Подойди ко мне поближе, дай коснуться оперенья, Каждую ночь я горы вижу, каждое утро теряю зренье...
Мельница
Матео проснулся и как всегда, даже еще не до конца раскрыв глаза, первым делом потянулся рукой на другую половину постели, пошарил ладонью по смятым простыням... Латифа рядом не было. Вот уже несколько месяцев тот просыпался раньше Тео и уходил на маяк встречать рассвет. Этот новый обычай тревожил Матео, став для него несколькими секундами ежеутреннего панического страха. Каждый раз, как рука Тео сиротливо не находила любимого рядом в постели, каждый раз сердце его замирало в груди, покрываясь коркой мороза. Это было больно. Каждое утро. Несколько секунд. Острая боль и страх. Матео окинул комнату взглядом и тут же улыбнулся. Латиф оставил ему свое обычное нежное приветствие: записка — пара милых слов — и угощение — булочка и мармелад, чашка кофе. Он был очень внимателен, чуток, очень трогательно-ласков с Матео. От сердца Тео сразу отлегло, и стынь его сменилась трепетом и счастьем. Их жизнь была полна радости, заботы, тепла... кроме этих вот утренних секунд леденящего ужаса, да еще порой на закате. Да, на закате даже чаще и уже давно. В эти часы Латиф становился задумчивым и тихим, всегда будто немного растерянным и отчужденным, он будто прислушивался постоянно к неслышным, несуществующим шагам. Он говорил Тео, говорил не таясь и не ища сути, что слышит будто наяву тихий голос, порою смех или обрывки фраз, иногда ему мерещилось в сумерках очертание фигуры — высокой, светлой, сияющей, будто в саване или мехах, с протянутыми к нему руками... Он никогда не мог различить лица и расслышать отчетливо слов, но знал, чувствовал, что там что-то родное, дорогое сердцу, любимое... и потому безотчетно жадно ждал этих видений, замирал на эти мгновения, ощущая отчего-то безграничное счастье в эти минуты, какой-то совершенный восторг и восхищение. Латиф не искал ответов, не задавался сильно вопросами о природе этих иллюзий и отголосков. Впервые поделившись этими переживаниями с Матео, рассказав возлюбленному все, он принял тот ответ и предположение, которое выдвинул Матео. Принял его, поверил и тем успокоился. Тео сказал ему тогда, что скорее всего все эти «галлюцинации», как он их назвал, вызваны травмой, полученной Латифом когда-то в лесу. И это полностью совпадало с легендой, что вот уже не первый год поддерживал Матео Райвен, оберегая свое счастье и любовь. Оказавшись с Латифом вдвоем в те роковые дни, он рассказал ему историю, продуманную до мелочей и простую, как и все почти-настоящее. Будто он нашел Латифа в лесу почти потерявшим рассудок от голода и мороза, израненного и полуживого. Приютил. Вылечил. Выходил. Полюбил... и тот полюбил в ответ. Все это было правдой. Их правдой. Латиф иногда будто совсем отчётливо вспоминал — лицо Матео, травы, свою болезнь и рану, долгое лечение и доброту, ласку, тепло, нежность в каждом движении. А до того темнота и скитания, неясные образы неприкаянности. Матео был его ангелом! Красивейшим на земле ангелом, его везением и судьбой. Вот только этот голос на закате и протянутые тонкие руки... серебряный звон да постоянное эхо хлопанья крыльев на заре, раз за разом зовущее Латифа на маяк с первым же лучом солнца. Этот звук, это внутреннее трепыхание и образ белых, он знал почему-то наверняка, белых крыльев появились спустя год его жизни на маяке и вдруг стали чем-то сокровенным для Латифа, чем-то дурманящим, желанным, чем-то, что он хранил бережно и молча, не говоря даже Матео о своем маленьком секрете. Эти крылья... их звук и будто даже тактильная мягкая память о прикосновении к ним озаряли душу Латифа, пьянили его, заставляли томиться неясными мечтами, неуловимыми, как и любой мираж. И Латиф уходил крадучись по утрам, немного стыдясь этой прихоти и странного нежелания разделить эту тайну, но не в силах бороться с этой тягой. Уходил и летел, почти летел на маяк к небесам, к их берегу, сливающемуся с океаном, и там, в тишине, в час рождения нового дня, в этом синем мареве и красоте он слушал! Слушал! Слушал, задыхаясь от восторга, счастья и невообразимой нежности. Он не хотел говорить об этом Матео, ему казалось, что своим восхищением, радостью, беспричинным томленьем он предает его, а он не хотел, чтобы его любимый грустил или хмурился. И Латиф сочинял стихи об этих крыльях, о музыке ветра в них, о белой печали оперенья. Потом песни. Складывал свое тревожное сердце в слова и простые аккорды и пел его океану, небу, своим миражам. Пел и любил. Просто любил... Матео оделся и вышел из спальни, отмечая на ходу крошки на ковровой дорожке в коридоре. Его любимый, неся ему завтрак, видимо, по пути перекусил и сам. Славный неряха! Мальчишка! Его нежный, ласковый котенок, страстный и искренний, открытый и веселый, неутомимый и щедрый в любви и ее проявлениях. Проходя мимо комнаты Перри, Тео услышал за дверью шорох и на мгновение вздрогнул. Сквозняк! Шелест занавесок или пергаментов, скрип старого паркета... Но порой сердце замирало, охваченное внезапной надеждой, что вот сейчас дверь распахнется, и