Свой мальчик

      Гей-клуб «импровизация» почти всегда был наполнен самым разношёрстным контингентом. Кто-то — приходит для того, чтобы просто напиться, кто-то — заходит абсолютно случайно, когда ищет место для продолжения своей ночи, кто-то — приезжает специально для того, чтобы снять себе парня и уединиться с ним в отдельной комнате.       Арсений же — каждый раз приходит сюда ближе к двум часам ночи, каждый раз выпивает стакан чистого виски за барной стойкой, минут двадцать стреляет глазами по пьяной толпе посетителей и уединяется в своём кабинете начальника. Антон — каждый раз слышит новость о его приходе, задумчиво перекатывает язык за щеками и тяжело выдыхает, прекращая мило улыбаться клиентам клуба, а вскоре и вовсе удаляясь в отдельную комнату, чтобы привести себя в порядок и посмотреть, нет ли на теле следов от клиентов. Попов не любит вспоминать о том, что Антон — работает «мальчиком на ночь» в клубе, Шастун — не любит ему не нравиться.

***

      Антон открывает дверь без стука, слыша характерный скрип двери, от которого сердце всегда делает пару кульбитов, а тело, будто сосуд, наполняется напряжением в ожидании чужого голоса. Арсений даже не кидает взгляд на вошедшего — знает, что это Шастун, потому что никто иной не мог позволить себе зайти в его кабинет и, тем более, сделать это без какого-либо предупреждения. Попов бы сразу же уволил работника. С Антоном — всё иначе. — Проходи, — требовательно кидает Арсений, всё также упираясь взором в экран дисплея, подсвечивающего лицо Попова, и непринуждённо допечатывает сообщение очередному другу, зовущему «посидеть где-нибудь завтра». Шастун слушается. Слушается, потому что знает, что поступить как-либо иначе он не может, хоть и, вероятно, хотел бы уйти с работы прямо сейчас, доехав до квартиры и сразу отрубившись на твёрдом матрасе в своей однушке, что досталась от покойной бабушки. Любой его поход в кабинет начальника заканчивается одинаково, только с каждым разом это несёт за собой всё больше последствий, создавая воронку, из которой можно выбраться лишь совершенно истощённым и мёртвым внутри. — Уставший? — С неуверенным взглядом исподлобья спрашивает Антон, скорее «для галочки» уточняя это у Попова. Вне зависимости от ответа, он уже заранее знает, что сейчас будет. Сжатый воздух, громкие или сжатые стоны Шастуна с лёгким проблеском криков, тяжёлое дыхание Арсения, жар по всему телу и, напоследок — сперма внутри Антона. Всё привычно, без изменений, словно день сурка или круговорот воды в природе. — А это разве сейчас важно? — Отложив телефон рядом со стопкой бумаг, спрашивает Попов, переводя холодный взгляд на Шастуна. Как правило, Антон умел читать по глазам. Умел вычислить «хочу его трахнуть» у очередного посетителя, на чьих коленях он извивался, пока тот попивал мартини, купленное за барной стойкой с бешеной наценкой, умел вычислить «мне неловко», если подходил к какому-то юнцу в дорогой одежде, что явно впервые пришёл в подобное заведение, и умел вычислить «я пьян в дерьмо», когда сидя около бара с клиентом просто хотел «слить» его и оставить без секса, но принести побольше денег в кассу за алкоголь. У Арсения же — что-то кардинально другое. Там нет равнодушия или монотонного желания, там нет счастья вперемешку с похотью, там нет пьяного блеска или спокойного безразличия. У Арсения в глазах нет ничего. Зато, есть вещи, которые никто не замечает — потягивающее чувство собственности под рёбрами, сжатая челюсть всякий раз, когда он слышит, что Антон в одной из комнат с клиентом, и одинокая пустота разочарования от жизни, когда он снова видит Шастуна перед собой. — Подойди ко мне, — просит Попов и отталкивается ладонью от стола, тем самым чуть отъезжая от него на мягком офисном кресле. Тусклый свет от настенных торшеров позволяет видеть покой на лице Антона, явно уже привыкшего к тому, что его смены довольно часто заканчиваются именно в кабинете начальника. Это уже не вызывает вопросов или мыслей о том, почему так происходит — Шастун давно всё понял для себя, как и Арсений. Только Арсений, в отличие от Антона, с этим пониманием так и не смог смириться. Когда Шастун оказывается напротив Попова, тот без лишней паузы встаёт с кресла, цепляясь пальцами за пряжку ремня, следом — за ширинку, в окончание — за ткань брюк, которые стягивает вместе с нижним бельём и присаживается обратно, коротко кивая головой на свой расслабленный член. — Приступай, — кидает Арсений, устраивая руки на подлокотниках, и с неприкрытым интересом разглядывает Антона, плавно опускающегося на колени. Попов сам толком не понимает, для чего ему это всё. Для чего он вызывает к себе Шастуна, для чего трахает его настолько жёстко, как только может, и для чего он вообще ещё держит Антона у себя на работе, вместо того, чтобы уволить и больше не томить себя ложными надеждами и едва заметной верой в лучшее. Вероятно, потому, что просто хочет видеть. И плевать на то, что ни Шастуну, ни Арсению, это не делает жизнь лучше. «Тухлый номер».       