Кравец

Невнятная Алексова болезнь была скорее всего чем-то нервным. На следующее утро он чувствовал себя, может, и не здоровым, но точно не больным, а впрочем, не хуже, чем обычно. Дождь кончился, и утро розовело робко и стыдливо, будто извиняясь за вчерашний ветреный скандал со слезами и хмурым настроением. Над мостом круто изгибалась яркая радуга. Видимо, где-то на восточном берегу ещё шёл мелкий весенний дождик, отразивший солнце мириадами крохотных зеркал. Алекс подумал, уже в который раз, что февраль в Долине — самый красивый месяц, вроде мая в Киеве, когда всё зелено, и деревья в цвету, и воздух кажется прозрачным, чистым и нежно, беззвучно звенящим. И оттого что не с кем было ему разделить красоту этого весеннего утра, и во всём этом мире не было и быть не могло единственного нужного ему человека, Алекс чувствовал себя особенно, как-то по-детски несчастным и таким уязвимым, будто с него сняли кожу, и теперь он обнажёнными нервами ощущает и красоту этого чудесного утра, и собственное безнадёжное одиночество. А подсознание, уже натренированное бесконечными повторами, между тем фиксировало трёхполосное дорожное полотно, заправку на Кловитер, яркие цветы вьюнка, проползшего от обочины до самой вершины стены фривея. И вдруг — это вправду было или только показалось? — крохотный магазинчик на углу Девяносто восьмой и Свон поразил своей искусственностью, ненастоящностью, будто был он плоским щитом театральной декорации, скрывающей настоящую сцену, или, может быть, холстом с нарисованным камином, за которым скрывалась дверь, ждущая своего Буратино… Светофор одарил зелёным, Алекс проехал перекрёсток, и наваждение рассеялось. «У меня слишком живое воображение, — сказал он себе. — Я сейчас довыдумываюсь до такого, что меня и в психушку не возьмут». Он успел припарковаться, бросить рюкзак в своём кубике и даже разжиться на кухне чашкой неплохого кофе, когда перед расписанием проектов на стене коридора собрались сотрудники группы пайплайн инжиниринга. Немного напрягало, что расщеплённое и расшатанное шоком сознание подспудно фиксировало: красная плитка, облицовывающая здание, клумба, а не фонтан, буквы «ЛайфТек» над входной дверью. Короче, велкам хом, Алекс! Стэндап-совещание, короткое и строго по делу, началось минута в минуту: их директор, индиец Раджив с классическим британским произношением и манерами наследного принца, опозданий не терпел. Алекс очень старался вникнуть в суть, тем более что его кусок был одним из самых важных и самых сложных, но сфокусироваться не удавалось. Как будто там, на изнанке, он оставил часть себя и сейчас с горечью ощущал себя нецелым, ущербным, актёром, бездарно играющим роль второго плана. Роль инженера, который делает умненькие глазки, сурово щурясь на план проекта, говорит заученные фразы, глубокомысленно кивает и даже смеётся вежливым и политкорректным шуткам сослуживцев. «Так живут многие, — говорит он себе. — Сможешь и ты. Миллионы живут без любви, в одиночестве и безнадёжности. Ты ничем не лучше их. Забудь о химерах и принимайся за дело. Мужчина определяется поступками, а не мечтами и терзаниями. Это твоя жизнь. Рули». Он давно знал, а теперь убедился снова, что для того чтобы справляться со своими обязанностями, ему достаточно уделять им лишь часть своего сознания. Скажем, пятьдесят процентов. А вторая половина в это самое время живёт собственной жизнью: напевает запомнившуюся песню, строит планы на отпуск, сочиняет историю в продолжение когда-то прочитанной книги. Теперь же эта самая половина, не занятая работой, обитала на изнанке. Если их машина превратилась в «Хонду» Алекса, то как Фелан вернётся в дом на побережье? Если же она не превратилась, то как успел Фелан перебраться с пассажирского сиденья на водительское? Или он тоже врезался в отбойник, причём его же, пассажирской стороной? Он ведь мог пострадать… Чем закончился судебный процесс против Армии Развития? Или же в отсутствие потерпевшего никакого