***
Сидя на давно изученных бёдрах, лицом к лицу с парнем, ласково поглаживающим его оборванные, неаккуратно состриженные пряди, Разумовский стирает пальцами слёзы, тихо рассказывая о том, как это происходило. Как он просил прощения, как умолял, чтобы его не трогали, как клялся, что будет впредь молчать. И как директор держала его одной рукой за запястья, другой — за подборок, пока канцелярский нож завуча срезал рыжие волосы, на превращение которых во что-то красивое ушло почти четыре года. Ходить в детском доме, где всегда проверки, так, конечно, нельзя. Но ему дали посмотреть на результат этой пятнадцатиминутной пытки, притащив к зеркалу за руку с такой злостью, что на запястье остались красные следы. А после достали ножницы и, насильно посадив в кресло, привели голову в относительный порядок, оставив хоть и не совсем стандартную, для приютских мальчиков, длину, но всё ещё короткую для Разумовского. Для него всё коротко, что выше скул, а тут… едва спадало на глаза. Зато теперь видно кудри — волосы, не привыкшие к лёгкости, вьются, образуя на голове очаровательное гнёздышко из завитушек, ложащихся на светлые ресницы, и Олег не может перестать умиляться, как бездушный кретин. — А мне и так нравится. — Проводя пальцами по раздражённой слезами коже, он ласково улыбается, склоняя голову на бок. Его парень такой красивый, что это незаконно и даже, с какой-то стороны, страшно. Потому что из-за этого тот уже не раз попадал в беду. — Я когда пришёл, у тебя тоже они были. В памяти сразу всплывает сцена в туалете, куда он, по чистой случайности, перепутав двери, зашел в свой первый день, семь лет назад: дрожащий ребенок, загнанный в грязный угол, в истерике, в слезах. В футболке, но со стянутыми до колен штанами. Не нужно быть гением вроде Разумовского, чтобы понять, что бы произошло, не наваляй он ублюдкам, которые в свои семнадцать решили, что имеют право брать тех, кто младше и слабее. Теперь по семнадцать им, но, как такое зверство могло прийти в голову, всё ещё остаётся загадкой. Прижимаясь лбом к груди, скрытой накрахмаленной рубашкой — единственной в шкафу, а потому надеваемой только на мероприятия вроде того, что было днём — Олег жмурится, прогоняя кошмар из памяти. Сергей ничего не помнит, или делает вид, что не помнит, а потому нет смысла это обсуждать. А вот то, что произошло сегодня, обсудить нужно, пока и это воспоминание не стало поводом просыпаться среди ночи. Поэтому он слушает, поддерживает, в меру своей эмоциональности, и изо всех сил старается не радоваться раньше времени, что уже через каких-то шесть месяцев они навсегда покинут это место. — А я ведь хотел, чтобы у меня на выпускном были длинные волосы. — Бросая взгляд на чернильную Неву за окном, Разумовский вздыхает, устало поджимая губы. Того, что забрали, не вернуть, он понимает, но ему всё равно обидно и больно. — Зато во время танца не будут в рот попадать. И целоваться без них удобнее — не придётся придерживать. — Чувствуя губами, прижатыми к груди, как ускоряется под ребрами родное сердце, Олег снова улыбается, но, отстраняясь, наигранно-удивлённо поднимает брови, тут же становясь совершенно серьёзным. — А ты думал, я, вместо того, чтобы праздновать, буду стоять и смотреть, как лобызаются прыщавые гопники со своими подружками? Нет, спасибо. Я сделаю так, что выпускной из «Радуги» будет подходить под своё название. Несколько секунд тишины рассыпаются смехом — это действительно слишком удачное совпадение, которого они, почему-то, никогда раньше не замечали. Теперь же агитационные плакаты на стенах казались гей-пропагандой, а облезлое бледно-зелёное название над дверьми — вывеской над небезызвестным заведением. — Ты… полный дурак, но я люблю тебя. Задыхаясь от смеха, Разумовский окончательно успокаивается. Ему всё ещё странно, что левый глаз видит так же четко, как правый, непривычно, что нечего смахивать с лица, и ужасно стыдно, что все увидят результат этой показательной казни, но он знает, что справится. Не в одиночку, конечно. Один он бы давно отправился к покойным родителям, но Волков не даёт его в обиду, оберегая даже от самого себя. А теперь ещё и не позволит даже рта в его сторону открыть, хоть сейчас он и молчит, своими серыми глазами ища что-то в красивом юноше на своих коленях. — Что ты так