, что ты и так умираешь. – Лэтти тут же зашевелила губами, и мужчина отвлекся на это. – Что? – переспросил он, подходя и наклоняясь ближе. – Ты что-то там прощебета… Лэтти изо всех сил ударила его головой. Послышался громкий – резкий – хруст, и мужчина взвыл, как загнанный и раненный зверь. Его визг наполнился болью, злостью и страхом, когда он схватился за сломанный нос, истекающий кровью. Ненависть вспыхнула в темных глазах – вспыхнула и в крупном изумруде, венчавшем его золотой перстень. Он ударил ее ладонью, и кольцо прошлось ей по щеке, как еще один нож. – Сука! – зарычал – проскулил – он и стремительно бросился прочь, забыв обо всем, кроме своего носа. Дверь распахнулась и поглотила его в свете, оставив Лэтти наедине с догорающей лампой. Керосина оставалось совсем немного, и вскоре темнота вновь обещала вернуться, оставив ее без всех чувств и, прежде всего, зрения. Боль на лице почти никак не отзывалась в мыслях Лэтти. Сбитое нарастающей паникой дыхание стало громче и чаще, когда мужчина исчез: теперь она вновь была предоставлена себе и страхам. Ее взгляд заметался по сторонам, но кроме круга света не было видно ничего: каменный пол не говорил ни о чем, как и древнее, как чертов мир, кресло. Лэтти не желала думать ни о чем, но не могла остановить поток беснующихся смазанных мыслей. Они метались в голове, как потревоженные врагом дикие звери, и бились о стенки сознание остро и больно. «Где я? Где? Где?» – вопил внутренний голос, и за ним вопило все ее существо. Она ненавидела клетки – четыре стены и невозможность побега; холодный пол под ногами и темноту над головой. Она ненавидела все, что было связано с тюрьмой в Пандоре и, что важнее, с заключением в «Лозе». Легкие жгло изнутри, как от раскаленного железа – словно металлические щипцы впились ей под лопатки и пытались выжечь весь воздух. «Помогите», – вопила каждая клетка непослушного тела. Сила оставила ее еще раньше, чем храбрость: теперь Лэтти не могла не замечать, как страх заковывает ее в невидимые цепи. Она медленно, тяжело закрутила головой, пытаясь рассмотреть хоть что-то, но кроме размытых и далеких линий ничего не было видно. – Ты здесь, – внезапно разорвал заряженный эмоциями воздух чей-то голос. – Какая жалкая картина. Фигура вступила в круг света – и она рассмотрела только полный презрения и ненависти взгляд. Только два синих глаза, наполненных злостью и тьмой. Его шаги не раздавались по полу, но движения – как взмах клинка – рассекали расстояние между ними едва не со свистом. Кресло накренилось назад от сильного толчка, и путы на запястьях впились в кожу едва не до мяса. Лэтти выдохнула весь воздух из легких – и не успела вдохнуть, как перед глазами вновь появилось лицо незваного гостя. – Ты же помнишь меня? – прорычал он ей возле самого рта, и кресло навалилось назад до самого пола. Одним рывком он вновь вернул ее на место – и языки пламени от лампы заплясали еще быстрее в потемневших глазах Риза. Его движения были быстры и едва различимы: Лэтти не могла уследить ни за чем, даже за свистящими словами. Мысли доходили слишком поздно, чтобы реагировать на них. – Летиция, – расслышала она свое имя. – Ты даже не раскаиваешься ни в чем. Инструменты под ногами Ризанда зазвенели, когда он наступил на них, и его сапог запнул их далеко от круга света. Звук удара о стены послышался не сразу – комната оказалась гораздо больше, чем вообще предполагалось. – Ризанд, – запоздало произнесла Лэтти, но вызвала лишь новую вспышку гнева парня. Его лицо возникло перед ней, загородив весь свет, и полные ненависти синие глаза впились ей, казалось, даже под кожу. – Мне нравится, что ты боишься, – прошептал почти с рычанием он, цепляясь длинными пальцами за ее подбородок. – Напоминает о том, что было со мной сто лет назад. – Риз… Он молниеносно отстранился, и мгновенно все вокруг вдруг заполнилось светом. Свечи затрещали неправильно громко, заплясав тенями на окровавленных стенах коридора и колоннах. Лэтти замерла, прочувствовать ногами ворс ковра – и следом растекающуюся под старое кресло лужу крови. Ее шея заныла от быстрых движений, когда взгляд заметался вокруг – по знакомым картинам и витражам; по лицам людей, распластавшихся на окровавленном ковре. Она сидела посреди коридора, наполненном болью и смертью – и Ризанд стоял перед ней, как несущий лишь погибель рыцарь. На его плечах не лежал алый плащ, но даже без него мускулистое тело, скрытое одеждой, дышало силой Баскервилля. Он держался одной рукой за клинок, висевший на кожаном пояс, а второй сжимал между пальцев знакомый кинжал. Его потеря мгновенно отразилась пустотой на бедре девушки: там, где она крепила надежные ножны. – Глен отдал приказ перебить всех, кто был в замке в ту ночь, – как дикий зверь, прорычал Ризанд. – Он сказал не оставлять в живых никого. Лэтти молчала, не зная, куда прятать свой взгляд – везде она натыкалась на кровь и тела. Ризанд был последним, на кого она хотела смотреть, но глаза сами в него вцепились, как в маяк. Он был ключом к тому, что происходило с прежней комнатой теперь. – Но ты решила, что можешь действовать иначе, – медленно произнес он, но быстро – как ветер – оказался возле нее с обнаженным кинжалом. – Лэтти, – почти шепотом позвал он, когда она невольно отвернулась. – Ты должна смотреть мне в глаза. Коридор пошел по швам, как по приказу, и куски иллюзии посыпались на пыльный и холодный пол под ногами. Видимость сузилась до крошечного круга света, и внутри него был виден только часто дышащий Ризанд с приставленным к ее горлу ножом. Его взгляд оценивал ее лицо и замер на окровавленной полоске кожи ниже подбородка. – Хотя, вижу, ты здесь и так веселишься, – вдруг проговорил он и отстранился, роняя фантомный кинжал из рук. Лэтти судорожно вдохнула, но не смогла произнести ни слова. Ее взгляд следил за юношей и его передвижениями в круге света, но он слишком часто исчезал за его пределами, словно издеваясь. Звуки чаще раздавались за спиной, но она не могла видеть затылком, чтобы знать заранее, что делал там Ризанд. – Возможно, здесь твое место, – наконец, подал он голос, и лампа вновь осветила его красивое лицо. Теперь Лэтти