Сокола взмах крыла

если моё сердце разорвётся в клочья разлетится брызгами звёзд по всей вселенной я буду ходить тысячелетиями по небесам нашей жизни и в каждой капле своей крови искать нашу с тобой любовь Андрей Ядвинский

      Он шел по полю один, и в голове было пронзительно пусто, прозрачно, тихо.       Жёлтое море рапса раскинулось сколько хватало глаз — невозделанное, неухоженное, разросшееся — именно таким он его помнил, именно таким оно и осталось.       И яркое ослепительное солнце!       Жёлтые цветы, жёлтое солнце и тишина, обволакивающая, затяжная, желанная. Ни шелеста в траве, ни порыва ветра, ни вскрика далеких птиц...       Гарри был полон этим безмолвием, этим покоем, этим остановившимся временем так же, как был полон до краев нежностью, счастьем и любовью.       Вдали он уже различал очертания дома и мелькающую в садике широкополую соломенную шляпу с жёлтой, тоже жёлтой, лентой. И сердце трепетно сжалось, как и всегда теперь, когда он видел Драко вот так издали, случайно, ненамеренно-тайно подсматривал.       Видеть его!       Этого было уже довольно. Этого было уже достаточно, чтобы вмиг на лице расцветала улыбка, и в полном безмыслии появлялась молния почти молитвы: «Спасибо! Спасибо! Спасибо! — благодарил он неведомых повелителей своей судьбы. — Спасибо за все! За это поле, за солнце, за тишину и за возможность просто видеть ЕГО!»       Гарри шел намеренно медля, неспешно перебирая руками попадающие под пальцы душистые медовые цветы, лаская их мимоходом, как ласкал пару часов назад почти в забытьи гладкий шелк волос Драко, перебирал их, затаив дыханье и умирая от сладостного восторга.       Иногда ему казалось, что сердце его разорвется, раскрошится от этой любви.       Все еще порой не веря в реальность происходящего, оба они иногда будто замирали на краткий миг и начинали шало оглаживать лица друг друга, словно раз за разом, раз за разом убеждаясь, что все наяву. Теплая кожа, слезы в глазах, их соль на щеке, мягкие губы, жадные поцелуи, бесконечные, медленные, опьяняющие, дыхание на двоих, тихие голоса. И прикосновения — всё еще робея, будто пугливые, долгожданные, даже немного нервные, словно самые первые — теперь каждый раз, как первый. Будто сотканные из неги и огня, они сливались в одно целое, узнавая друг друга заново, изучая, привыкая, помогая, влюбляясь снова и снова в каждый изгиб и стон. Как и когда-то давно, они вновь не могли, не хотели разъединяться ни на миг — сплетались руками, ногами, оплетали телами друг друга, только так веря, только так чувствуя, только так не боясь, не тревожась.       И осталась привычка писать письма.       Вначале это были, как и прежде, длинные сумасшедшие послания, словно вырванные страницы дневников, где каждый из них описывал свои ощущения, свои тревоги и надежды, а после эти письма стали короткими записками о любви, о радости, о мечтах и о будущем. Эти письма, этот обычай остался с ними до самого конца. Всю свою долгую прекрасную жизнь каждый день Гарри получал эти милые послания от Драко, а Драко еженощно перед сном читал нежные строки от Гарри.       Наверно, вышла бы хорошая книга, если б нашелся тот, кто ее написал.       Подойдя к калитке сада, Гарри притаился и стал ступать мягче, бесшумней — он хотел нежно подкрасться к Драко и, обхватив со спины, закружить его, удивить, услышать его драгоценный хрустальный смех, что так часто звучал теперь в их, господи, ИХ доме, но все равно был бесценным даром, упоительнейшим звуком из всех возможных. Смех Драко! Его смех!       Но еще ни разу Гарри не удалось подобраться к Драко незамеченным — тот, будто сохранив птичье чутье, реагировал на малейшие колебания воздуха, мельчайший шорох.       Вот и в этот раз, не успел Гарри сделать с десяток шагов в его сторону, как Драко тут же отвлекся от своей клумбы, что бережно пропалывал, обернулся, просиял лучезарной улыбкой и, встав с небольшой скамеечки, пошел к нему навстречу, на ходу снимая садовые перчатки, перепачканные землей.       Его удлиненные шорты также были немного запачканы черноземом, на румяной загорелой щеке красовался зеленый развод от свежескошенной травы, потрепанная льняная рубаха была измятой, а глаза искрились, словно хмельные.       — Моя «Богиня» наконец-то дала новый побег, — улыбнулся он, указывая Гарри на высокую пышную розу совершенно дивного нежно-розового оттенка.       — Богиня в наших краях только одна, — рассмеялся Гарри, шутливо окинув взглядом всю небрежность и очаровательную неряшливость Драко. — Иди сюда, — потянул он его за руку к себе ближе и стал аккуратно, ласково стирать подушечкой пальца травяной развод с нежной щеки.       — Хорошо погулял? — с наслаждением прикрыл глаза Драко, как всегда томно подаваясь под руки Гарри.       — Дошел почти до края, но проголодался, — поцеловал тот небольшой красный след, появившийся на чувствительной тонкой коже после трения.       — Давай сегодня сделаем лазанью? Там остался еще кусочек теста, — обнял его Драко и потянулся за поцелуем посерьезней.       Губы раскрылись навстречу, ласковое касание, жаркий язык, сладкое движение внутри, чуть солоноватая горячая кожа, вздох, вкус холодного лимонада...       Вдалеке в знойном стрекочущем мареве на дорожке появился велосипедист, и послышался звук бренчания спиц об прикрепленную к колесу волшебную карточку. Гарри знал, что на ней изображен великий Годрик.       Мимо проезжал их местный почтальон — славный пацаненок Томас Хорн, пожалуй, единственный обитатель деревни, кто добирался до их дома.       Когда он объявился в их глуши впервые, еще издали любопытно вытягивая длинную шею, в тот миг сердце Драко почти остановилось на несколько секунд, замерло, задохнулось в немом вскрике! Кудлатый, с лягушачей улыбкой во весь рот, щуплый и тонконогий — мальчишка бежал вприпрыжку, минуя первые весенние лужи, озорно, но явно смущенно робея, поглядывая темными миндалевидными глазами в сторону остолбеневшего, обескровленного Драко. Буквально миг, пара секунд узнавания и ясности, но за это почти неисчислимое время и Драко, и Гарри, оба пережили алую вспышку надежды, безотчетной, глупой радости, что разбилась спустя взмах ресниц. Оба они увидели в костлявом смешливом мальчонке Латифа, и оба осыпались палой листвой и горькими лепестками полыни на влажную землю, поняв, что это, конечно, не он!       Им никто не писал, и почтальон навещал их дом не часто, но каждый раз его визит отдавался жгучей болью под ребрами, осколками памяти, что резали до сих пор и никогда не перестанут вот так сиюминутно кромсать.       Драко шептал порой заветное имя... Пытался представить... «Где ты теперь? Счастлив ли? Спокоен? Жив ли? Ангел мой... Брат мой. Сын мой. Самая горькая из потерь, незаживающая рана, самая тяжелая из нош».       — Томми мчит, — чуть дрогнув, улыбнулся, не разрывая поцелуй, Гарри.       — Не будем его смущать, — выдохнул Драко и, стянув с головы свою шляпу, укрыл их лица ее широкими полями от любопытного взгляда мальчишки.       Карточка шуршала о спицы, цветы цвели, солнце клонилось к закату... а поцелуй все длился и длился, и длился... целую жизнь и даже дольше.