смотришь? — Сергей, склоняя голову на бок, по привычке проводит пальцами по виску, пытаясь заправить за ухо неровные пряди, наблюдая за не поддающимися анализу эмоциями на взрослом, не по годам, лице. — Я что-то не так… Тихий голос прерывается сам, от неожиданности — ладонь, поглаживающая синяки от пальцев на подбородке, оставленные женской рукой, резко переносится на затылок, не дав дернуться, а к приоткрытому рту без предупреждения прикасаются тёплые губы. Олег почти не умеет выражать эмоции словами — не научили. Только действиями. Движениями. Поэтому поцелуй выходит медленным, глубоким и сухим. В нём нет победителей, нет проигравших — они вторят друг другу, закрыв глаза, слепо ища то, чего им всегда не хватало и не будет хватать никогда — родную душу. — Нам вставать через четыре часа, и у нас информатика два урока подряд… — Мягко разрывая короткую близость, утыкаясь носом в жёсткую щетину, юноша жмурится, чувствуя горячие руки, поглаживающие худую талию. — Я не могу пропустить её… у меня есть одна мысль. Луну за окном окончательно закрывает Питерская тьма — увидеть лица друг друга становится непосильной работой, но Олег и так знает, что парень на его руках загадочно ухмыляется уголком губ. — Моя помощь нужна? Он не спрашивает, хорошая ли это идея, не пытается узнать её суть — даже если Разумовский захочет убить кого-то, он найдёт ему оружие и поможет закопать труп. Он отодвигается, сгорая от желания уронить рыжее чудо на старую, скрипящую кровать, и попробовать вот так, по-новому, без разметавшихся по подушке шёлковых волос, но напирать не станет. Дождётся, пока ему скажут тихое, дрожащее «давай». А пока, проводя ладонью по свободным штанам, только поправляет достоинство, чтобы не так упиралось в резинку белья, и продолжает сидеть, сжимая зубы до белых бликов перед глазами. — Нет, это мои фокусы, но… ты подожди меня завтра на чердаке, ладно?***
Как только по классу проходится напуганный шёпот, Разумовский вскакивает с места, хватая заранее собранный рюкзак, и бросается к выходу. Он не ждёт, пока до учителя, нервно отъехавшего на стуле подальше от монитора, дойдет, что произошло — выскакивая из кабинета информатики, неуклюже спотыкаясь о дверную раму, Сергей набирает скорость, пытаясь не умереть от переполняющего триумфального возбуждения. У него получилось. Он это сделал, с первой попытки. Проносясь по этажам, выше, к небу, он слышит, как из классов выглядывают учителя, напуганные «обновлением» на экранах, и счастливо, окрылёно смеется, перепрыгивая по несколько ступенек, даже не пытаясь отвести от себя подозрения — все и так знают, что кроме него никто не смог бы это провернуть. Да и после вряд ли сможет — он сам написал эту программу, ровно за пятьдесят две минуты, умудрившись в перерыве, когда всех выгнали из кабинета, чтобы проветрить, даже создать «шедевр» в фотошопе на своём доисторическом телефоне. Когда до чердака остаётся всего каких-то несколько метров, здание оглашает отвратительный скрип включившихся громкоговорителей, используемых для пожарной тревоги — от неожиданности и настрой, и набранный за это время темп, дают осечку. — Сергей Разумовский, у тебя две минуты, чтобы вернуть всё как было, и я закрою глаза на произошедшее! Высокий голос Елены Григорьевны, чей портрет с подписью «Must die» сейчас красовался на всех устройствах, подключенных к приютской сети wi-fi, искажается, становясь карикатурно истеричным, как в мультфильмах. И это слышат все, не только обстриженный подросток, задыхающийся от гордости и переполняющего триумфа. Он победил. Шах и мат. — Ага, щас. — Щуря синие глаза, юный гений замедляет шаг, чтобы развернуться к уродливой пластиковой коробке, прицепленной к стене, и высоко поднять оба средних пальца. — Не дождёшься, старая сука. — Надо же, какие слова мы знаем…***