могла посмотреть на него целиком, прямым и ровным взглядом, без необходимости следовать за ним глазами. Он стоял, как хищник, и нечто звериное было даже в его твердом и волевом подбородке. Таким он не был прежде в Сабрие. – Ризанд… – вновь произнесла она совсем хрипло и слабо. Падения с кресла не избавили ее от иглы, которая теперь напротив лишь сильнее – и более криво – впивалась ей под кожу. – Ризанд, ты жив… «Ты жив». Он словно плюнул ей в лицо ее же словами одним только взглядом, и она поняла всей душой, насколько же велика его ярость. Она пылала в его синих глазах – и выжигала все вокруг, даже воздух. Она была как раскаленное железо, когда он прикоснулся к ней, с силой вцепившись пальцами в привязанные руки. – Возможно, для тебя нет лучшей участи, чем сгнить здесь, – прошептал он над самым ухом, и лед с его слов хрустел на языке. Ризанд отстранился так резко, что глаза его показались совсем черными и бездонными, словно они поглощали весь свет. Огонек керосиновой лампы задрожал, возобновив игру нетвердых теней на лице Риза. Вдалеке послышались знакомые шаги – за дверью, где скрылся безумец. Они становились все громче и громче, приближая неминуемую встречу. Их эхо раздавалось во всем теле Лэтти, как звон колоколов, – и Ризанд наблюдал за ней и видел все, что в ней происходило. – Интересно, кто-нибудь придет тебе на помощь? – наконец, спросил он, и в его глазах не было ни жалости, ни света – лишь темнота среди окутанного штормом моря. Руки Лэтти задрожали против воли вместе с телом, но было слишком поздно умолять. – Хорошо провести время, – расслышала она холодный голос Ризанда за миг, как распахнулась роковая дверь. – Пока-пока. И его пальцы перекрыли керосин в дрожащей лампе – вместе с последней надеждой на освобождение из плена.***
Запах роз, казалось, преследовал его даже после того, как они покинули треклятый сад Пандоры. Их цвет – черный, как и сама душа Найтрея – стоял перед глазами Зарксиса вместе с одинокой – тоже черной – шахматной фигурой коня, и пальцы мужчины невольно сжимались от вида спины идущего впереди него Винсента. Его прикосновение словно измарало Брейка – желание как можно скорее отмыться терзало мысли наравне с обжигающим сознание гневом. Помойная крыса Найтреев не имела ни малейшего представления о личном пространстве людей, и теперь Зарксис пытался не представлять то, что могло произойти с его госпожой и что творилось здесь все два дня, пока они находились в пространстве Чеширского кота. «Воспоминание Алисы… Передай его мне, господин Шляпник», – звучал в мыслях сладкий голос Винсента, и Брейк лишь плотнее сжимал свои зубы, чтобы не совершить глупость. Он невыносимо сильно хотел стереть со слащавого лица Найтрея любой намек на улыбку, но преимущество было не на его стороне. – С госпожой Шерон все в порядке, Винсент Найтрей? – спросил Шляпник, чтобы не дать своим чувствам взять вверх над гласом рассудка: сейчас только безопасность его госпожи не позволяла действовать, как он того желал, и Винсент прекрасно знал об этом. Их шаги разносились по крытому ковром коридору глухо и очень тихо, однако все равно стучали в висках Зарксиса совсем не в такт с сорвавшимся с цепи сердцем – он слишком боялся за Шерон, чтобы оставаться спокойным внутри. Ему стоило огромных усилий, чтобы не дать маске невозмутимости и сдержанности пойти по швам, но в саду, когда Винсент пересек все границы, мужчина все же показал свои чувства. Разномастные глаза Найтрея запылали только ярче от наслаждения. Он словно вел свою игру и знал наперед все промахи и ошибки соперника. Словно понимал, что непременно выйдет победителем сегодня. «Чертовая крыса», – со злостью подумал Брейк, когда Винсент невозмутимо – и одновременно с неизменной улыбкой – на него обернулся. – Она в безопасности, разве я не говорил вам? – словно обвиняя в недоверии, произнес Найтрей и коснулся пальцами ручки двери, перед которой они остановились. – Я не убивал ее, – добавил он и отворил дверь. Сердце Зарксиса разлетелось на части, когда свет просочился из коридора внутрь. Он влетел в комнату так стремительно, что почти расслышал свист рассекаемого воздуха – как и свой голос, зовущий госпожу Шерон. Она сидела в окружении плюшевых игрушек, как очередная кукла Найтрея, и искаженное болью лицо пылало жаром и мучениями – оно буквально горело в его ладонях, когда он к ней прикоснулся. Винсент проследовал мимо него, неся за собой шлейф цветов, и их запах врезался в самые кости, клетки, нейроны – как сотни смертельных иголок. Зарксис притянул к груди Шерон, словно желая поглотить через прикосновение ее страдания, но ничего не получалось, не выходило, не помогало. «Пожалуйста!». – Чтобы скорее достичь взаимопонимания, – донесся словно издалека противный, мерзкий, сладкий голос Винсента, и свежий воздух хлынул внутрь, вновь заполняя комнату светом – и запахами роз. – Я установил ограничение по времени. Брейк вскинул голову – и его взгляд налетел на такое же страдающее жаром лицо Эхо. Она сидела на холодной каменной плитке балкона, и тяжелое дыхание было слышно даже из комнаты: она страдала и мучилась не слабее, чем Шерон, точно увядающий цветок в неправильных руках. Зарксис не верил в то, что перед ним предстало: Найтрей не пощадил даже тех, кто верно исполнял его прихоти. – У одного моего друга занятное хобби – коллекционирование ядов, – словно напыщенный подросток, продолжал тем временем Винсент, и его слова сами были ядом: они проникали под кожу и отравляли все здоровое в теле. – От него я получил один очень редкий экземпляр и решил немного поэкспериментировать. – Но зачем… Даже Эхо… – не своим голосом произнес Брейк, словно до конца не доверяя своим чувствам, и холод растекался по его жилам, как крадущийся хищник: напоминал о том, что Шерон медленно теряла жизнь с каждой секундой их бестолковой болтовни. Винсент промолчал и неожиданно растянул губы в лукавой улыбке. Его ладонь опустился во внутренний карман формы Пандоры и выудила оттуда небольшой полупрозрачный флакончик, наполненный темной жидкостью. Зарксис понял, что это, даже раньше, чем Найтрей озвучил его мысли. – Противоядие, – торжественно