Кравец

Пока вернулся к своей машине, последний хмель улетучился. С сознанием болезненно просветлённым сел за руль. Промелькнули белые опоры и тросы нового моста, его теперь называют Серебряные Ворота. Протянули в небо длинные шеи краны Оклендского порта, и в самом деле крупнейшего на Западном побережье, чтобы там ни утверждал Фелан. Фривей запетлял между глухими стенами, исписанными граффити, и незаметный выход вывел его на пыльную улицу, странно безвременную, будто сохранившуюся нетронутой с незапамятных шестидесятых. Ремонтные мастерские, склады за забором с колючей проволокой поверху и, наконец, тоже за обветшалым проволочным забором — обширный, затопленный ржавой водой пустырь. Островом в городском болоте поднималась квадратная башня и приземистый корпус заброшенной железнодорожной станции с тремя огромными арочными окнами. Алекс остановил машину у ворот, подёргал большой амбарный замок, стягивающий звенья рыжей цепи в корявых чешуйках мёртвого железа. Побрёл вдоль забора, лениво пиная покорёженные банки, пустые бутылки и прочий мусор, и вскоре нашёл пролом, где порванная сетка провисла почти до земли. На пустыре ноги увязали в грязи, лужи подрагивали бензиновой плёнкой. Совсем рядом гудел фривей, земля под ногами подрагивала, но в то же время казалось Алексу, что бредёт он по чужой далёкой земле, по какой-нибудь заполярной тундре, где не ступала нога человека и до ближайшей населённой точки «только самолётом можно долететь». Дверь заброшенной станции была заложена весёленьким красным кирпичом, но зато стекло одного из огромных арочных окон осыпалось оранжевыми осколками. А внутри было просторно и неожиданно чисто, не было ни обычного хлама в виде пустых бутылок и пластиковых пакетов, ни отходов чьей-либо жизнедеятельности, будь то бродячие коты или бродяги двуногого сорта. Свет падал через высокие окна, бросал закатные отблески на пол, покрытый густым слоем пыли, таинственно чернели провалы наглухо закрытых дверей, терялся в тенях высокий потолок, и было в этом свете, в чуткой тишине и таинственной высоте что-то похожее на храм, но храм заброшенный, недобрый и совсем не святой. Уже знакомое ощущение нереальности, искажённости пространства, света и звука холодом пробежало вдоль позвоночника. Алекс почувствовал лёгкое головокружение и тошноту, будто ступил на шаткую палубу небольшого катера, но была в этом и радость охотника, напавшего на след дичи. Значит, и эта поездка не была напрасной, где-то здесь таилась если не щель, то нечто похожее: гипотетическая точка, где два мира подходят очень близко друг к другу, практически соприкасаясь. Стараясь не поддаться азарту, обошёл просторный зал, в котором так легко было представить себе и скамьи для ожидающих поезда, и самих пассажиров в одежде начала двадцатого века, их шляпы, саквояжи, зонтики и трости. Алекс подёргал каждую запертую дверь, заглянул в пыльную глубину того, что могло когда-то быть окошком кассы, выглянул в каждое окно, выходящее на пустырь или на стену, за которой проходил фривей. Старался ни о чём не думать, но думал всё равно о Фелане. Кравец, видимо, сразу нащупал щель, но решил немного задержать Алекса в своём мире, чтобы провести с ним несколько часов. А что бы Фелан увидел здесь, в этом храме давно минувших дней? Заметил бы он отпечаток давно иссохших ладоней, следы распавшихся в прах башмаков, услышал бы голоса, умолкшие навеки, гудки давно пропавших поездов. Кстати, был какой-то американский миф о ночном поезде-призраке, пробегающем там, где когда-то лежали рельсы, а может быть, ему только почудилась такая история? И тогда он почувствовал это, именно ощутил в большей степени, чем услышал: далёкий голос паровозного гудка, важное пыхтение пара, дрожь пола под ногами, взволнованный гул спешащих пассажиров, дыхание горячего воздуха с запахом торфа, железа и машинного масла… Вот с лязгом и грохотом подходит к платформе паровоз, весь окутанный туманными парами. Вот скрипят его мощные тормоза. Вот покрытые сажей, но всё равно нарядные вагоны, вздрогнув в последний раз, замирают у перрона. Вот толпа пассажиров выстраивается у состава. Видение было таким ярким, что Алекс попятился. Наваждение пропало, лишь низкое вечернее солнце