Семейные ценности

Война меняет людей сильнее, чем время. Когда Олегу сообщают, что Разумовского нужно забрать в больницу, он молчит и сухо кивает. Раньше бы взбунтовался, начал доказывать, что справится сам, что достаточно насмотрелся на капельницы и уколы. Теперь понимает, что профессионалы справятся быстрее и лучше. Когда Серёжу увозят, он просит адрес, номер телефона и упоминание своего имени в списках на посещение, а сам остаётся в башне. Раньше наплевал бы на безопасность, кинул всё как есть, и бросился к носилкам, только бы не оставлять, только бы с ним. Теперь — бросается к столу, окнам, стенам. Ищет костюм, о котором этот Гром, и ещё неизвестно кто, знает. Ищет оружие, компромат. Закрывает тылы, спасая не сейчас, а потом, на будущее. Потому что тот Разумовский, которого он знал, оставляет прямо в тумбочке, под электронным замком ограниченного доступа, документы на контракт с Хольт Интернешенал, о изощрённости изобретений которых даже в Сирии ходили легенды, а под картиной — панель для отпечатков пальцев, открывающую непонятно что и непонятно где. Потому что Марго, созданная им же, на вопрос «есть ли в доме оружие», непринуждённо отвечает: «конечно — сейчас покажу». Конечно, подчистить всё качественно не дает непосвящённость в дела и полное непонимание, что можно уничтожить, а что нельзя. Они не виделись слишком долго, а то, что за год натворил Птица, не вычислишь быстрой проверкой самых видных мест. Поэтому Олег пихает хольтовские соглашения обратно, прибирается в комнате, насколько позволяют познания в планировке, и забирает «своё» — второй пистолет из шкафчика на входе, табличка на котором зовёт его по имени. Заряженный, но ни разу не стрелянный. Птица наверняка купил его сразу, как у Серёжи появились деньги. В качестве очередной игрушки, воспользоваться которой шанса не нашёл, а когда шанс появился, обрёл игрушки поинтереснее, и это «старьё» стало не нужно. Когда пальцы находят царапины на рамке рядом с магазином, на корпусе и стволе, Волков торжествующе ухмыляется, видя почти наяву, как Птица рассыпает патроны, в сотый раз не сумев нормально зарядить оружие, кидает пистолет в бетонную стену с дешевыми обоями и рычит, запуская пальцы в отросшие пряди. Раньше он испугался бы за Серёжу, найдя такое, а теперь знает, что бояться нечего. Внутренний голос твердит: «поумнел», собственный — «оскотинился». Во второе верится больше. С грохотом захлопывая дверцу, не обращая внимание на проявившуюся головную боль, он одним движением перезаряжает оружие, вторым — отводит затвор. Прицеливается быстро, не тратя выдержку — взгляд удачно цепляется за тумбу у стола — и спускает курок, сжимая челюсть от громкого звука. — Легче стало? — Выходя из здания, докуривая третью по счёту дешевую сигарету за последний час, генерал-майор с сожалением пересчитывает гильзы на земле, оповещающие о пустом магазине. Волков злился редко — вывести его из себя могло только что-то действительно серьёзное, что-то, с чем он не мог справится ни силой, ни разумом. Майор это прекрасно знал, а потому мысленно уже списал магазин как утерянный. По старой дружбе. — Не стало, конечно… — Вздыхая, он снова щелкнул зажигалкой перед лицом, закуривая в четвертый раз, и хрипло засмеялся, когда пробормотал себе под нос тихое «хотя что я в этих пидорских делах понимаю». Его вся эта ситуация не то что бы забавляла, но не удручала точно — пускай он и терял лучшего наёмника из тех, что у него были, тот хотя бы оставался жив, в отличии от других его коллег. Да и история была не из привычных, а потому приятно грела давно ослабший к любовным драмам интерес. — Я в таких причудах не эксперт, но этот твой лазурный не сильно от дамы отличается характером письма, так что… — Следующий после этого сравнения предупреждающий щелчок предохранителя вызывает неожиданное умиление ситуацией — слишком уж как в анекдотах. — Я это к тому, Волков, что они все рыцарей любят. Если этот твой в порядке, жив, то что бы он там не вытворил и не решил — вернешь ты его. «Дракон» в «башне» завелся — ты этого придурка как нефиг делать выеб… ну… в смысле, победишь, а не то что ты там мог бы. Хотя, твоё право, твоё право… — Заметив, как губы наёмника, спрятанные бородой, дрогают в улыбке, генерал докуривает в пару затяжек и, от горечи табака уже не чувствуя языка, мямлит: — Иногда ты ведешь себя как полный дурак, Волков. Дурак дураком. Наблюдая за тем, как деревянная поверхность ни в чём не повинной тумбы трескается, являя содержимое, Олег опускает руку и, наконец, расслабляет зубы, разболевшиеся от силы, с которой были сжаты. — Марго? — Искусственный интеллект оживает, улавливая собственное имя, и сразу ждёт приказа, улыбаясь Волкову в спину. — Вызови такси.