сказал блондин, и его губы медленно обхватили крышечку флакона. Он словно наслаждался тем, что время утекало сквозь пальцы Брейка вместе с жизнью Шерон – и жизнью Эхо тоже. – Если ты мне не веришь, то позволь мне доказать это, – добавил Найтрей, заметив на лице своего гостя некоторое замешательство. Он почти с наслаждением выпил половину и присел перед Эхо. Зарксис видел, как бесцеремонно его пальцы прикасаются к ней и цепляются за острый подбородок, словно она вся принадлежала ему без остатка. Винсент склонился к девочке ближе – и в следующий миг его губы накрыли ее приоткрытый рот, вливая внутрь лекарство. Сердце Брейка словно пропустило удар от подобной сцены, слишком демонстративно наполненной развратом и игрой. Он наблюдал – и внутри все кипело от злости, страха за Шерон и ненависти за свою слабость. Бессилие сквозило в каждом вдохе и выдохе, что он делал, и Найтрей откровенно наслаждался тем, какое впечатление производил на своего врага. – Ну а теперь, – наконец, заговорил Винсент, отворачиваясь от Эхо, которой стало заметно легче дышать, – когда мы убедились, что противоядие поможет мисс Шерон, давайте договоримся. Зарксис почти заскрипел зубами от злости, но Шерон едва слышно застонала, напомнив о том, что сейчас, прежде всего, на кону стояла именно ее жизнь, а не его гордость. Он посмотрел на Найтрея – и, казалось, от одного только ненавидящего взгляда тот мог загореться. «Я убью тебя, – стучало в висках Шляпника набатом. – Однажды. Обязательно. Убью». – Итак, господин Шляпник, – прервал поток его мыслей Винсент, и нечто торжественное было в его взгляде, когда он посмотрел на гостя. – Принцесса в объятиях своего верного рыцаря. Но… – Его «но» словно отсчитало секунды перед концом. – Ее жизнь все еще в руках тех, кто порождает тьму! Разномастные глаза сверкнули победой – и Брейк запоздало понял, что сейчас произойдет. Он даже не поспел взглядом за ним: слишком быстро рука Винсента взметнулась в сторону и застыла над пропастью вместе с остатками противоядия. Его пальцы держали флакон настолько небрежно, что внутренности Зарксиса сдавило до рези в глазах. – Какая трагическая история… – театрально вздохнул Винсент, чуть сместив центр тяжести своей хватки. Брейк дернулся, но остался на месте – под предупредительный взгляд Найтрея он не решился применить обнаженный клинок. Слова Найтрея полились из его красивого рта как настоящий яд – не хуже того, что теперь кипел в крови Шерон, – но противоядие было только одно: молча слушать и понимать, насколько все плохо. Пальцы Зарксиса сжались на ленте от колокольчика Чешира, как на единственном оружии – и проклятии – что он мог противопоставить Найтрею. Тихое «диньк» показалось невыносимо насмешливым, когда Винсент показал свою власть над ними всего лишь несколькими словами. Он наслаждался своим доминированием – и оттого Брейку захотелось лишь сильнее перерезать глотку крысе. Его ненависть к Найтрею стала едва не материальной. – Так что скажете, господин Шляпник? – со смешком поинтересовался Винсент, видимо заметив, как исказилось гневом лицо Брейка. – Теперь вы выслушаете мою просьбу? – Будто у меня есть выбор, – сквозь зубы процедил Зарксис. «Ты пожалеешь об этом», – кипела на губах несказанная вслух фраза, как еще одна отрава. – Тогда будет лучше, если никто не узнает о том, что случилось 100 лет назад, – внезапно не своим голосом произнес Винсент. Зарксис замер, едва не выдав откровенного шока – настолько переменился внешне Найтрей. Его рука все так же нетвердо держала флакон над пропастью, однако осанка, взгляд, повадки – все переменилось и стало нервным и острым. Брейк даже не сразу понял, что отчаянный возглас о том, что не нужно знать прошлого, принадлежал человеку перед ним. «Вот ты и открылся», – не вовремя подумал Шляпник, но неожиданно Винсент снова стал прежним. Мышцы его лица расслабились – и вслед он сам весь выпрямился и разогнулся, словно перед Зарксисом предстал совсем другой человек, далекий от того испуганного мальчишки мгновением раньше. Что за правда скрывалась в крошечном колокольчике Чешира, раз она вынуждала Найтрея терять самообладание? – Я хочу, чтобы вы уничтожили его, – неожиданно сказал Винсент, заставив Брейка оторопеть. Он не просто хотел присвоить единственную подсказку насчет Сабрийской трагедии – он жаждал, чтобы Шляпник сам стер существование желанной информации навсегда. «Винсент, ублюдок», – почти скрипело на зубах Брейка, но он не мог и слова сказать против Найтрея: на кону стояла жизнь Шерон и ее безопасность. – То, что вы желаете больше всего, – донесся до него невероятно сладкий, полный нескрываемого торжества голос Винсента. – Уничтожьте это своими собственными руками. Брейк посмотрел на него – и нечто в разномастных глазах Найтрея заставило мужчину перестать дышать. Его слова – интонация, голос – словно скрывали за собой больше смысла, чем прежде. Зарксис напрягся всем своим телом, всмотрелся в ненавистного врага, но кроме улыбки не было ничего, что можно было различить. «Что происходит? – металась в голове единственная мысль. – Что еще произойдет?». Но он не мог решить загаданный ребус. То, что вы желаете больше всего. «Уничтожьте. Своими. Собственными. Руками». – Нет! Я не позволю! Шерон перехватила его ладонь с зажатой лентой и накрыла пальцами колокольчик, словно пытаясь его от всех спрятать. Ее лицо горело жаром – и мокрые от слез глаза показались особенно лихорадочными, когда она не смогла сосредоточить свое внимание на нем. – Брейк!.. Прекрати делать глупости!.. – закричала она, спотыкаясь на словах и задыхаясь. – Я!.. Ты же видишь, я в полном порядке!.. Но Брейк видел, что нет. Ее самоотверженность разлилась глубокой печалью внутри: как может Шерон думать о нем и его желаниях, когда внутри нее течет мучительный яд. Она дрожала всем телом – и задыхалась, но не выпускала из холодных пальцев тонкую ленточку Чешира. «Не смей, – читалась на ее лице. – Только попробуй!..». Он прикоснулся губами к ее волосам, заставив девушку оторопеть. Нежность – и грусть – переполняли его и разрывали на части, но даже ненависть и злость Шерон за нарушенный приказ не могли остановить его