светило в окно с уцелевшими оранжевыми стёклами, и в его лучах плясали золотые пылинки. Алекс снова шагнул вперёд, коснулся пальцами оконного переплёта, рассохшейся рамы, треснувшей штукатурки и ощутил что-то вроде сквозняка, прохладного дыхания извне. Конечно, этого не могло быть, он видел лишь тонкую трещину, которая не могла быть сквозной… И тогда Алекс понял: вот оно, то, о чём говорил Фелан! Когда одна картина накладывается на другую, а в его случае — разные органы чувств передают противоречивые сигналы, и мозг не может справиться с этим противоречием, отсюда и головокружение, и тошнота, и это противное, зябкое чувство! Он отшатнулся от стены с криком, когда трещина под его пальцами вдруг расползлась, выстрелила ввысь, острым чёрным жалом прочертив потолок, и под ноги ему посыпались осколки штукатурки. А вернее, ему только почудилось, что он отступил, он стоял всё так же близко, вплотную к стене, его дрожащие пальцы помертвели от немыслимой стужи, а из чёрного провала с ладонь толщиной летел в лицо ледяной ветер и нёс с собой мелкие осколки, ослепляющие, больно впивающиеся в кожу. Он хотел крикнуть, но дыхание остановилось в груди, когда в завывании вьюги послышались ему другие звуки: кто-то огромный подбирался всё ближе, и снег поскрипывал под его тяжёлыми шагами. И тогда Алекс закрыл глаза. Он прижал ладони к стене, к приятно устойчивой, прохладной, шершавой и пыльной, в точности такой, какой ей и полагалось быть. Нарисовал в своём воображении простую и понятную трещину в штукатурке, добавил с краю тонкую оборванную паутинку. А дальше — сдвинул эту нарисованную им картинку ладонями, как сдвигают края порванных обоев, осторожно и неторопливо соединяя полотно в единое целое. И когда стена перед его внутренним зрением оказалась такой же целой и прочной, какой казалась на ощупь, он погладил её, будто разглаживая складки на слегка помятых брюках. Стихла вьюга, ледяные снежинки уже не били его в лицо. По-прежнему гудел за окном фривей, где-то в углу капала вода. Алекс решился открыть глаза. Оглядел старую обшарпанную стену, покрытую сеткой мелких трещин, потолок, теряющийся в вечерних тенях, но вполне себе прочный, без всяких проломов. Носком ботинка отфутболил в угол крупные осколки. Ноги его подкосились, и он тяжело осел на пол. Его потряхивало, вдоль позвоночника стекала струйка холодного пота. Он вытер рукой влажное лицо, поглядел на тёмные полосы на ладони и с трудом справился с приступом тошноты. За окнами стемнело, последние оранжевые отблески на полу угасли, и пора было идти, чтобы успеть до темноты добраться до машины, но сил совершенно не было. Он снова удивился: в этом странном заброшенном месте не было ни мышей, ни крыс, вообще ничего живого, даже паутины здесь не было. И если придётся ему провести здесь ночь, может быть, это и неплохо? Или же, наоборот, не к добру такое стерильное отсутствие жизни, неправильно это?.. И потом, что он за дурак, если, заплатив пять сотен за отель в Сан-Франциско, собирается заночевать в развалинах в Окленде? А в темноте за окнами замелькали лучи двух фонарей, и минуту спустя Алекс понял, что кто-то идёт через пустырь. Тревога зашевелилась в подбрюшье и придала ему сил. Он поднялся на ноги, стараясь ступать бесшумно, прокрался к одному из дверных проёмов и присел в тени. Вскоре лучи света прыгнули через подоконник разбитого окна, заскользили по полу, метнулись к противоположным углам и принялись неторопливо сближаться. Один из них наткнулся на ботинок Алекса и остановился, будто перед барьером. Послышался голос: — Окленд Пи-Ди. Давай вылазь оттудова. Алекс вздохнул с облегчением. Из всех неприятностей меньше всего он боялся встречи с законом. Вышел из тени, стараясь держать руки на виду. В Окленде полиция не такая, как в Белмонте, эти могут и пальнуть сначала, а уж потом разбираться, что почём. — Добрый вечер, — поздоровался Алекс. Лучи фонариков ослепили его на мгновение, он поморгал и увидел двоих копов: старший помельче ростом, младший — покрупнее, с круглым лицом взрослого пупса. Заговорил старший: — Предъявите документы. Не делая резких движений, достал из нагрудного кармана портмоне, подержал его на виду, протянул полицейскому права. Тот