на пороге, возвышаясь, появится силуэт его учителя, прогремит его голос и смех. Просто сквозняк. Уже много месяцев комната Перри пустовала, и Матео больше не входил внутрь, словно спальня великого чародея и впрямь была зачарована. Перри исчез из дома на маяке в тот же день, что его покинули Гарри и Драко. Вернувшись, Матео нашел лишь стопку документов, лежащих на столе на самом видном месте. Все безупречно заполненные, подписанные — все, что было у сэра Персиваля Локсли, досталось согласно минорату Матео Райвену. Огромное состояние, земли, дома, счета, имя! Перри оставил Тео все, что у него было. В одночасье тот стал богатейшим юношей, новым герцогом Локсли и... сиротой. В коротком письме, что вместе с бумагами оставил ему Перри, не было слов прощанья, не было объяснений — только вера в него, в его свет, в то, что Матео даже в самые темные часы будет помнить то, что говорил ему учитель и как он любил его. «Будь честен с собой. Помни кто ты. Помни, что зло торжествует, когда добродетель бездействует. Будь же добр. Всегда. Не жалей себя. Ничего не бойся. Не проси пощады. Плати золотом там, где другие берут силой. Все узнавай, но держись хорошего. И сердце свое береги...» Матео тихо и долго плакал в тот день, а письмо Перри хранил как драгоценность, порой в тяжелые дни перечитывая послание своего учителя, который верил в него, несмотря на упрямство и желание все делать по-своему, несмотря на все совершенные им ошибки и резкие порой слова, несмотря на природу его сил и первозданную сущность. Перри верил в него, и Тео старался не подвести и оправдать это доверие. Даже спустя много лет. Старался каждый день. Месяц за месяцем. Год за годом. На улице было пасмурно. Надвигался шторм, и Матео поежился, выйдя на крыльцо. Маяк заволокло туманом, и серое небо едва проглядывалось в белых густых валунах. Уже на приступе к смотровой площадке Матео услышал струнный перебор. Латиф часто брал сюда гитару, и Тео застыл ненадолго, чтоб не выдать своего присутствия и послушать в очередной раз, как тот поет. Это был не первый раз. Матео знал слова этой песни даже слишком хорошо. Он слишком хорошо понимал их. В отличие от Латифа, что просто писал из души, не ведая тайны, сокрытой за его сочинениями. Мягкий перебор, тихий голос... Матео не хотел слушать, но слушал, не хотел знать, но знал, что песня эта совсем не о нем.Я пел о богах и пел о героях, о звоне клинков и кровавых битвах; Покуда сокол мой был со мною, мне клекот его заменял молитвы. Но вот уже год как он улетел — его унесла колдовская метель, Милого друга похитила вьюга, пришедшая из далеких земель. И сам не свой я с этих пор, и плачут, плачут в небе чайки; В тумане различит мой взор лишь очи цвета горечавки; Ах, видеть бы мне глазами сокола, и в воздух бы мне на крыльях сокола, В той чужой соколиной стране, да не во сне, а где-то около… Стань моей душою, птица, дай на время ветер в крылья, Каждую ночь полет мне снится — холодные фьорды, миля за милей; Мне бы вспомнить, что случилось не с тобой и не со мною, Я мечусь, как палый лист, и нет моей душе покоя; Ты платишь за песню полной луною, как иные платят звонкой монетой; В дальней стране, укрытой зимою, ты краше весны, Ты краше весны, и пьянее лета. Просыпайся, королевич, надевай-ка оперенье, Полетим с тобой в ненастье — тонок лед твоих запястий; Шелком — твои рукава, королевич, ясным золотом — вышиты перья; Я смеюсь и взмываю в небо, я и сам в себя не верю. Подойди ко мне поближе, дай коснуться оперенья, Каждую ночь я горы вижу, каждое утро теряю зренье; Как больно знать, что все случилось не с тобой и не со мною, Время не остановилось, чтоб взглянуть в окно резное; О тебе, моя радость, я мечтал ночами, но ты печали плащом одета, Я, конечно, еще спою на прощанье, но покину твой дом. Но покину твой дом, я с лучом рассвета. Мне ль не знать, что все случилось не с тобой и не со мною, Больно ранит твоя милость, как стрела над тетивою; Ты платишь за песню луною, как иные платят звонкой монетой, Я отдал бы все, чтобы быть с тобою, но, может, тебя, но, может, тебя и на свете нету…
Закончив петь, Латиф отставил осторожно гитару, но остался сидеть все там же у края ограждения, поджав колени к груди и вглядываясь в сизую хмарь облаков. Матео беззвучно подошел ближе, сердце его щемило от тоски, и он обнял сзади дорогие, любимые хрупкие плечи, вмиг расслабившиеся под его руками. Тео тоже посмотрел на линию горизонта, на поддетое предштормовой дымкой небо в объятиях океана и зарылся лицом в темные спутанные кудри, вдохнул их запах и вжался сильнее. Сильнее. Сильнее. Если бы он мог, он остановил бы время навсегда в этот момент. Но он знал, неумолимо знал, что когда-нибудь... Когда-нибудь он не успеет сюда прийти, к этому месту, к этому ограждению, к этим безжалостным, алчным волнам и скалам. Когда-нибудь этот день настанет, и Латиф уйдет. Шагнет туда, в небо, влекомый приливом и ветром. Уйдет на зов, что слышит в себе каждое утро и на закате. Уйдет, пытаясь догнать взмах крыла сокола. Матео это знал. Звезды открыли ему эту правду много лун назад.