теперь. «Я не дам тебе умереть, – безмолвно прошептал Зарксис ей. – Только не тебе». Сила Безумного Шляпника ворвалась в него, как ураган, и снесла последние барьеры между реальным миром и Бездной. Между ним и воспоминанием Чешира. Колокольчик зазвенел – очень-очень тонко – и пошел по швам, кускам, крупицам, как игрушка из песка. Шерон лишь раскрыла рот – ее голос разорвал тишину и снова замолк, когда сквозь пальцы Зарксиса посыпались пылинки. – Теперь ты доволен, Винсент Найтрей? – переходя на «ты», спросил он. – Вполне. Спасибо вам, господин Шляпник, – расплылся в любезностях Найтрей, однако не спешил выполнять свою часть договора. – Вы и правда хороший человек, – неожиданно продолжил он, и нечто в нем насторожила Брейка до дрожи. – Вот почему… Я вас так люблю! «Нет!» – Ублюдок! – Зарксис сорвался вперед, когда пальцы Найтрея разжались. «Нет! НЕТ!» – но флакон соскользнул и полетел в пропасть под ними. Метр, два, три – расстояние тянулось на целые мили. «Нет!» – но он не успевал, он не… Эхо протянула руки и поймала противоядие. Время словно застыло вместе с Винсентом и гримасой удивления на его окаменевшем лице. Зарксис остановился за миг до того, как рука блондина взметнулась вверх – и еще быстрее, чем прежде, достиг желанного балкона, чтобы защитить Эхо. Он притянул ее к себе – и Винсент замер снова, как прежде, зло втянув ноздрями воздух. – Ну-ну, господин Винсент, – проговорил Зарксис, сжимая спасение Шерон: флакон в его пальцах словно пламенем горел, и его легкие – тоже. – С таким взглядом, – продолжил он, выравнивая бешеный пульс, – вы чрезвычайно похожи на вашего старшего брата. Тц. Брейк почти расслышал, как негодование вылилось из Винсента через плотно сжатый почти добела рот. Его глаза – алый и золотой – смотрели так, словно желали сжечь дотла целый мир. Он медленно – очень медленно – разжал свои пальцы, но поражение все равно читалось на его лице с застывшей гримасой неожиданного равнодушия. – Что-то мне… – он словно не мог подобрать нужных слов. – Наскучила эта игра. Брейк стремительно прошел мимо него и подлетел к едва живой Шерон. Она дышала приоткрытым ртом, и он почти расслышал тихий хрип от очередной попытки втянуть кислород в горящие легкие. «Все будет хорошо, – безмолвно прошептал Зарксис, поднося флакон к дрожащим губам госпожи и вливая содержимое внутрь. – Скоро все будет в порядке». Его взгляд вернулся к Найтрею – и впился в него так же, как он хотел, чтобы сквозь него прошел обнаженный клинок. Искомый меч лежал возле самых ног Зарксиса – нужно только протянуть руку, – и Винсент тоже это заметил. Его лицо, до этого застывшее, как маска, внезапно переменилось. – Мне вот что вдруг вспомнилось, – подал он голос, и нечто в нем заставило Брейка напрячься всем телом. Его руки до сих пор придерживали Шерон, но он был готов в любую секунду дать отпор врагу. – Прекрасный рыцарь спас не всех. – Что? Винсент прислонился к перилам, и ветер подхватил его золотистые волосы, разнося пропитавший их запах цветов. Его рот – до этого неподвижно раскрытый – исказился в лукавой, опасной улыбке. – Разве я не говорил? – с наигранным изумлением поинтересовался он и выдержал паузу, прежде чем продолжить. Его слова разливались свинцом на легких Брейка. – Принцессы было три. – Ты… – начал Зарксис, но Найтрей неожиданно взмахнул пальцами перед собой, призывая молчать. – Как же я мог пропустить настолько значительную деталь? – продолжил он. – Неужели сказка не кончится счастливым концом? Похоже, что нет. Брейк замер, как камень. Его мысли – куски всевозможных идей и догадок – поднялись в сознании вихрем и закружились в голове. Он стиснул челюсти, пытаясь разгадать загадку, но ответ все пролетал мимо него, как неуловимая птица. – Ну же, господин Шляпник, – поторопил его Винсент. – Думайте скорее. Время идет. Зарксис неосознанно сжал в своих руках Шерон еще сильнее, чем прежде. Она спала на его коленях – и, наконец, дышала медленно и без хрипов. Он пришел сюда лишь ради нее – и только ее он и пытался спасти. Эхо оказалась не в то время и стала второй, кому он смог помочь. Но кто же третья? Здесь больше никто не умирал от яда. – Неужели в вашей жизни так много женщин, которых надо спасать? «… надо спасать?». Брейк стиснул пальцы на плече Шерон – его руки были ледяными от догадки, и ледяными стали даже мысли. – То, что вы желаете больше всего, – напомнил – повторил вслед за его наполненным осознанием взглядом – Винсент, и его разномастные глаза потемнели от торжества. – Это не колокольчик и не правда, господин Шляпник. Это была Лэтти. Брейк втянул носом воздух так резко, что почти расслышал свист. Шерон зашевелилась, но он даже не заметил этого. Пальцы Винсента отбили такт по мраморным перилам, и сердце Брейка – тоже, заколотив о ребра с такой силой, что почти послышался хруст. «Помойная крыса, – сжимались все мышцы в напряженно замершем теле. – Ты чертова помойная крыса!». – О, только не надо так смотреть, – насмешливо проговорил Винсент с видимым наслаждением впитывая каждую эмоцию на лице своего гостя. – Вы лишили меня преимущества на моей территории, и теперь заслужили небольшое наказание. Он отпрянул от перил и прошел мимо Эхо, словно ее и не было здесь. Его тень легла на Брейка и Шерон, загородив почти весь свет, однако Зарксис все равно мог различить его довольное лицо. – Третья принцесса попала в плен два дня назад, – продолжил Найтрей, – и никто не смог пока ее спасти. «Если рыцарь поспешит прямо сейчас, – говорил его красноречивый взгляд, – то он сможет ей помочь». Брейк посмотрел на Шерон в своих руках и на ее бледное, но расслабленное лицо. Его челюсти ныли от давления – до того он плотно их сжимал, что зубы едва не хрустели. Винсент не произносил больше ни слова, но Зарксис и так понимал, в чем подвох: Найтрей предлагал сделать выбор. «Либо Шерон, – читалось в его разномастных глазах. – Либо Лэтти», но никак не обе сразу. – Что же будет делать доблестный рыцарь? – поинтересовался Винсент, не теряя улыбки, и его взгляд красноречиво устремился к часам. – Скоро может стать совсем поздно. Зарксис сжал рукоять клинка между пальцев – и привлек тем самым внимание