поглядел и, вернув документ, спросил: — Вы проникли на частную территорию. С какой целью? — Так я не знал, что нельзя, — прикинулся дурачком Алекс. — Нигде же не написано, типа, там: «Посторонним вход воспрещён» или ещё что… — А что забор вокруг и ворота на замке, вам этого мало? — резонно заметил коп. — Видите ли, в чём дело, — замялся Алекс, озарённый внезапной идеей. — Я в отпуске сейчас, вот и решил посетить десять самых таинственных мест. Ну, домов с привидениями. Конечно, дом Винчестеров в Сан-Хосе в первую очередь, Алькатрас, само собой. Сегодня, например, остановился в отеле Королевы Анны и вот сюда решил наведаться. Всякое же говорят про это место. — Господи боже… — вздохнул старший полицейский, направляясь к окну. — Пойдёмте, — позвал Алекса младший. — Это ваша машина у ворот? «Аккорд»? — Да, моя, — признался Алекс, вылезая вслед за полицейскими на пустырь. Идти при свете фонарей было легко и совсем не страшно. Алекс решил доиграть свою роль до конца: — Офицер, а вы сами никогда не видели ничего такого… Ну, сверхъестественного? Вы же везде патрулируете, многое видите. Может, поезд-призрак, например? Нет? А может, хоть слышали ночью? — У нас работы много, — отозвался коп помладше, а старший ограничился неодобрительным ворчанием. — Нам за призраками гоняться некогда. — Да это понятно, конечно, — согласился Алекс. — А что, этого чудака в плаще на Бэй-Бридж тоже не видели? Его многие видели, но только надо боковым зрением смотреть, не прямо на него. — Да бросьте вы, — небрежно фыркнул младший. — Вроде взрослый человек, а в такую фигню верите. — Ну, это вы не скажите! — сам себе удивляясь, заспорил Алекс. — Даму в голубом в дистиллери на Мосс-Бич я своими глазами видел. Знаете, там на первом этаже, где туалеты, такое зеркало большое? Вот, я в него смотрел и видел, как она позади меня прошла, вся в таком платье, как будто в фильме «Великий Гэтсби». Обернулся — а там никого. — Подожди, привидения же в зеркалах не отражаются, — возразил молодой с ноткой сомнения в голосе. — Ошибаетесь, господин офицер, — встрепенулся Алекс, — это вампиры не отражаются, а привидения — даже отлично! — Господи ты ж боже мой, — вновь вздохнул старший коп. Они дошли до машины Алекса, потребовали у него регистрационную карту, но всё же отпустили с предупреждением не нарушать границы чужой собственности и через заборы не лазить. Даже посоветовали, как лучше проехать, чтобы случайно не попасть в какой-нибудь неблагополучный район. И лишь в уютной тишине и тепле своего салона, уже выехав на фривей, Алекс вдруг поразился тому, что случилось с ним сегодня. Тому, что он сделал. Фактически он сумел отыскать щель, превратить её в дверь между двумя мирами, а потом усилием воли эту дверь закрыть. А вернее — уничтожить. Это казалось совершенно невероятным. Но даже если вой вьюги, ледяные снежинки и шаги потустороннего хищника можно было счесть игрой воображения, то как быть с кусками штукатурки на полу, обломками трещины, которой больше не было? И чем объяснить кровь на лице Алекса, будто выступившую из дюжин крохотных ран, похожих на булавочные уколы? От этих открытий кружилась голова. Он умеет видеть щели и умеет их закрывать. Значит, он тоже — кравец? Или же он просто псих ненормальный и этим всё объясняется?.. В холле роскошного отеля свет ламп Тиффани отражался от бриллиантов дам и хрустальных бокалов в руках джентльменов. В ресторане на первом этаже происходило какое-то великосветское действо, и Алекс в грязных башмаках и с плохо затёртыми кровоподтёками на бледной физиономии рассекал нарядную толпу, как ледоход — первый прибрежный ледок. Серьёзный метрдотель решительно двинулся навстречу и замер, наткнувшись на остановившийся взгляд невидящих глаз. В бархатной шкатулке-комнате Алекс пробрался в пуховую постель, не зажигая света, на ощупь свил себе гнездо из пышного одеяла и облачно-мягких подушек. Шок утомительного дня обессилил тело, но разум метался, как дикий зверь в клетке, внезапно ставшей слишком тесной. Впрочем, так оно и было: теперешняя жизнь и стала для Алекса такой удушливой клеткой. В странном полумёртвом оцепенении лежал он, уставившись куда-то ввысь, на полог роскошной кровати, а может быть, на то, чего