— Хорошо стараешься. Молодец. — Сложив руки на груди, прижавшись к стене, существо улыбается, глядя на свою точную копию. Слабую, с дрожащими руками и слезами в глазах — кроме почти угольной кожи и наличия крыльев, они различаются, разве что, цветом глаз и волосами. У этой твари волосы длинные. Её не обстригли, её и пальцем не тронули. — Ты, кстати, можешь мыть ещё тщательнее. Давай, не стесняйся, покажи, насколько тобой можно пользоваться и манипулировать. Разумовский провёл здесь уже почти два часа из поставленных восьми — сразу, как он врезался в одного из учителей, как выслушал получасовую тираду по-поводу того, насколько он неблагодарная скотина, для которой всё делалось, а он не ценил и не ценит, его отправили сюда. На кухню, которую он ненавидел всем сердцем, на кухню, где вечно пахло кашей, супом из чечевицы и чёрным хлебом. Где нужно было драить толстые тарелки с уродскими цветочками, навечно впитавшими в себя запах омлета на завтрак и котлет на обед. На кухню, в которой его «нежную» натуру ломало на части. — Нравится пресмыкаться, да? Тебе идёт такая роль. — Сплёвывая в раковину, прямо на намыленную посуду, Тварь, наскоро прозванная Птицей, ехидно улыбается, тут же копируя сжатые в полоску губы и измученное, бледное лицо. — «Елена Григорьевна, раздвиньте ноги пошире, я ещё не закончил…» Грязная мочалка выпадает из длинных пальцев — от стыда и злости «настоящий» Разумовский жмурится так сильно, что тело начинает колотить, а перед глазами появляются пляшущие огоньки. Дыхание сбивается, и теперь в кухне слышен не только шум воды, но и рваные, истеричные обрывки вдохов сквозь стиснутые зубы. — Нина Николаевна, могу я выйти? — Распахивая глаза, слепо глядя в пустоту перед собой, он ждёт несколько секунд и, не получив ответа, срывается с места, едва эта чёртова Тварь начинается смеяться. Она всегда смеётся. Потому что появляется только в период наивысшей слабости, а наблюдать за тем, как ломается тонкая грань между добром и злом, прозаично настолько, что комично. — Ты бегаешь от своей тени, Питер Пэн. — Она поджидает и в пустом туалете — сидит на раковине, где вода всегда холодная, в какую сторону кран не поверни, и улыбается, пуша чёрные перья. — А ведь нам было так весело вместе. Помнишь, как ты убил тех ребят? Троих сразу. Как горело пламя, как… — Хватит! Силы кричать появляются случайно и ненадолго, словно вспышка — запуская руки в кудри, парень уже через мгновенье лишь стонет, сползая на пол по стене. Он уже сотню раз пытался сказать, что не хотел того, что произошло, пытался думать, что смерть мальчишек была ошибкой, но врать дьяволу с жёлтыми глазами, игриво качающему ногой, ещё глупее, чем врать самому себе. — А где же Олег? Неужели обрел смелость и осознал, что возиться с тобой ему неинтересно? — Чистые слезы подпитывают, подбадривают, стимулируют. Помогают подбирать слова. — Неужели понял, что трахаться с тобой не стоит этой возни? Тут столько красивых девушек… думаешь, он не ходил к ним, когда ты кривлялся и отказывался? Птица знает — Олег ждал его. Рано утром пошел на место встречи, и сидел почти четыре часа в трёхметровой комнатке над актовым залом, где из развлечений только окно во всю стену, притащенный под предлогом «благоустройства пространства» Селенджер и украденный три года назад матрас, пропажу которого из кровати Волкова они объясняли неделю, придумывая самые невероятные сказки. Он ждал его. В старых, растянутых чёрных штанах и безразмерной футболке, которые Сергею так нравились. С бутылкой воды и схваченным с чужой тумбочки блистером таблеток от шизофрении в кармане. Но Разумовский не пришел. Ни после того, как включились громкоговорители, ни после того, как кончились уроки информатики. Он не появлялся до самого обеда, и, только когда звонок прозвенел в четвёртый раз, а в дверь не постучали, Олег принял решение уйти. — Хочешь, мы ему отомстим? Хочешь, ты это сделаешь? — Склоняя голову, тварь улыбается, подбадривающие и гордо. — Ты справишься. Однажды справился с тремя, и с ним справишься. Сильнее сжимая пальцами корни волос, парень тихо воет от страха, утыкаясь лбом в согнутые колени. Он не хочет думать о том, что это правда, но думает, не хочет верить, что это дьявольское отродье настоящее, но верит. Потому что холодные руки, рисующие узоры на плечах, сухие, грубые губы, касающиеся виска, и глубокий голос, не принадлежат никому, кого он бы знал. — Ты думаешь, что это было моих рук дело, но ошибаешься. До этого его никто так не дёргал за подбородок, никто не выплёвывал в лицо голую правду, от которой зрачки расширялись до слепоты, а тело теряло рассудок. — Потому что я — это ты. Дверь в туалеты распахивается как по команде, сразу после контрольного выдоха в дрожащие тонкие губы. Сразу после того, как два