Найтрея. Тот с интересом воззрился на него сверху вниз: любопытство так и плескалось в прищуренных глазах. Он откровенно наслаждался каждой секундой ненавистной игры, а Брейк только и чувствовал, как высыпается сквозь пальцы победа. Время шло – и он не сомневался, что Найтрей ограничил его и здесь, в случае с третьей принцессой. В голове никак не укладывалась мысль о том, что еще одна жертва – именно Лэтти, но еще больше разрывало легкие осознание того, что Винсент знал о них все. Он знал, какой выбор никогда не сможет сделать «господин Шляпник». «Черт! Черт! Черт!». Зарксис знал, всегда знал, что благополучие Шерон – единственная вещь на свете, ради которой он готов отдать свою жизнь. Но тогда – во время охоты на контрактора – он потерял и рассудок, и волю: он дошел до мысли, что в мире есть еще одна вещь, которую он запросто стереть не может. «Это она, – словно издеваясь, подсказывал внутренний голос. – Только она». Лэтти занимала слишком много места в его сердце – и теперь он понимал, что совершил роковую ошибку, когда однажды – десять лет назад – позволил получить над ним власть. «Ненавижу, ненавижу, ненавижу». Но, вопреки всему, он до сих пор так и не ответил «нет» Найтрею. Время так и шло – и Зарксис понимал, насколько сильно запаздывает с принятием решения. Винсент наблюдал за ним и пожирал своим взглядом: он наслаждался тем, что нашел в Шляпнике брешь – и брешь куда более крупную, чем была Шерон. Брешь, которая была его врагом. Брешь, от которой он отвернулся. «Так что ты будешь делать? – спрашивал Найтрей всем своим существом. – Что ты будешь делать теперь, господин Шляпник?», и Зарксис… И Зарксис понял, что не сможет сделать ничего. Его пальцы разжались – и он отвернул свое лицо прочь, под красноречивый выдох Найтрея. Блондин мгновенно отошел, когда гость поднял на руки Шерон, и нечто победное было в том, как он расправил свои широкие рукава. – Я передам, – проговорил Винсент, когда их взгляды неожиданно столкнулись, – передам ей твой выбор, господин Шляпник. И его слова влились как яд в сознание Брейка. Он поднял на руки Шерон – и прихватил с собой клинок. Под торжествующий взгляд Винсента Зарксис проследовал к дверям, но на пороге тот его окликнул. Против воли, но Шляпник обернулся – и тут же пожалел о том, что это сделал. – Я оставил тебе один подарок, – сладко произнес Винсент, прищурив глаза. – На тот случай, если ты почувствуешь себя недостаточно проигравшим. Он ждет тебя дома, господин Шляпник. Обращайся с ним хорошо.***
«Меня окружает столько подсказок… Я должен узнать правду о том, что случилось 100 лет назад». «Дерьмо!». Брейк вошел в свою спальню и с силой захлопнул дверь – та опасно затрещала на некрепких петлях, но не развалилась. Солнце, словно издеваясь, заполняло его спальню светом, и больше золотой цвет не напоминал ему о лете и тепле – только о помойной крысе Найтреев и его лукавых глазах. «Черт! Черт! Черт!». Зарксис впечатал ладонями в стол с такой силой, что кожу очень больно обожгло – и следом гнев затмил глаза сплошной пеленой. Сжав пальцы в кулаки, он склонился вперед и сокрушенно вздохнул. Чириканье птиц за окном раздавалось лишним упреком в его голове – и он почти с ненавистью сжал до белизны губы. Винсент Найтрей его обыграл. Разговор с Шерон, Озом и Реймом на несколько минут – или часов? – разогнали грозовые тучи над ним, но теперь, оставшись в одиночестве, Зарксис ощущал, как вновь подступает тошнота от гаммы разномастных чувств. Он не привык так просто проигрывать – и горечь поражения расплавляли его жилы ненавистью, злостью и обидой. – Чертова, помойная, крыса! Брейк почти в зверином гневе воззрился на подарок Найтрея, который занимал весь угол его достаточно просторной спальни. После того, как Шерон оказалась в постели, он ринулся сюда под властью самых разных чувств, в которых сам себе теперь боялся признаваться. Что это было? Надежда? Ожидание? Волнение? Зарксис не знал. Однако теперь дорогая упаковочная бумага шелестела возле его ног, когда он подошел ближе к темнеющему силуэту, и пальцы сами легли на резь огромной деревянной рамы с позолотой. «Лэтти» – вот что за подарок преподнес Найтрей своему дражайшему гостю. Лэтти, до которой можно было дотянуться. Она лежала посреди подушек и одеял – словно нимфа, окруженная багровым ореолом. Ее кожа – чистая, голая, как настоящая – была единственным светлым пятном в водовороте бесконечно темных оттенков картины. Она сама казалась единственным светом среди сгущающейся тьмы. Зарксис не желал смотреть на нее – и продолжал стоять на месте, как камень, огибая взглядом каждый элемент внутри рамы. Ненависть и злость бушевали внутри, как штормовое море, и он чувствовал под пальцами холод застывшего масла и красок. Она смотрела на него с картины и словно приглашала к ней прикоснуться – приглашала того, кто рисовал ее кистью. Брейк сжал пальцы и отошел. Гнев поднялся в нем еще выше, чем прежде: теперь, казалось, он плескался перед глазами как вино, затмевая обзор и наполняя зрение кровью. «Ненавижу, – бились о стенки сознания мысли. – Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу». Он схватился за раму и швырнул ее о пол – без мягкости, жестко и сильно. Винсент Найтрей – мерзкий, жалкий ублюдок – решил над ним подшутить не иначе. Его последние слова звучали в голове Зарксиса как заевшая пластинка граммофона – сладким, извращенным, издевающимся тоном. «Я оставил тебе один подарок, – повторял он вновь и вновь. – На тот случай, если ты почувствуешь себя недостаточно проигравшим». Брейк наступил носком сапога на раму, словно желая переломить ее вместе с хребтом помойной крысы – одним нажатием, резко и навсегда. Он даже представил его вопли – громкие, молящие, желанные. Если бы не Шерон, не принадлежность к дому Рейнсвортов и не обязанности при Пандоре, Зарксис наверняка растворился бы во тьме. Но зато в этой тьме никто, никогда его не смог бы ранить, как это сделал Найтрей. Его подарок – подачка – словно насмехалась над беспомощностью и бессилием Брейка. – Черт! – Он наступил сапогом еще сильнее, и рама затрещала под сильным напором ноги. Затрещала – и внезапно смолкла, когда его