не было в этой комнате, да и во всем этом мире тоже не было. Непонятная мука стиснула грудь, одиночество навалилось гнетущей тяжестью. А сердце билось рвано, на два счета: Фе-лан, Фе-лан… Кажется, всё бы отдал, только чтобы он был сейчас рядом, и не в сексе дело, да что там, даже и не прикоснулся бы, только глядел бы на тени от длинных ресниц, на трогательно розовую ладонь, сонно замершую у щеки, только дышал бы тишиной, и покоем, и благодарностью за такое простое, доверчивое и беззащитное счастье. Слёзы пришли сами собой, проложили тёплые дорожки по вискам и утонули в пуховой подушке. И казалось, выходил со слезами какой-то застоявшийся в теле яд, яд обречённости, безнадёжности и бессмысленности всего этого тупого существования. Алекс чувствовал, как поднимается в нём бодрая и здоровая злость. Он сказал: «Это твоя жизнь. Рули». Что ж, Алекс так и сделает. Он открыл в себе необычайные, сверхъестественные способности, а разве он не мечтал о чём-то таком всю жизнь? Разве не подозревал, не надеялся, что предназначен для чего-то большего, чем офисная рутина, однообразие семейной жизни, пустота мгновенно пролетающих выходных? Разве не гнал он от себя глупые и смешные мечты, что в один прекрасный день, будто в голливудском фильме, приземлится перед их домом военный вертолёт, чтобы увезти его, Алекса Кобрина, туда, где спасают мир?.. Ладно, вертолёта не будет, никто не попросит его помощи, потому что никто не знает об опасности. Никто, кроме него. Вполне может быть, что каждый переулок с дурной славой, каждый дом с привидениями или каждое «место силы» со страниц жёлтой прессы прячет такую вот потенциальную щель, и оттого людям там мерещится всякое, а некоторым просто делается дурно, страшно, некомфортно. Он может проехаться по всем таким местечкам, найти и залатать все щели, а также разузнать, где чаще всего пропадают люди… Но злость уходила. Алекс понимал: никуда он не поедет и спасителем человечества стать не сможет. Один — не сможет. Утром он, уже никого не стесняясь, зашёл в бар и, пока варился заказанный им кофе, без особого труда починил повреждённое полотно. В этот раз Алекс вооружился воображаемой иглой и прочной шёлковой нитью, осторожными стежками зашил ткань и потом разгладил её ладонью, как прилежный и старательный портной. Он выпил свой кофе, равнодушно разглядывая абсолютно ординарную полку с неяркими бликами света на идеально отполированном дереве. Пора было возвращаться к своей такой же ординарной жизни. К дому в предместье, кубику в офисе, утренним совещаниям и вечной дороге. Дом в предместье встретил тишиной и чистотой, тенями, настороженно замершими по углам, запахом свежей выпечки, осторожно-заманчивым, заискивающим. То же заискивающее выражение пряталось и в голосе Милы, появившейся в дверях кухни: — Ну куда ты пропал, Саш? Хоть бы позвонил, я же волновалась… — Мила, — ляпнул он первое попавшееся, — ты бы начала паковать вещи. Чем скорее дом на продажу выставим, тем лучше. У нас, говорят, хорошие школы, люди захотят въехать до начала учебного года. Мила нашлась с ответом не сразу. Бросила уже в спину, когда он направился в гостевую спальню: — Я пирог испекла, с капустой, как ты любишь. Будешь? Он не ответил. Не раздеваясь, завалился на кровать. Бессонная ночь отозвалась тупой усталостью. Мысли медленно ворочались в полусонном оцепенении: после такого потрясения как подобрать осколки жизни? Да и нужно ли? Не лучше ли начать с чистого листа? Так сказал ему кто-то там, на изнанке: «С чистого листа…» Завершив очередной круг, вернулся всё к тому же. Вспомнилось, как они с Феланом вместе принимали душ, сколько нежности и благодарности было в каждом их прикосновении, сколько молчаливого обожания. Нет, со случайным партнёром такого быть не могло. Мальчика на ночь поутру забывают, разлукой с ним не мучаются, не перебирают в памяти каждый миг, каждый стон, каждую прядь волос, завившуюся на затылке в трогательное колечко. Неужели для Фелана это было всего лишь короткое приключение и только он, Алекс, места себе найти не может, свихнулся уже, по десятому кругу перемалывая одно и то же? Размышления прервал деликатный стук в дверь. Вошла Мила, да не просто так, а с подносом в руках, а