Антон знает, как угодить Попову — выучил лучше, чем таблицу умножения. Шастун беспрекословно подсаживается ближе к Арсению, стараясь не обращать внимания на холодный взгляд сверху, и сплюнув себе на ладонь, тянется ею к члену, сжимая плотно, но осторожно, стараясь не повредить орган массивными кольцами на узловатых пальцах. Попову перстни нравятся — добавляют лёгкий холодок, приятно контрастирующий с тёплой рукой Антона, начавшей мягко надрачивать ствол. Арсений многое готов отдать за разворачивающийся перед его глазами вид — Антон выглядит покорным, послушным, словно принадлежащим ему до каждого сантиметра своего изящного тела. Только осознание, что всё это — лишь иллюзия, Попова не оставляет, пулей врезаясь в черепную коробку и прошибая мозг. Арсений тяжело протяжно выдыхает, на пару мгновений прикрыв глаза, но окончательно отдаться наслаждению — так и не может. Потому, слегка чертыхнувшись с коротким тихим «блять», тянет руку к затылку Шастуна, проникая пальцами между отросших прядей и грубо сжимает их, чтобы напористо подтянуть лицо Антона к своему паху. — Возьми в рот, — голос грубый, резкий, недовольный, но в этом недовольстве — Попов виноват сам. Виноват в том, что ходит по порочному замкнутому кругу, виноват в том, что не может признать невинное «я его люблю», виноват в том, что мучается сам и мучает Шастуна, с каждым новым днём всё сильнее утопая в омуте чужих поблёскивающих глаз, крепко прижав к себе Антона и никак не отпуская его, будто птицу из клетки. Шастун преданно опускает веки, открывает уста, осторожно соприкасаясь губами с головкой, словно «на пробу» вбирая глубже, и медленно начинает двигать головой, чувствуя давление чужой ладони на затылке. У Арсения — большой член, настолько, что губы у Антона постепенно начинают болезненно тянуть, а на уголках рта образовываются микротрещины. Шастун жмурится, стараясь игнорировать першение в горле, вдыхает носом и буквально переступает через себя, чувствуя, как орган Арсения постепенно становится всё напряжённее прямо в его ротовой полости. — Хороший мальчик, — хрипло выдыхает Попов, с прикрытыми глазами откинув голову назад.       Попову кажется, что его — он однозначно выиграл. Не в казино, пока распивал дорогой коньяк и раскидывал фишки в компании друзей, не в карты, пока сидел в баре среди знакомых и лениво доставал очередную «даму» из колоды. Антона он выиграл у жизни, у фортуны, явно расположившейся именно к нему, если прямо сейчас перед ним стоит на коленях блядский «ангел», чуть ли не задыхающийся от внушительных размеров во рту, но всё равно продолжающий упорно выполнять свою задачу. — Бери глубже, в глотку, — хрипло требует Арсений и опускает взгляд на Шастуна, и без того давящегося крепким членом, — бери, блять, глубже. Ты же умеешь. Антон прекрасно слышит требования Попова, но едва ли может найти в себе силы на их выполнение. По щекам и без того скатываются крупные слёзы, что уже не вмещаются в заслезившихся веках, а горло со скулами ноют в унисон, отдаваясь тянущей болью. Но Шастун — послушный мальчик, хороший работник и опытный проститут. Антон непроизвольно сжимается всем телом под пристальным, унизительным взглядом сверху-вниз, для опоры кладёт ладони на чужие массивные колени и пытается принять больше. Только не получается — он жалобно закашливается, быстро отстраняясь от ствола и тут же прикрывая рот рукой. — Блять, — Арсений недовольно шипит, потягивая одну ладонь к чужому затылку, чтобы грубо схватить Шастуна за волосы, подтягивая его вверх, — хороший мальчик, оказывается, плохо выполняет приказы? Скажи, кого надо слушаться? Шастуна это всё уже доконало. Доконали ночные смены и постоянные посетители как клуба, так и его тела, доконало их отношение, как к какой-то резиновой кукле с вставленным аудио-проигрывателем, которую можно трахать в любых позах и порой выбивать любые нужные фразы. Но это — его работа. Кто-то