***

Сидя на больничной койке у окна, Сергей Разумовский молчит, рассматривая Неву за окном, совсем не замечая мокрых следов на щеках. От капельниц легче, как всегда — уходит тревожность, забирает с собой агрессию и страх. Оставляет пустоту, медленно заполняемую тем, что он выбирает сам. В этот раз — нарастающей истерикой. — Ты не выпил кофе… раньше тебе он нравился. Мог бы сказать, что не надо, а не так оставлять. Собственный голос, звучащий в голове, бьёт по ушам. — Неужели так сложно сказать, куда ты постоянно уходишь, и почему возвращаешься тогда, когда тебе вздумается? Лишает последнего воздуха. — Почему ты никогда не ешь со мной? Включает неконтролируемую дрожь, которую никак не унять, ни стискивая зубы, ни сжимая пальцы, впутанные в рыжие волосы. — Мне были дороги наши детские фото! Почему ты не спросил, прежде чем выбросить? Давит на сердце, совесть и душу, заставляя принять очевидное. Он мог и должен был догадаться. Но не сделал этого, потому что было куда проще жить без постоянного ощущения тревоги, ежедневного пролистывания списков погибших и просмотра новостей. Без таблеток, врачей, и без Птицы. Склоняясь на стуле всё ниже и ниже, меж собственных ног, он тихо стонет от боли и обиды, продолжая тянуть за пряди у самых корней, в надежде, что хотя бы так станет легче, что хотя бы так вина отпустит, хотя знает, что это не сработает. Если Олег в порядке после того, что случилось, то вряд ли придёт теперь, когда прошло почти три часа с тех пор, как его привезли сюда. В этом не было смысла — зачем? Это ему, Сергею Разумовскому, нужен был Олег Волков, чтобы жить дальше. У Олега Волкова была работа, друзья, начальство, наверняка отпустившее его совсем ненадолго, просто чтобы тот успел отдохнуть в родных местах. И несмотря на то, что он потратил часть этого «ненадолго» на Сергея Разумовского, тот едва не убил его. Смысла возвращаться не было. — Знаешь, я верил, он умер. — Птица за спиной невесомо касается плеча, ведёт рукой по шее и выше, цепляясь за подбородок, заставляя задрать голову на их отражение в оконном стекле. — И знал, что ты с ума сойдёшь, если узнаешь, поэтому устроил всё это. А потом весь этот цирк начал приносить плоды, и всё так чудесно получалось, и получалось бы дальше, если бы не одна маленькая, идиотская ошибка. Сергей понимает не сразу — смотрит в жёлтые глаза в отражении, пытаясь считать в них ответ, подбирает варианты, вспоминая момент, когда Олег вернулся, и только спустя несколько минут непрерывного молчания осознаёт, о чём идёт речь. Так внезапно, что перехватывает дыхание. — Откуда мне знать, доходят тебе они, или нет, если ты отвечать не сможешь? — Глядя сквозь сидящую напротив фигуру, мальчик поджимает губы, пытаясь сдержать рыдания. — Это глупо. Я буду как идиот, в пустую… — Не в пустую. Я без них… не смогу. — Рука мягко касается родной щеки, гладит, смазывая непрошеные слёзы. — Ты только пиши, хотя бы раз в неделю, чтобы я знал, что ты в порядке. Синие глаза расширяются от удивления, но высказать хоть что-то пернатому дьяволу не выходит — едва Разумовский приоткрывает губы, как на идентичном лице расцветает ехидная ухмылка. — Представляешь, как он удивился, когда понял, что ты ему больше не пишешь? — Склоняя голову к плечу, Птица притворно вздыхает, будто сожалеет, и пушит перья, удовлетворённо разглядывая через отражение сжавшиеся губы. — А когда я отменил ту