процесса и вовсе не было? Ушёл с работы, когда ещё шести не было. Никто на это не обратил внимания, не сказал: «Куда это ты?», даже взглядом не ожёг. Алекс удивился: оказывается, и так можно было? Вечер, начавшийся так рано, казался бесконечным. Сначала поужинал в суши-баре, ничем не похожем на тот, изнаночный, но всё равно хранившем эхо присутствия Фелана. Слишком легко было представить, как тот сидит прямо напротив, склонив голову набок, изучает меню. Алекс почти видел его, так хорошо он запомнил каждую чёрточку, каждую прядь волос, и тени под высокими скулами, и длинные пальцы. После ужина, заведённый непонятным любопытством, он наведался в тот магазинчик на углу Девяносто восьмой. Прошёл вдоль полок, заваленных дешёвыми конфетами, пакетами чипсов и орешков, вдоль холодильников с содой и водой, даже заглянул в туалет, довольно обшарпанный, но чистый. Всё было самым обычным: и продукты, и полки с холодильниками, и даже немолодой араб за кассой, но ощущение театральной декорации становилось всё сильнее. «Это всё нервы, — сказал себе Алекс. — После таких приключений кто угодно умом тронется». Мила, как ни странно, была дома, причём занималась уборкой. Даже вышла в коридор ему навстречу и спросила: — Сосиски с пюре будешь? — Спасибо, я поужинал, — ответил Алекс и сразу перешёл к делу: — Я говорил с нашим юристом, он такими делами не занимается. Дал мне пару телефонов, я позвонил. Завтра встречаюсь с одним. Правда, в город придётся ехать. Могу взять тебя с собой. Пройдёшься по магазинам, погуляешь. Только назад на электричке. — Нет, не хочу на электричке, — сразу разозлилась Мила. — Там сплошные наркоманы и бомжи. — Бля, кого ты только слушаешь? — удивился Алекс. — Нормальный народ на электричках, а психов повсюду хватает. Чтобы не вступать в дальнейшие дебаты, укрылся в своей, отдельной от Милы спальне. Ещё и девяти не было, и Алекс не знал, куда девать неожиданный избыток времени. Нашёл давно начатую и отложенную на потом книгу, но её замысловатый сюжет больше не увлекал. Разве могло что-то сравниться с тем, что уже случилось с самим Алексом? И как теперь попасть в наезженную колею, жить как ни в чём не бывало, когда твоя картина мира изменилась навсегда? Когда то, что ты считал незыблемой твердью, оказалось всего лишь тонкой корочкой льда, под которой может скрываться… что? Да что угодно! Отложил в сторону книгу, взял планшет. А вот по этому скучал, да. По возможности окунуться в такое море информации, которое человеку доинтернетных времён и не снилось. Конечно, запрос «иные миры» вернул массу ссылок на какие-то сериалы и музыкальные альбомы, но, следуя звеньям долгой цепочки, продираясь через дебри рекламы экстрасенсов и гадалок, устав от ужасов Алькатраса и Винчестер Мистери Хауса, Алекс всё же добрался до упоминаний мест в Кремниевой долине, где было «что-то не так». Немного огорчило, что магазин на Девяносто восьмой там не значился, но, по описаниям очевидцев, Алекс уловил уже знакомый ему холодок неправильного, искусственного, будто скрывающего истинный облик. Один из постояльцев отеля Королевы Анны в Сан-Франциско сравнил ощущения с пресловутым двадцать пятым кадром, когда информация не воспринимается органами чувств, а просачивается прямо в подсознание. Он жаловался на головокружение и ощущение дискомфорта, которое делало зыбкими и какими-то ненадёжными пол в холле, стены коридора и кровать в номере. Впрочем, такое же ощущение Алекс испытал и на собственном опыте, когда за компанию с одним парнем с работы однажды в командировке покурил забористой ганджи. Правда, тогда ненадёжность предметов вызывала не страх, а смех… Другой парень, бывший бомж, рассказывал о заброшенной железнодорожной станции в Окленде, куда он забрёл, чтобы спрятаться от зимнего дождя. Его описания были менее конкретными, но тем не менее более точно фиксировали понятные Алексу ощущения. Парень называл станцию «ебанутым местом», где всё попахивает «психическим дерьмом», и