вскрывает себе вены, будучи примерным семьянином, работая в офисе с девяти до восьми, кто-то прыгает с окна, каждый свой день посвящая получению высшего образования, кто-то — топится, пытаясь прервать порочный круг из детского плача каждое утро и ночь. А Шастуну, кажется, и к самоубийству прибегать не нужно — его медленно и долго убивают, втаптывая в грязь, всё время, что он работает «мальчиком на ночь». — Папочку, — таки подаёт голос Антон, стараясь угадать правильный ответ, тупя свой взгляд об пол. Боится. Боится посмотреть на Арсения, увидеть пристальный взор на себе свысока и в который раз ощутить это блядское унизительное чувство чьего-то превосходства над ним. Попова этот ответ вымораживает. Выводит из себя, повышает внутренний градус агрессии, что уже стоит комом в горле, и буквально заставляет замахнуться свободной ладонью по чужой щеке, оставляя саднящую пощёчину и выбивая из Шастуна тихо шипение. — Неправильно, — со сбитым дыханием, выпаливает Арсений, крепче сжимая чужие локоны и слегка встряхивая голову Антона, дабы потянуть за пряди назад и заставить посмотреть на себя, — ну, давай, скажи мне, кого надо слушаться?       В глазах у Шастуна — молчаливое смирение на фоне пустоши. Пустоши, вместо которой, возможно, когда-то что-то и было — что-то тёплое, счастливое, радостное, состоящее из сотни мелких и незначительных деталей, в которые однозначно входили игры с друзьями во дворе, лет так в восемь, в которые входили неудачные, но, всё-таки, какое-то время приятные отношения со сверстниками шестнадцати-семнадцати лет, со всеми неловкими свиданиями и поцелуями. В эти «незначительные детали», пожалуй, входила и университетская жизнь, с парой-тройкой неплохих ребят без каких-либо мерзких «понтов», с которыми было приятно шептаться на парах и сжато посмеиваться, а заодно — редкие, но забавные вписки с дешёвым алкоголем. Только все эти «детали» были оставлены в прошлом, плавно, постепенно, когда в жизнь пришла потребность цельно обеспечивать себя, свою мать с пристрастием к спиртосодержащим напиткам, а вдобавок, параллельно тщетно пытаться оттянуть бабушкины похороны, покупая ей дорогостоящие препараты на деньги, заработанные проституцией. Но «оттянуть» ничего не получилось, избавить мать от алкоголизма — тоже, а шанс внезапно поймать свой золотой билет в нормальную жизнь — так и не стал больше одного процента. Антон всё понимает. Антон ничему не противится. — Надо слушаться хозяина, — выдаёт уже второй вариант Шастун, на что вновь получает крепкую пощёчину, отчего жмурится и напрягает челюсть до выступающих желваков, — блять, надо слушаться босса? — Вариант — опять неверный, и это он понимает по новому удару, оставляющему за собой крупный красный след на скуле, — Да хули тебе от меня надо? Тебя, блять, нужно слушаться? Тебя? — Антон уже кричит. Сам не замечает, как повышает голос до хрипоты, игнорируя пелену влаги на глазах и боль в области натёртых, алых, распухших губ. Не замечает, как открыто дерзит своему начальнику, хозяину этого заведения, откуда за такое поведение он может вылететь уже завтра, если вдруг в голове у Арсения опять что-то перемкнёт. И Шастун, в целом, уже и не против — плевать, какие повороты ему дальше подкинет жизнь. Он всё равно уже давно погряз в болоте, состоящем из кучи своих и чужих ошибок. Попов не отвечает. Только с пару секунд смотрит на Шастуна, глубоко и часто вздыхая, после чего резко, без предупреждения, вновь подтягивает за светлые локоны к члену. Антону приказывать словами не нужно — он и без этого всё понимает, открывая рот и вновь вбирая член, сразу стараясь заглотить как можно глубже, чтобы избежать грубых указаний, приступая с характерным давящимся звуком двигать головой, цепляясь пальцами в чужие брюки, словно за живительную влагу, способную убрать боль как моральную, так и физическую, в виде распирающего чувства внутри горла.       