на нём — чашка кофе и большой кусок пирога с румяной корочкой. Жена казалась непривычно тихой и заботливой, пристроила поднос на прикроватную тумбочку, положила на лоб прохладную ладонь, проговорила тоном сиделки: — Вроде температуры нет… как себя чувствуешь? Алекс уже и забыл о своей недавней хвори и оттого не сразу отреагировал. А Мила вдруг обняла его, примостившись рядом на кровати, щекотно взяла губами мочку уха, задышала тепло и влажно. Её ладонь скользнула по бедру, по-хозяйски легла на ширинку, потянула вниз молнию. Алекс остановил её, мягко обхватив запястье. — Не надо, Мила. — Я хочу… Он всё же отвёл её руку. Сказал негромко, но решительно: — А я — нет. Мы разводимся. Ты забыла? Её лицо было совсем рядом, неясное в вечерних сумерках. Алексу оно показалось растерянным. — Я ещё ничего не решила. — Зато я решил. Я не буду с тобой жить. Давай разойдёмся мирно, без скандалов. Она выскочила вон, от души хлопнув дверью. Алекс понял: без скандала не получится. Не тот Мила человек, чтобы решать проблемы полюбовно. Наверное, только сейчас она заживёт полной жизнью, получит то, чего ей всегда не хватало: битьё посуды, крики и смесь колхоза с «Санта-Барбарой». И точно, с первого этажа донёсся ее голос с визгливыми, истеричными нотками. Алекс понял: звонит подруге, какой-нибудь Наташке, которая только что вернулась «с Тайланда». Слов было не разобрать, но суть оставалась вполне понятной. Алекс завернулся с головой в одеяло вместе с покрывалом и провалился в душное и тёплое болото. Кожа у Фелана необычайно белая, а волосы совершенно чёрные, если не считать седой пряди. Глаза у него очень светлые, но сейчас они закрыты, веки стиснуты так плотно, что влажные ресницы срослись, слиплись намертво. Кисти рук длинные и узкие, запястья тонкие, наручники на них кажутся особенно грубыми. Почему-то Алекс видит и руки, и наручники, прикованные к подлокотникам кресла, хотя Фелан сидит, низко склонив голову и навалившись грудью на край стола. Неприятный человек из «Развития» запускает пальцы в волосы Фелана и вздёргивает его голову, и Алекс снова видит закрытые глаза, слипшиеся от слёз ресницы и губы, сжатые в одну бледную упрямую линию. А палач вдруг сжимает в кулаке горловину свитера Фелана и одним движением разрывает тёмную ткань, обнажая беззащитное горло и тонкие ключицы. Одежда разорвана в клочья, стянута с плеч, руки насильника обхватывают шею, по-хозяйски оглаживают грудь, стискивают маленькие розовые соски, а ладони у него холодные и липкие, их прикосновения отвратительны до дрожи, до тошноты, и Фелан дрожит, но не произносит ни звука, губы всё так же крепко сжаты, глаза закрыты, он кажется неживым, окаменевшим, как алебастровая статуя… Алекс проснулся, задыхаясь, забился в тесной и душной темноте, с трудом выпутываясь из одеял и простыней, что связали его тело, будто верёвки. Со стоном потёр ладонями влажное лицо, прогоняя страшный сон, но сердце колотилось в груди, как сумасшедшее, как будто не верило в пробуждение, а знало лучше, что где-то там, в другой вселенной, Фелану плохо. Так плохо, что словами не сказать, а можно лишь ощутить ознобом по коже, внезапной паникой, выбившей воздух из лёгких. Алекс сбежал по лестнице, дрожащими руками сорвал с вешалки куртку, на автомате нашёл ботинки, ключи, бумажник. Выскочил в ночь, подсвеченную фонарями, по-городскому нетёмную. Взревел внезапно разбуженный мотор, машина сорвалась с места, словно конь, обиженный грубостью всадника. Будто в ускоренной перемотке замелькали жёлтые глаза светофоров, полотно ночного шоссе, крутой горб моста с фонарями. Всё как обычно, всё как всегда, но гонит, гонит в ночь непонятный ужас, предчувствие беды, ощутимое, как вкус желчи во рту, как резь в пустом желудке. На знакомой развязке на Девяносто восьмой промчался без тормозов, переехал фривей и тут же повернул на въезд, на Восемьсот восьмидесятый, Юг. Он не успел приглядеться к отбойнику и никакой щели не заметил. Просто направил машину прямо на стену, расчерченную штрихами чёрных царапин, и ударил в неё со всей дури, с разворотом, всем весом идущей на приличной скорости машины, бампером и капотом, мощью ревущего мотора, а также собственной яростью, болью, страхом и любовью.