взгляд вцепился в нечто, вырезанное на обратной стороне. Зарксис резко сел и вытянул картину на свет. Солнце, словно издеваясь, зашевелило тени на буквах, но его пальцы нащупали слова через прикосновение к ним. Они прочли значение фразы даже раньше, чем по ней пробежались глаза. «Летиция, – было вырезано ножом на толстой бумаге холста. – Сабрие. Вечер». И дата: всего несколько чисел и слово. – Тысяча семьсот двадцатый год, – прочел одними губами Брейк. – Двадцать первое декабря. День Сабрийской трагедии, унесший тысячи жизней и часть столицы страны. День, когда Глен Баскервилль отдал свой кровавый приказ. Но Лэтти не могла там быть к его началу. «Спасибо, что выбрала меня», – прочел Зарксис ниже, и холод просочился через пальцы в его сердце. «Я оставил тебе один подарок. На тот случай, если ты почувствуешь себя недостаточно проигравшим». Он оставил не картину, но надпись, переполненную смыслом лишь для них двоих. «Лэтти не была на церемонии в поместье Баскервиллей в тот вечер», – разносилось льдом по жилам Брейка. Она была с Шейлом вдвоем – и он рисовал ее, когда началась Сабрийская трагедия. Осознание этого низвергло Зарксиса в шок. Он застыл над картиной, касаясь пальцами букв, и время словно стало камнем вместе с ним. Его взгляд замер на последних словах – на прикрытом признании Шейла – и сердце тоже словно замерло. «Ты ведь понимаешь, – вспомнились слова его госпожи, – что быть там и участвовать в этом – разные вещи?», но он слишком не желал верить в невиновность Лэтти. Ведь иначе… Иначе однажды Зарксис Брейк может сделать неправильный выбор. И он его сделал. Он выбрал Шерон – и Винсент знал, как переврать все правильное и святое в нем. Шляпник вдарил кулаком в пол, рядом с позолоченной рамой, пошедшей трещинами, как и его задетая гордость. Послышался негромкий, но настойчивый стук, однако Брейк даже не заметил. Его взгляд царапал пол – как царапал в мыслях он лицо Найтрея, который так ловко его надурил. Он заставил Зарксиса поверить, что сейчас необходимо сделать выбор, но знал заранее, что с Лэтти ничего не произойдет. Потому что теперь Шляпник все понимал – понимал, что Винсент просто мухлевал. Он сам сказал, что передаст ей его выбор. Он просто… – Брейк? – голос Гилберта прорезал воздух возле Зарксиса, как прорезает масло нож. Брейк вскинул голову и увидел рядом с собой Гила, наблюдающего за ним с изумлением и легким шоком. – Что ты делаешь? – спросил он, и Шляпник медленно, как ни в чем не бывало, поднялся. – Решил поменять интерьер своей спальни, – отозвался он. – Вот, картину прикупил даже. – В тебе проснулось чувство прекрасного? – Рано или поздно оно просыпается во всех. Но в тебе, похоже, оно уснуло навечно. – Не смешно! – Гил раздраженно отпрянул, когда Зарксис прошел мимо него к кофейному столику и запустил свои пальцы в тарелку с леденцами. – Ты здесь словно не просто мебель двигал, а воевал. – Так что привело тебя в мое сонное царство? – перебил его Брейк, пряча фантики в карманах камзола. – Твоя жажда к переменам. Озу необходим отдых, а ты, – он с укором посмотрел на мужчину, – тут очень громко шумишь. – Прости. В следующий раз обязательно соберу подписи со всех жильцов дома, – с наигранным раскаянием заметил Зарксис, и его взгляд невольно вернулся к опрокинутой картине. Гилберт стоял рядом с ней и не спешил отходить, напротив, он словно что-то выжидал. – В чем дело, Гилберт? – спросил его Брейк. Найтрей явно мучился только одному ему ведомыми муками. – Ты все же хочешь поговорить о женщинах? – Что? Нет! – Уши Гилберта стали алыми – почти как одеяло, накрывающее тело Лэтти на картине. – Просто я волнуюсь… За Оза. Он ведь мог пострадать, и эта глупая Цепь… – Не переживай так. – Зарксис невольно потянулся пальцами к пустующей глазнице, но вовремя себя остановил. – Теперь все в порядке. – Да… Да, ты прав. – Гилберт словно начал легче дышать: нечто в нем мгновенно преобразилось, вызвав смешок Зарксиса помимо воли. Им слишком просто было манипулировать – и одновременно Гилберт был негнущимся прутом, который так легко не сломишь. – Так что за картину ты… – спросил он, нагибаясь над подпорченным подарком Винсента, и все внутри мужчины похолодело. – Это сюрприз! – остановил его Брейк. – Пока еще рано смотреть. Но я обязательно позову всех на торжественное открытие моей галереи. Или всем расскажу, как ты ходил со мной на аукцион и глазел на обнаженных девиц. – Чт… Я не глазел! Малиновое лицо Гилберта вспыхнуло стыдом и гневом. Зарксис захихикал – неискренне, но вполне убедительно, чтобы вдоволь позлить парня. Подшучивать над Найтреем было весело, но сейчас Брейку было необходимо просто отвести его как можно дальше от картины. В конце концов, он никому не говорил о том, что было после того, как Винсенту наскучила игра. – Зачем я вообще сюда пришел, – сокрушенно выдохнул Гилберт, резкими шагами направляясь к двери. – Скорее бы наше знакомство закончилось! – Ты разбиваешь старику сердце, – наигранно захныкал Зарксис, и Гилберт только еще громче раздраженно зафырчал в ответ на театральное хватание мужчиной за сердце. Однако внезапно он остановился и повернулся, заставив Брейка так и замереть с рукой на груди. – На самом деле, я принес тебе кое-что, – произнес Гилберт, и его ладонь исчезла в кармане несколько помятых брюк. Зарксис с интересом воззрился на него, даже понятия не имея, что за подарок тот приготовил. – Та девушка, которая помогала вытащить Оза… Она забыла забрать из моей квартиры вот это. Гилберт протянул нечто Брейку – и тот не глядя взял в свои руки предмет. Он раскрыл пальцы – быстро, как мог, – и словно нить оборвалась внутри него, когда он зацепился взглядом за знакомые алые камни. – Ты же помнишь, что она пробралась в мой дом? Там был тайник, из которого она пыталась забрать свои вещи. Думаю, она не успела взять все, и поэтому… – Поэтому ты решил отдать это мне? – не своим голосом спросил Брейк, заставив Гилберта несколько изумленно вскинуть брови. – Я решил, что, возможно, вы общаетесь. Мне кажется, эта заколка была ей очень дорога, раз дело дошло до проникновения со взломом. А вообще… – добавил Гил с долей обиды, так и не дождавшись