дыхания смешались в одно. Олег искал его. Бегал по этажам, заглядывал в каждый класс, в каждое помещение, и именно сейчас, наконец, нашел. Слишком поздно, но нашёл. — Серёж, вставай. — Для него сразу ясно, что произошло. От ужаса всё клокочет внутри, но он уже знает, как себя вести — не сводя взгляда с парня, сидящего на полу, лезет в карман, ища драгоценные белые капсулы. — Вставай, сейчас же. Голос, тихий, вкрадчивый, не дрогает, ни когда Разумовский дёргается, как от удара током, слыша своё имя, ни когда медленно поднимает голову, глядя на него жёлтыми, выедающими душу, глазами. — Не надо мной командовать. — Он спокоен — не кричит, не плачет. Улыбается. Тянет время. — Нос не дорос. В таком Сергее нет ничего, за что его можно было бы полюбить. Изящность в движениях заменяется рывками, глаза, умные, добрые, до безумия красивые, превращаются в пустую копию, в которой интеллект оригинала не предусмотрен. Даже нежные черты лица становятся грубее и «мужественнее». В эти минуты Олег ничего к нему не чувствует. — Встань, или я подниму тебя сам. Он встаёт. Расправляет плечи, будто готовится к драке, усмехается, и неосторожно, по-глупости, бросает взгляд на зеркало, выдавая кровавую идею. Волков, следящий за чужими глазами, реагирует быстрее — кидается вперед, перехватывая обескураженного парня за руки и прижимает к стене рядом с дверью, отделяющей раковины от кабинок. Лопатки с неприятным стуком бьются о голубоватые, грязные кафельные плитки, но за тошнотворным смехом этот звук не слышно. — Ну справишься ты сейчас, что дальше? — Уворачиваясь от пальцев, сжимающих подтаявшую таблетку, рыжий дьявол выплевывает каждое слово как приговор, смакуя на языке фантомный горький привкус поражения, как две капли воды похожий на ненавистные капсулы. — Тебе с этим всю жизнь мириться, всю жизнь помнить, что ночью тебе могут просто перерезать глотку, всю жизнь знать, что… Последние слова путаются в кашле — поймав момент, Олег заталкивает растаявшее противоядие глубоко в горло, задевая короткими ногтями нёбо, и этой же рукой сжимает точёную челюсть, оставляя рядом с ещё не сошедшими синяками новые. — Я уже смирился. — На его лице ни единой эмоции — перекладывая ладонь выше, чтобы одновременно зажать и рот, и нос, он задирает уже не сопротивляющуюся голову вверх и ждет, пока горло начнет сокращаться, в попытке вдохнуть. Чтобы проглотил. Только когда кадык дёргается в третий раз, а глаза, медленно возвращающие цвет, закатываются, он убирает руку и ловит обмякшее тело в объятия, утыкаясь носом во влажные кудри. — Прости, что так грубо. — Он знает, что его уже не слышат, но всё равно шепчет, знает, что сейчас всё ещё нужно быть собранным, чтобы донести безвольного парня до медсестры, но всё равно дрожит, поддаваясь эмоциям. — Чуть-чуть осталось. Потерпи.***
— Ты точно справишься? — Женщина поставила руки на пышную талию и сощурилась, совсем как в советских фильмах, которые их заставляли смотреть каждую субботу. Сдержать смешок, наблюдая за ней, просто невозможно. — Ну и чё ты улыбаешься? Я ж тебе потом ногу за голову засуну, если ты с ним чё-нибудь сделаешь. Тетя Ира, их школьная медсестра — единственный оплот любви и понимая среди всех взрослых, которых они знали, и единственный человек, к которому они всегда приходили и с реальными симптомами, и в попытке прогулять ненавистную контрольную, и за советом. И за долей заботы, которой им иногда так сильно не хватало. — С каких пор вы мне не доверяете? — Продолжая копировать предложение из своей тетради в Серёжину, Олег поднимает бровь, вальяжно разваливаясь на неудобном стуле, приставленном к старому столу со справками, деревянными ложечками и прочей медицинской ерундой. — Вы же знаете, что я уже трижды тут с ним сидел. — Мало ли, что я знаю. Ты вон, ходишь как сатанист, в своих чёрных штанах — сразу видно, человек ненадежный. В противовес своим словам, женщина ласково потрепала парня по волосам, проходя мимо, и, аккуратно укрывая спящего на кушетке подростка — своего неоспоримого любимчика среди всех воспитанников — прошептала: — Хотя тебе всё равно Серёжу трогать незачем. Души ж нет — рыжий… От того, насколько комично в контексте их отношений звучит первая часть предложения, рушится серьёзный образ Волкова, построенный ради желания остаться без