Попову от всей этой картины тошно, хоть и его ощущения в паху, благодаря стараниям Шастуна, близятся к уровню крышесносных. Он так не хочет. Не хочет ломать Антона, не хочет причинять ему вред и заставлять унижаться. Просто Попов сам не понимает, что ему нужно, хоть и единственный правильный ответ он, в глубине себя, давно знает. Ему нужен Антон. Нужно трогать его тело, нужно видеть его лицо, нужно слышать его голос и смех, который он замечал за ним лишь пару раз, когда заметил, как тот непринуждённо общается с барменом в самом начале смены. Нужно понимать, что он счастлив, что он цел, что он совершенно здоров и не имеет никаких психологических проблем. Только вот давно очерствевшее — не может внезапно стать живым. А давно угасшее — едва ли сможет в миг начать освещать. — Молодец, — на выдохе тянет Арсений, по-отечески поглаживая затылок Шастуна, пока старается подавлять стоны, откинувшись головой на спинку чёрного кожаного кресла, — давай быстрее. Попов чувствует, как старается Антон. И толком непонятно, что именно — поскорее закончить или правда доставить удовольствие. Шастун и сам не до конца отдаёт себе отчёт в этом. Не отдаёт себе отчёт в том, почему добровольно приходит к Попову и искренне стонет под ним, когда Арсений берёт его. Не до конца отдаёт себе отчёт в том, почему ему правда приятно проводить с ним время и почему ему приятно разговаривать с Арсением, попивая принесённый девушкой-хостес коньяк, сидя на соседнем кресле или на коленях, когда Арсений предпочитает просто поговорить, а не вбивать Шастуна в какую-либо плоскость. Антон уже давно пришёл к выводу — он либо жертва стокгольмского синдрома, либо жертва не совсем уместных чувств. В любом из этих двух вариантов — он всё также остаётся в проигрышной позиции, что, впрочем, для него не в новинку.       Шастун упорно скользит губами по всей длине, вместе с этим стараясь задействовать язык, иногда выпуская ствол изо рта, как минимум, чтобы нормально продышаться, а как максимум — чтобы пройтись скользящими устами по выпирающим взбухшим венам, создавая разнообразную стимуляцию для скорейшего финала. И это срабатывает. Попов резко, со стоном прогибается в спине, таки опуская голову и взор на Шастуна, когда чувствует, что готов кончить. Антон невербальные знаки различает — сразу вновь впускает в рот головку, а левой рукой, прекратив цепляться её пальцами за брюки, приступает мягко, но уверенно надрачивать. Арсения на долго не хватает — тот стонет, попутно хватая чужую свободную ладонь своей, обжимая её и переплетаясь пальцами. Это — точно лишний контакт, но думать об этом совсем не хочется, когда Попов протяжно кончает в рот, заставляя Шастуна принимать семя в себя. Арсений чувствует, как по всему телу словно проходят разряды ста-вольтового тока, прошибающие все внутренности и словно скидывающие лишний груз с костей.       У Антона на языке — сперма, которую он покорно и показательно глотает, когда выпускает изо рта член и Попов таки открывает глаза, затуманенным взором наблюдая за добивающим зрелищем, у Арсения — вальс из блядского «ты мне нужен», переплетающийся с «я тебя люблю». Но всё это — не сочетается. Не сходится в одной линии, не выстраивается в математический пример с решением, не расставляются точки над «и». Не получается. — Это всё, могу идти? — Вопрошает Антон, словно щенок, который выпрашивается у хозяина пойти гулять. Губы — красные, пухлые, щёки — алые, глаза — большие, красивые и уже довольно заслезившиеся. Попов молчит. Смотрит на Шастуна, смакует фразы, которые хочет сказать, крепче сжимает чужую ладонь, тяжело дышит и не хочет. Не хочет отпускать Антона, и это понимание врезается в голову со всей скорости, сбивая закоренелые преграды на своём пути. — Погоди, — хрипло, на очередном выдохе требует Арсений, облизывая губы следом, — встань. Встань на ноги. У Шастуна — нет желания перечить, пытаться о чём-то думать или спрашивать. Антон устал. Антон хочет уехать, спрятаться дома, флегматично покурить сигарету и уснуть — ничего большего. Но Шастун встаёт, вынуждая отпустить свою ладонь, и опирается бёдрами об стол, слегка присаживаясь — выглядит несколько по-хозяйски, но Антон в этом кабинете и не впервые. Арсений осматривает уже давно знакомую и возлюбленную фигуру, тихо усмехается и поднимается с кресла, быстро натягивая на себя боксеры вместе с брюками. — Я тут подумал, — тянет Попов, пытаясь подобрать слова, но всё не то. Он такое не умеет говорить. Не научился, пока трахал проститутов и заводил отношения лишь ради регулярного секса, без каких-то чувств и планов на будущее. Не знает, как, — давай я заберу тебя себе, м? — Наконец выдаёт Арсений, вставая напротив Шастуна и опуская одну ладонь на его щёку, мягко поглаживая большим пальцем, пока второй обхватывает тело за талию, уменьшая их расстояние до максимума, — Хочешь? Антон усмехается. Улыбается, обнажая белые зубы, и устало подаётся вперёд, соприкасаясь своими губами с чужими напротив, в абсолютно мягком, коротком, непринуждённом поцелуе. — Хочу.