от Шляпника ни тени благодарности. – Можешь теперь ее хоть выбросить. Зарксис проследил за тем, как за ним закрылась дверь, и только после щелчка замка осмелился вновь посмотреть на заколку. Альмандины словно были заполнены кровью – алели на его раскрытой ладони и поглощали тепло. Прошло десять лет с тех пор, как он ходил за подарком на день рождения Лэтти – и спустя десять лет она вернулась за ним в свой тайник. – Черт. – Его пальцы сомкнулись на заколке, и литые листики, обрамляющие камни, больно впились в кожу. Брейк снова чувствовал, что проиграл, – чувствовал, как поражение проникало в его жилы, точно яд. Солнце золотило покалеченную раму, и настолько же покалеченной казалась его гордость. Зарксис вцепился взглядом в полотно, сминая на своем пути последние крупицы самообладания, и острая нужда в отдушине заставила его почти что задохнуться. «Я передам ей твой выбор, господин Шляпник», – как вживую, расслышал он голос Найтрея, и все внутренности Брейка словно завязались узлом. Он знал – прекрасно знал – что сделал самый верный выбор из всех возможных, когда спас Шерон от смерти и пожертвовал всем остальным. Однако было нечто, что не давало насладиться результатом. Это нечто давило на него, как непосильный груз. Оно впивалось когтями в его шею и плечи, вгрызалось в позвоночник всеми зубами. Зарксис чувствовал, как разрастается внутри него пульсирующая пустота – разрастается вместе с ненавистным в глубине души вопросом. «Ты сделал правильный выбор», – говорил его внутренний голос, но Брейк слышал другое. Оно обжигало стенки сознания и все его мысли огнем. Оно растекалось расплавленным – горячим – металлом по его венам, их отравляя. Он посмотрел на альмандины сквозь свои пальцы и сжал их плотнее. Всего лишь пять камней – и пять сжигающих слов. Каждая из двадцати двух букв врезалась под кожу, как надпись на обратной стороне подаренной картины. Почему. Ему. Было. Так. Больно.***
Ветер разносил запах крови – разносил вместе с самой кровью, алым фонтаном обагряющей нестриженный газон. Тела падали в зеленеющую траву, и головы летели и летели с плеч долой. Они катились под его ноги, как верные, послушные – глупые – слуги, и их мертвые глаза смотрели неподвижно со страхом и непониманием. Они все до одного не понимали, почему по их души пришла сюда смерть. Первыми были двое мужчин возле самых ворот заброшенного особняка – забытого всеми дома одного богатого аристократа, мгновенно спустившего за один день все свое состояние. Их головы взлетели с плеч, как изящные – алые – птицы и глухо стукнулись о проросшую сорняками каменную плитку дорожки. Вслед за головами на землю рухнули и их тела: огонек керосиновых ламп не погас даже тогда, когда они потонули в собственной крови. Вторыми были еще трое несчастных мужчин – они караулили центральный вход в погруженный во мрак особняк, и только одному из них удалось сбежать внутрь. Его кровь смешалась с пылью на черно-белом мраморе пола, который украшал огромный холл забытого дома. «Голову с плеч! – торжественно кричала Королева. – Голову с плеч долой!». Лестница наверх не встретила его людьми, но он знал, что они все еще здесь: их быстрые, испуганные шаги, переходящие на бег, разносились эхом по пустым, наполненным пылью комнатам. Даже в темноте он видел, как они таились за дверьми, словно так могли спастись от смерти. Но смерть была везде – и она развевалась за его спиной под звуки трескающегося дерева дверей. Головы летели с плеч долой – и долой летели жизни, крики, люди. Их было немного, но они были – и до последнего не бросали своего хозяина на произвол судьбы. Один вопрос: «Где он сейчас?» вводил их в сущий ужас, но они отвечали – отвечали и замолкали навек. Никто, никто не должен был видеть, что здесь был Винсент Найтрей. Он двигался бесшумно и наугад. Особняк был огромен, и в каждой комнате мог быть еще один свидетель его казни. Цепь внутри него просила больше крови – и он давал ей кровь, и головы, и крики. Он отдавал ей все взамен на право ею управлять, и она – Королева Червей – ему позволяла. – Где ваш хозяин? – спросил он низкого и полного мужчину. Тот обделался от страха, но сказал. Впервые рассказал наверняка, куда ему идти. Его голова пролетела мимо лица Винсента, и тот смахнул с лица неосторожные капли крови белым платком. Теперь оставалось только найти последнего человека, который незаслуженно еще дышал под этой крышей. И Винсент знал, куда ему идти. Он поднял с пола керосиновую лампу и двинулся обратно в главный коридор, способный отвести его в соседнее крыло. Свет отбрасывал на стены и ковры рваные тени, и его собственная тень словно тоже плясала среди хаоса и смерти – и медленно плыла на встречу со счастливцем в неминуемо приближающемся зале. – Кто здесь? – расслышал Найтрей за широкими дверьми настороженный голос, и преграда разлетелась на щепки, как замок из песка под напором воды. Ничто – и никто – не могло его остановить на пути к его цели. – Чт… Что? – владелец голоса вступил в один из кругов света, и Винсент разглядел капли пота на его широкой гладкой физиономии. Почти сразу по обе стороны него возникли две фигуры – заплутавшие овечки, чудом избежавшие закола в главном доме. Они смотрели на него без страха, словно он не представлял угрозы, и это невольно его рассмешило. «Глупцы! – смеясь, подумал Найтрей, поднимая свою лампу выше. – Нахальные глупцы!». – Ты… – Мужчина выступил вперед, и его глаза наполнились гневом. – Что ты делаешь здесь? – Просто пришел посмотреть, как продвигается дело, – с невинной улыбкой ответил Винсент, подходя ближе, и двое охранников выступили вперед, словно его предупреждая. – Тебе здесь не рады, – процедил сквозь зубы мужчина. – Неужели, Найтвайн? – Винсент остановился, и едва ощутимый ветерок подхватил полы его плаща. – Даже без усов вы все такой же мерзкий смертный человек. Найтвайн взвыл – и за его спиной возникло облако из дыма и мрака. В лицо Найтрея потянуло зловонием из алеющей пасти Цепи – та раскрылась вслед за наполненными голодом и жаждой глазами. Черные зрачки заметались, повторяя все движения взгляда мужчины, и он вскинул руку вверх. – Взять его! – вскричал он, подавая