постоянного присутствия посторонних. Еле сдерживая смех, он закусывает ноготь на большом пальце, за что тут же получает подзатыльник от уже вернувшийся к столу тёти Иры, сопровождаемый шипящим: «куда ж ты в рот руки грязные-то тянешь — совсем мозгов нету?» До момента, пока медсестре, работающей сегодня в ночную смену, надоедает сидеть без дела, проходит всего пять минут от последней фразы — глядя на часы, она вздыхает и, поднимаясь со своего места, направляется к покосившейся двери. — Только дай мне слово, что как только пакет в капельнице кончится, ты иглу вынешь и спать пойдешь. — В голосе ни намека на недоверие или осуждение его поступка. В нём переживание и забота — перекладывать свою ответственность на ребёнка, которому завтра учиться, не по-человечески, но раз он так настаивает… — А его тут оставь — отоспится и с утра, перед занятиями, заберёшь. Как только дверь за женщиной закрывается, сразу становится тише и, будто бы, холоднее. Приходит осознание, что за окном смолкли птицы, а небо, в преддверии грозы, затянули черные тучи, превратившие интеллигентный Питер в шведский стол для воров, насильников и наркоманов. Это время суток прекрасно подходит и им — в сумрачной мгле нет назойливых лиц и осуждающих взглядов, комментариев, выкрикнутых в спину, брошенных в лицо оскорблений. Вместо них приятный запах старых, пожелтевших от времени обоев, скрипящие деревянные полы, выложенные уголками, и дешёвая, уродливо подделанная картина Айвазовского, закрывающая выскобленные на стене не пишущей ручкой два слова: серый волк. Только сегодня всё не так. Сегодня гул флюоресцентных ламп, яркий свет, отраженный от белых стен, и едкий запах чего-то химозно-медицинского, от которого сами собой сжимаются зубы и морщится нос. Олегу нравится и так — то, что они здесь, лишь доказательство очередной победы. Но сидеть, из занятий имея только домашнюю работу, переписываемую по второму разу, всё равно быстро надоедает — откладывая обе тетради, поднимаясь с места, Волков в десяток шагов пересекает комнату, чтобы размяться, а на обратном пути тихо, чтобы не разбудить, подходит к лежащему на спине юноше, в который раз любуясь рыжими кудрями. Скоро они отрастут, обязательно — Серёжа мечтал о длинных, и так их не оставит. Но он вряд ли это увидит и вряд ли скажет ещё хоть раз, как сильно ему нравится их перебирать. Потому что меньше, чем через год, ему уходить в армию. По контракту. В Сирию. Меньше, чем через год, они, возможно, навсегда потеряют друг друга, и всё это, всё, что было между ними, станет сном, полным несбыточных обещаний и пустых клятв. Осторожно проводя пальцами вдоль впалой щеки, парень сглатывает горькую боль, отгоняя мысли о будущем куда-то в прошлое, и тихо наклоняется ближе, к дрожащим ресницам и приоткрытым губам, едва касаясь их своими. В голове мелькает загнанное «вдруг зайдут?», но тут же гаснет, под тихим вздохом — вместо того, чтобы проснуться, Разумовский ведомо тянется вперед, в надежде, что кроме сухого касания получит что-то ещё. И получает — сдержаться, когда уже второй день подряд сходишь с ума, невозможно. Аккуратно ставя руки по обе стороны от жесткой подушки, Олег замирает на секунду, глядя на тронутое веснушками лицо, любуясь слегка несимметричными чертами, и невесомо приоткрывает тонкие губы своими, жмурясь от того, как интимно чувствуется даже такое просто действие. Стоять становится сложно — упираясь коленом в кушетку, он наклоняется ближе, но в ту секунду, когда язык касается гладких зубов, парень под ним шевелится. Вяло, ещё не понимая, что произошло, не сопротивляясь — вдыхая воздух, он наоборот пропускает парня глубже, и сонно стонет, когда чувствует, что правое запястье перехватывают, не позволяя двинуться. — Поранишься. — Отрываться от губ не хочется — перед тем, как приподняться, шепчет прямо в них, напоследок оставляя ласковый, поверхностный поцелуй, ухмыляясь тому, как вторит попытке встать едва раскрывший глаза Разумовский. — С пробуждением, Спящая Красавица. Пока крепкая рука сжимает кожу, пальцы второй быстро, почти профессионально, вытягивают катетер, тут же пережимая небольшое отверстие, в котором начинает скапливаться кровь. У их детского дома нет финансов на нормальное больничное крыло — кроме оборудования кабинета стандартным набором школьного