встречу, на которую он так просился через менеджеров, наверное, ещё и расстроился… Встречу. О которой Сергей не знал и знать не мог, потому что у него забрали мысли, идеи, право выбора и тело. Резко оборачиваясь к чудовищу, стоящему за спиной, он дёргается, в попытке ударить, но катетер, всё ещё вставленный в руку, не позволяет. — Да даже если бы ты дотянулся, неужели за столько лет ты ещё не понял? — Наклоняясь к самому уху, Птица шепчет, растягивая слова, наслаждаясь превосходством. — Я управляю тобой с пятого класса, в большей или в меньшей степени — ты ничего мне не сделаешь. Не сможешь. — Как думаешь, она спит? — Серёжин шёпот почти неслышен, но Олег улавливает, и, поворачиваясь к нему, кивает. Он уверен, что не ошибся — когда Нина Семёновна уходила в царство Морфея, всегда начинала сопеть в несколько раз громче, а иногда переходила на звонкий свист. Как сейчас. — Хорошо. Перед тем, как сползти на холодный пол, куда предварительно была сброшена кофта с тумбочки, Серёжа оглядывает десятки кроватей с парнями, спящими даже под месиво звуков из тиканья часов над дверью, храпа и шелеста простыней, и снова поражается их способности абстрагироваться. Олег исключением тоже не был, а вот он сам, привыкший к их личным четырём стенам на двоих, мучился, пока не отрубался под утро, от усталости. Сегодня, правда, бессонница на пользу — нужно многое обсудить. — Спасибо, что вступился за меня. — Дожидаясь, пока Олег усядется рядом, даже не морщась от ледяного паркета, по которому вечно ходил сквозняк, Разумовский продолжает, но уже немного тише — совсем рядом кто-то шевелится, грозя проснуться. — Сильно досталось? Здесь, в старой, не видящей ремонта со времён Сталина общей спальне, они ночевали уже почти месяц — в жилом крыле, с их парными комнатами, травили тараканов. Поэтому разговоры, которые раньше были в порядке вещей, теперь стали привилегией тех, кому удавалось досидеть и не уснуть, и тех, кто умел говорить достаточно тихо, чтобы на кроватях, стоящих рядами вплотную, не услышали. — Пустяк. — Откидываясь спиной на деревянное основание, покрытое потрескавшимся, желтоватым лаком, Волков собирает пальцами тёмные волосы, отросшие почти до носа, и сонно улыбается, глядя на опущенные в пол синие глаза. — Ты сам как? Птицы не было? — Нет. Ну, как… почти. Он учится делать вид, что часть реальности. — Тихий вздох, сдерживающий мимолётную панику. — Иногда я вижу его без крыльев, перьев и когтей, и будто смотрю в зеркало. Иногда он изображает учителей или ребят из класса коррекции… Его всегда выдают глаза, но… вдруг он научится контролировать и их? А если… Снова шорох, но в этот раз громче — приподнимаясь на локтях, Миша, которому принадлежала кровать совсем рядом с ними, в серёжином ряду, сонно оглядывает парочку, сидящую на паркете лицом к лицу, и злобно щурится, сдерживая желание вскочить и устроить очередную потасовку. — Какого хуя вы опять не спите? — Его шёпот слишком громкий для этого слова — кажется, даже воспитательница, сидящая у дальней стены, слышит, и медленно выходит из глубокого сна. — Давно по ебальнику не давали? Он смотрит на Олега, но обращается не к нему. Олега боялись — знали, что получат, и что даже несмотря на то, что из друзей у него с первого дня только щуплый шизофреник, победа будет стоить пары фингалов, а если устраивать настоящую драку, то, возможно, и переломов. Поэтому говорит он с