приказ, и два белка с черной точкой в самом центре закрутились и вырвались вперед. Ворох черного пепла заполонил пространство между ними, словно дым из печной трубы, – и неожиданно хлопком рассыпался на миллионы песчинок. Найтвайн застыл и вдруг закричал. Его грудь обожгло острой болью – и он схватился за жилет над самым сердцем, почти падая на пол под свист рассекаемого над его головой пространства. Винсент отмахнулся от пыли и сделал шаг вперед, позволяя своей Цепи наслаждаться пиром из дыма. Два охранника мужчины отступили назад, и он завопил еще громче – на них – призывая открыть огонь. – Мы же договорились! – в лихорадочном ужасе взвыл не своим голосом он, падая и отодвигаясь все дальше. – Мы же договорились, что она теперь моя! – Договорились? – переспросил его Винсент, и смех вырвался из него против воли. – Прости, но я передумал. – Мерзавец! – Найтвайн вскочил на ноги и побежал. Над ним пролетели две головы, и он снова споткнулся – об одну из них. Его крик разнесся эхом во всему залу – как вой загнанного в угол зверя. Винсент шел почти вслед за ним – и Найтвайн полз на коленях впереди, собирая на дорогие брюки грязь, пыль и пролитую кровь. Его дыхание, взвизги, стоны слились в один высокий-превысокий звук, мало походящий на человеческую речь. – Пожалуйста! – взвыл он, падая и поворачиваясь к нему лицом. – Можешь ее забрать, но не убивай! Она меня даже не узнала! Винсент различил впереди еще один силуэт, и его взгляд зацепился за окровавленные вещи, надетые на бесчувственном теле. Она сидела в старом – даже древнем – кресле, склонив лицо на грудь, и вокруг нее был не только круг света, но и крови. Он рассмотрел пакеты с алой жидкостью, скальпели и ножи. Различил кожаные перевязи на неподвижных запястьях и лодыжках – и даже тонкие полоски грязи от слез на бледных, почти полностью скрываемых волосами щеках. Он зацепил носком один из ножей – и мужчины застонал еще громче, чем прежде. Его голова полетела под тонкий визг, похожий на поросячий, и шлепнулась возле самых ног Лэтти, освещаемых керосиновой лампой. Она зашевелилась, словно приходя в себя, но не поднимала лица. – Лэтти. – Винсент подошел ближе и опустился на одно колено перед ней: в круге света его одежда вся была заляпана кровью. – Очнись, дорогая, – промурлыкал он, опуская свои пальцы на ее ладонь. Их взгляды пересеклись – и зрачки Лэтти стали чуть шире. Он вынул иглу из ее согнутой руки, и она подалась всем телом навстречу. – Брейк?.. – Нет. Он не придет. Больше не придет, – и его пальцы стерли с ее одурманенного лица полоску совсем еще свежей крови – точно так же, как она сто лет назад смела с его щеки последствия устроенной бойни. – Поднимайся! – приказала Лэтти тогда, но он не мог пошевелить даже пальцем от страха – и продолжал смотреть на тела почти что разорванных на части людей возле своих собственных ног. Как сейчас он видел полы ее плаща, измаранного той же алой кровью, как и его совсем не новая одежда. Видел, как рассекала сам воздух стальная коса в ее таких тонких ладонях. «Ребенок несчастья! – кричали напавшие мерзавцы. – Мерзкое отродье! Ты не должен был рождаться!» – и их кулаки врезались в его детское тело, как молот – о гвоздь, почти ломая все его кости. Гул голосов не замолкал, и звон в ушах лишь нарастал – вместе с раздирающей плоть болью везде. «Гил, где ты? – дрожали его плотно сжатые губы. – Куда ты ушел?», но брата все не было рядом – только кулаки и грязная обувь везде и всюду, где они могли только дотянуться до него, лежащего в грязи. «Помогите! – вскричал он в пустоту возле лица. – Пожалуйста, спасите!». И чей-то сжатый кулак пролетел перед ним, так и не достигнув своей цели. Пролетел возле лица и шлепнулся в грязь под громкие визги и крики – и началась какофония звуков. Он лежал на земле и смотрел, как взлетают в воздух головы, руки и ноги, как взрывается кровью серое небо над ним. Она мелькала перед ним, как ангел смерти – алое пятно среди массы черных тел и силуэтов. Словно танцевала с ними их последний танец под симфонию из криков и стонов. Словно поглощала всю тьму, что пыталась его поглотить и унести с собой в совсем иной, не золотой мир огней. Ее пышная юбка зашуршала, когда она присела перед ним – и дорогая ткань повязла в крови и грязи возле него, теперь сидящего как камень на месте. Она приказала встать и подняться на ноги, но он просто не мог пошевелиться – и дрожь выскребала из него остатки самообладания и воли. Ее лицо возникло перед ним внезапно – и от страха он уставился прямо в него, на красивые губы и карие глаза, смотрящие на него с интересом, но не с ненавистью или злостью. Позади нее нарисовалась еще одна фигура – мужская, но он не смог отвести своих глаз от нее. Ее пальцы нежно приподняли его светлую челку в поисках саднящей и кровоточащей раны и стерли со лба кровь, как это делал только Гил – его единственный брат и опора. «Ребенок несчастья», – расслышал он негромкий девичий голос, и нечто в нем заставило все тело сжаться. Но она внезапно грустно улыбнулась и скользнула пальцами к его глазам. «Мне нравится красный цвет», и это был первый раз, когда он расслышал нечто не из уст Гила. Первый раз, когда его не ненавидели за это. – Что же. Теперь мой черед тебя спасать, – произнес Винсент возле самого лица Лэтти, и кожаные заплатки на ее руках и ногах затрещали по швам от невидимых клинков Королевы. Она выпала из кресла прямо в его руки – и почти сразу напряглась всем телом, точно в ней еще были силы на гордость. Ее карие глаза встретились с его – красным и золотым, и Найтрей улыбнулся, словно для него не было ничего важней, чем помочь ей выбраться отсюда – из места, в котором она оказалась по его же воле. Сегодня он – Винсент Найтрей – забрал из рук Зарксиса Брейка все, чего тот желал больше всего. Забрал воспоминание Чешира и правду о Сабрие. Забрал его гордость и задел самолюбие почти до самого сердца. Но было и нечто еще, что теперь тоже – сломленное и беззащитное – принадлежало только Найтрею. Он держал ее в своих руках и с торжеством осознавал одну непреложную вещь. Лэтти больше никогда не вернется к Зарксису Брейку. Никогда. Никогда. Никогда.