педиатра, хватило только на гипс, чтобы перекрывать явные переломы, не катая детей на скорой, и на небольшой запас физраствора для одной, доисторической, капельницы. — Вот это доброе утро, конечно… — Пока Волков занят бинтом, лежащем на столе, парень под ним падает обратно на подушки, пряча нос в ткани, неприятно пахнущей лекарствами. Несмотря на то, что он проснулся всего пару секунд назад, то, как его разбудили, привело его и его тело в полную готовность к тому, что обычно идет после подобных прелюдий, но выдавать он это не хотел — сколько бы не прошло времени, всё равно стыдно. — Я… не ожидал, если говорить культурно. — Я тоже. Просто ты слишком трогательно спал. Вынудил. Ставя на кровать и второе колено, пересаживаясь, чтобы длинные ноги оказались между его собственных, он говорит это как должное — без эмоций, без акцента на нужных словах, занятый делом поважнее. И только когда хрупкое запястье перевязано, наконец, убирает с лица темную челку и улыбается против воли, глядя на расслабленного Разумовского, смущенно смеющегося в ответ. Он беззащитный настолько, что на секунду становится страшно — в открытом мире потеряется, и никогда не найдет дорогу назад. Ему нужен телохранитель и нянька, желательно одновременно и в одном лице, чтобы ходил с таблетками в кармане, чтобы смотрел за него по сторонам на переходах, ловил за руку в автобусе и носил его зонт и бутылку воды. Чтобы стоял за спиной, одним своим существованием давая понять — не смей косо смотреть, не смей приближаться. Мысли прерывает ослепительный свет — над Невой мелькает первая молния, за которой сразу следует гром. Гроза близко, прямо над ними, а значит, нужно подоткнуть в щели деревянного окна полотенце, предотвращая потоп. Вот только Сергей не даёт уйти — спускается ниже на подушке, чаще дышит, глядя на возвышающуюся над ним фигуру, и откидывает голову, показывая, но не говоря ни слова. С тех пор, как они однажды заперлись на чердаке, быстро и неумело оставив там детство, с горящими щеками и чувством, что теперь весь мир против них, прошло уже три года. Вот только загнанный с рождения в рамки мальчик так и не смог перебороть себя. Он сражается до сих пор, каждую секунду — на уроках семейного воспитания, на сборах в актовом зале, на переменах и даже в собственной комнате. И Олег принимает это. Не дразнит, не корит за слабость — медленно склоняется к поджатым от стыда губам и снова, мягко, приоткрывает их своими, вынуждая закрыть глаза и расслабиться. Поцелуй выходит совсем не таким, как в начале — теперь, когда ему отвечают, когда льнут ближе, движения становятся грубее, глубже и хаотичнее. Разумовский не сражается за право вести, наоборот — позволяет практически трахать себя в рот, умирая от желания отдаться сильнее. — Как думаешь… нашу комнату… затопит? — Олег прерывается через каждые два слова, с громким, влажным звуком, от которого юноша выгибается дугой, наугад цепляясь за черную футболку. — Я не хочу от тебя уходить. — Олег, нам здесь нельзя… — Запрокидывая голову, чувствуя, как губы опускаются к вздрагивающему, от волнения, кадыку, стонет, когда их обладатель невесомо проходится по тонкой коже у сонной артерии, выдыхая совсем тихое, почти не слышное, «к черту». — Нет, зайдут же, и тогд… ох, боже… тогда нам точно конец. На шее расцветают первые синяки — теперь, когда волосы ничего не скрывают, кусаться проще — на язык не попадают шелковые пряди, а вместо запаха шампуня с какой-то травой можно почувствовать настоящий аромат кожи, любимый и родной. — Пускай заходят. Пускай смотрят. — Прекращая помечать изящные изгибы, Волков приподнимается, чтобы стянуть верхнюю одежду через голову. Худое, но от этого не менее красивое, тело, уже блестит от избытка душного воздуха в комнате, и, когда вслед за футболкой идут широкие штаны, парень под ним прячет половину лица в жесткой подушке с прибитым пухом, зубами цепляясь за рваную наволочку. Просто чтобы не умереть от всего сразу. — Плевать, что подумают — разлучить нас дальше, чем в разные комнаты, они уже не смогут. В голове мелькает, что с ними могут сделать кое-что похуже, как было с девочками с соседнего этажа, но эта мысль настолько ужасна, что Олег на пару секунд теряет ориентацию в пространстве — закрывая глаза, крепко жмурится, прогоняя образы, снящиеся