Разумовским. Его, чтобы втоптать в грязь, даже не надо бить — достаточно улюлюкать, когда он пытается отвечать, смеяться, когда учитель делает ему замечание за слишком тихую речь или разговоры с Олегом. Угрожать, чтобы он вжимался в стенку кровати и поджимал губы, пряча слёзы. Одно он не учёл, начиная это — рядом с Волкововым угрозы не работают. — Не думай, что перейдя в восьмой класс, ты стал бессмертным. Расслабляя лицо, он снова убирает с глаз да-когда-уже-день-стрижек волосы, и усмехается, едва недовольно скривившийся парень рывком возвращается на подушку, не желая дальше слушать. Продолжать прерванный разговор рискованно — можно попасться, и тогда расселят в разные углы — но Олег всё равно склоняется к Разумовскому. — Не переживай. — Он смотрит в синие глаза, но испуг видит не в них. — Если он продолжит тебя доставать — объясню, что к чему. Жёстко и радикально. Ответу не нужно звучать, чтобы Птица услышал его — конечно, Разумовский бессилен, но Волков всегда мог найти выход, из любой ситуации. Даже из тех, где выхода нет и не было. — Серёженька, ты уверен, что не напридумывал себе всякого? — Держась за сердце, медсестра в сотый раз за вечер охнула, и тут же продолжила, похлопав себя по груди. — Бож мой, родной, ты ж меня так до инсульта доведёшь такими рассказами… неужто ты и сейчас это видишь? А сидящий напротив мальчик замер. Отвлекся на Птицу, вяжущую в углу петлю из бинтов, и молча, не издавая ни звука, кивнул, получая новую лавину из причитаний и сопереживающих комментариев, не прекращающихся ни на секунду уже почти полчаса. — Тёть Ир… может, у вас лекарства есть? — Сидящий на кушетке у стены Олег, не поднявший головы ни разу за разговор, взглянул исподлобья, говоря тихо, но вкрадчиво. Как взрослый. — Ну, которые можно… без назначений и дурки. Несколько секунд заминки перед тем, как женщина, всё ещё не отошедшая от Серёжиного откровения, ответила, показались годом. — Нет, ну ты совсем рехнулся, Волков? Меня ж — тю, и всё, за такие вещи! — Взмахивая свободной, не прижатой к телу, рукой, она запричитала громче прежнего, снова оглядывая сжавшегося на стуле Разумовского. — Бедный мой мальчик, и как же быть-то с тобой… ай, такая ответственность на мои старые плечи, боже мой! Олег молчал ещё несколько минут, за которые Птица успел закончить своё творение и закинуть его на ручку шкафчика, висящего у него прямо над головой. Благо, прежде, чем с чёрных губ сорвалось «залезай, покачаю», темноволосый парень заговорил снова, всё так же не поднимая глаз. — Я могу ответственность взять. — Почувствовав оба взгляда на себе, он тут же поспешил добавить хоть что-то в своё оправдание, чтобы не звучать совсем как дурак. — Ну, в смысле… если бы вы таблетки нашли, я мог бы следить, чтобы он их пил… мы их спрятать можем, будем делать, как скажете. Вам останется только иногда помогать, когда всё совсем плохо. Можете ему болезнь приписать какую-нибудь несерьёзную, чтобы повод к вам ходить был. — Взяв ещё одну паузу, чтобы пересилить себя и взглянуть в глаза тёти Иры, едва дышащей от удивления, он продолжил, но на этот раз так тихо, что губы едва шевелились. — Обещаю, что не подведу. — Сергей? — Голос врача, без стука распахнувшего дверь, размывает всё. И Птицу, и воспоминания, и даже боль в руке. — Вас внизу ожидает некий Олег Волков… но у него нет никакой документации, мы не можем пустить его без вашего подтверждения.