теперь в кошмарах, тут же чувствуя, как его толкают в грудь, заставляя свалиться на кушетку. Благо, достаточно длинную, чтобы не упасть. — Нет уж… — Вопреки словам, Сергей пытается подыграть — тянет пальцами висящую на нём мешком ткань, открывая вид на плоский живот, но тут же, стыдливо жмурясь даже от такого движения, возвращает её обратно. — Черт, нас же даже в окне видно — это первый этаж. Раскрыть глаза, как и снять одежду самостоятельно, у него не хватит смелости. Поэтому его парень, приподнимаясь, кладет ладони на хрупкие руки, направляя, но не принуждая. Показывая, в сотый раз, что рядом. — Забудь о людях, хоть на секунду… — Оставляя поцелуй за порозовевшим ухом, ощущая сбившееся дыхание плечом, он невесомо обхватывает губами мочку, получая в награду тихий стон. — Знаешь, ведь пока ты спал, я сделал за нас обоих всю домашнюю работу — теперь тебе придётся её отрабатывать… прилагая столько же усилий, сколько приложил я. Неожиданный новый толчок в грудь роняет даже быстрее первого — положение чересчур уязвимое, неудобное. — Хочешь, чтобы я переспал с тобой за домашку? — По привычке поправляя волосы, которые обычно приходилось собирать в хвост и придерживать, Разумовский до отпечатка прикусывает нижнюю губу, проезжаясь бедрами по обнаженному телу под собой, чуть не теряя зрение от глухого, низкого стона. — Хорошая попытка. Вопреки ожиданиям, вместо того, чтобы продолжать тянуть время, подросток привстаёт, стягивая оставшиеся вещи, и, подняв голову к потолку, снова садится на чужие бедра, стыдливо вздыхая от прикосновения кожи к коже. Птица бы так себя не вела — давно взяла бы всё в свои руки, показала бы, на что способно юношеское тело, и, наверняка, доставила бы куда больше удовольствия, чем может он. — Не смей. — Олег чутко подмечает перемену — встаёт, насколько позволяет положение, ловит точёный подбородок и злится, сжимая пальцы сильнее необходимого. Потому что видит в синих глазах отблеск самоуничижения, чувствует взмах черных крыльев за плечами сидящего на нём ангела, и улавливает тихий шепот, от которого внутри холодеет. И пускай ветер дует из щелей под окном, а говорит только слишком яркая фантазия — он Серёжу не отдаст. — Его здесь нет, слышишь меня? — Я его и не вижу. — Мягкая, почти уставшая, улыбка, служит лучшим доказательством. — Только тебя. Потому что он себя не осуждает. Не поддается на провокации существа, забившегося в дальний угол от обиды за такую наглость. Только качает бедрами, тихо вздыхая, ощущая, как сладко тянет внизу живота, и, бросив быстрый взгляд между ног, снова поднимает, встречаясь с серыми глазами напротив. — А знаешь… если кто-то и зайдет, надеюсь, это будет Елена Григорьевна. Пускай посмотрит, как работают её уроки семейного воспитания. Волков в ответ смеется, ласково трогая розовый румянец на щеках. Больше он не прикоснётся к фиолетовым следам на изящной челюсти. Это не нужно — плетущая сети тварь путается в них сама, шипит, проклиная их обоих и клянётся, что вернется сразу, как пройдёт призыв. И Сергей знает, что это так. — Тебе так идет щетина… и борода пойдет, и возраст. Жаль только, что я этого не увижу. — Проводя короткими ногтями по впалому животу, к небритой шее и выше, он поднимает глаза к потолку, чтобы не умереть от боли, в клочья разрывающей сердце, и быстро, не растягивая время, ловит крепкий член тонкими пальцами. Не думая о последствиях, одним резким, плавным движением направляя его в себя. Они вскрикивают одновременно. Волков от ужаса, Разумовский — от боли и стыда. — Ты с ума сошел? — Не сразу приходя в себя от слишком неожиданного удовольствия, темноволосый парень дрожащими руками тянется к Серёжиным щекам, стирая ладонями первые слезы, тут же прижимаясь губами к оставленным влажным следам. — Ты же… я… боже, идиот… Он сам не знает, на кого сердится больше — на себя, за то, что не понял, что произойдет, или на царапающего его грудь подростка, старающегося не сорваться на рыдания. Не важно. — Я люблю тебя. — Оставляя влажные поцелуи на прозрачной коже у ключиц, он аккуратно запускает руку в кудрявые, шелковые пряди, путающиеся в пальцах, поглаживая и успокаивая. — Тебя. Такого, какой ты есть. Птица бы засмеялась. А Разумовский оживает — утыкается носом в висок, едва слышно вздыхая, привстает на коленях, и медленно, запрокидывая голову в первом за сегодня стоне, насаживается до конца. Ему хочется верить, что эти слова что-то значат, и он верит, забывая о повестках, о поступлении, об экзаменах и о капельнице, так и стоящей на расстоянии вытянутой руки от них. — Серёж… — Ловя рукой узкий подбородок, переходя с поцелуями на приоткрытые в удовольствии губы, Олег тихо вздыхает сквозь зубы от первых ритмичных скачков и от того, как непривычно вот так, сразу, без долгой прелюдии. — Расслабься. Перехватывая ладонью аккуратный член, зажатый между ними, ловит губами измождённый стон — дарить удовольствие друг другу их прерогатива. — Мы справимся. Вместе. — Любимые глаза, синие, как Нева, рядом с которой он тогда нашел его и три трупа, сгоревших дотла, сейчас блестят от слёз и сияют от веры, надежды и любви. — Только вместе. Понял меня? Вместо ответа Серёжа замирает, склоняя голову так, что рыжие кудри падают на ресницы, и тихо стонет от разочарования, когда понимает, что рука, бережно доставляющая удовольствие, останавливается вместе с ним. — Я, кажется, переоценил свои силы… — Проводя ладонями по оставленным на груди царапинам, он слепо тянется за новым поцелуем, коротким и звонким. — Я сам дальше… не смогу. Это звучит так наивно и мило, что, снова соприкасаясь лбами, Волков слабо улыбается, против воли разрушая момент, и, тут же, не выходя из тела, роняет его на холодную кожу кушетки, упираясь локтями рядом с подушкой, чтобы не кончить так рано. Долго он не продержится в любом случае — слишком много эмоций и сил ушло на то, чтобы пережить этот день — но удовольствие растянуть всё равно хочется, несмотря ни на что. Кто знает, сколько ещё ночей им осталось. — Мне хватило того, что ты уже сделал. Перехватывая руку, тянущуюся между ног, парень сцепляет её в замок со своей и размеренно, точными толчками, продолжает начатое, выбивая из распластавшегося по кушетке Серёжи громкие, отдающие звоном в ушах, стоны. Их точно слышат в коридоре, и, если кто-то догадается, откуда звук, их искалечат до неузнаваемости, но Олег знает, что возьмет всю вину на себя, наговорит такого, что Разумовского защитят и не тронут. — Пообещай, что будешь мне писать. — Просить о чем-то сейчас — жульничество, но он просит, потому что в другое время не наберётся храбрости. — Хоть голубиной почтой письма отправляй. Главное, чтобы я знал, что с тобой все хорошо… слышишь меня?***
Призыв начинается на неделю раньше, чем проходит выпускной — Олега забирают прямо с занятий, во время его любимой литературы. На сбор чемоданов дают час, но ему хватает десять минут — из собственных вещей у него, разве что, одежда, и выигранный на очередном конкурсе томик Селенджера. Даже телефона, в отличии от Разумовского, нет — он отличником и гордостью детского дома не был. Сорок минут он тратит на то, чтобы прийти в себя. Сидя на прогнувшийся кровати, в полной тишине, не сводя взгляда с кровати напротив, молчит, выкидывая, стирая из головы Серёжин взгляд, напуганный, разбитый, полный слёз и немой боли, с которым он провожал его из класса. Вместе с этим взглядом нужно выбросить и всё остальное — ночи на крыше, мечты, звонкий смех и синие глаза, в которых можно было утонуть. И он выбрасывает, потому что если на свете и есть идеальный солдат, то именно он сейчас поднимался с места, чтобы выложить таблетки из кармана единственных джинс. Из толстовки, из растянутых штанов, из рубашки и из рваной уличной куртки. За оставшееся время он успевает обойти почти весь корпус и, поднявшись на чердак, забирает с собой последнюю свою собственность, не оставляя ничего, что напоминало бы о его существовании. Только одного, сбежавшего с урока, парня, разрывающегося на куски без права собраться обратно. Прощаться они не будут — прощаются навсегда, а они обещали увидеться. Когда-нибудь. Не через год, не через два и, наверно, даже не через десять. Поэтому последними, кого он видит, становятся Елена Григорьевна, льющая ему в уши оды о том, как сильно она любила его всё это время, и тётя Ира, прижимающая к груди так сильно, что сдавливает лёгкие. — Дурак ты, Волков. — Поглаживая вытянутую в струну спину, она вздыхает, качая головой, и бросает взгляд на окно первого этажа, за которым прекрасно различается каждый предмет в её кабинете. Особенно ночью. — Ой дурак…