при этом «не бывает такой херни даже в Окленде». Бомж удрал, а по его словам, «подорвал свою жопу» из странного места, наплевав на дождь и холод. Педантичная натура Алекса даже заставила собрать список подходящих мест, которых насчиталось в первом приближении девять. К ночи снова вернулось недомогание, не болезнь даже, а какая-то вялость и холод под кожей. Алекс улёгся в постель, поплотнее закутавшись в одеяло, и выключил свет. Ни темноты, ни тишины не было: в гостиной то бубнил, то завывал телевизор, видимо, Мила смотрела один из своих бесчисленных русских сериалов. В окно заглядывал уличный фонарь, нагло просвечивая через тонкие занавески. По контрасту вспомнилась комната в отеле в Аламеде, где темнота была такой полной, что казалась вполне ощутимой субстанцией, заполнившей всё пространство от пола до потолка. Но где хватило всё-таки места Фелану, его гладкой и тёплой коже, тонким косточкам на бёдрах, тихим его стонам. Утром Алекс вошёл в знакомый до последней ступеньки офис, вошёл, как в первый раз. Всё казалось ему не то чтобы чужим, а просто неважным. Слова, люди, сообщения в электронной почте — всё проходило мимо него, не касаясь ни сознания, ни сердца. Он поймал себя на том, что сидит, тупо уставившись в экран, а в голове у него пусто, как в зимнем лесу. Ещё не совсем представляя себе свои дальнейшие действия, он заявился в директорский кабинет. А вот босс Алекса Раджив совсем не удивился его внезапному требованию. — Конечно, Алекс, я не только согласен, но даже настаиваю на том, чтобы вы как следует отдохнули. Пожалуйста, позаботьтесь о себе и ни о чём не тревожьтесь. Неожиданная сердечность босса даже немного расстроила Алекса. Видимо, он действительно выглядел как жертва кораблекрушения, да и действовал соответствующе. — Я введу в курс Джеймса и уж с понедельника — в отпуск. — Надеюсь, что в понедельник я вас не увижу, как и в последующие две недели, — осторожно пошутил Раджив. — Что, я действительно настолько надоел? — ответил на шутку Алекс, и босс одарил его белозубой улыбкой: — Сверх всякой меры! Следующие два дня представляли собой бешеный марафон, оставляющий силы лишь на короткий сон, тяжёлый и беспросветный, как могила. В целях экономии времени он поселился в отеле на берегу залива, но субботним утром так и не уехал. Получилось, что там, в Белмонте, в доме Милы, он ничего не забыл. А в этом безликом отеле, в его длинных коридорах с рядами одинаковых дверей, на застеклённой террасе и в полной темноте ночной комнаты Фелан был рядом. В своих мыслях Алекс не разговаривал с ним, не вспоминал, не думал. Он ощущал его присутствие по-другому, как чувствуют вирус в крови, ещё не мучительный, но обещающий страдания, от которых не хочется избавления. А на заливе было ветрено и пронизывающе, зябко и одиноко. Паром взрезал серую воду с белыми барашками, но Алекс стоял на палубе, мёрз, щурился от острого солнечного света и принимал этот короткий переход как наказание. Не удержал, не стал нужным, не объяснил и не понял. Гнев на Фелана прошёл, сменившись тоской. Конечно, Алекс сам виноват. Ведь он же не сказал, что хочет остаться, и ничем, никак не выразил того тёплого и хрупкого, протянувшегося между ними в те короткие дни, когда были они вместе. И что же должен был подумать о нём Фелан? Вот он, короткий гость, своего рода командировочный, который хочет вернуться домой как можно скорее, а пока что скрашивает своё время как может. Ему всё равно, что Роан, что Фелан, скоро домой, чего тут стесняться… И поэтому стоял Алекс на холодном ветру, а по щекам текли слёзы, тоже, конечно, от ветра, но так правильно, так заслуженно. Отель Королевы Анны поразил пестротой обоев, ковров и тяжёлых портьер с золотыми кистями, обилием деревянных панелей и перил, ламп под абажурами с бахромой, лепных потолков и картин в массивных бронзовых рамах. В нормальное время номер в этом отеле был Алексу, конечно, не по карману, но в нынешнем своём настроении он готов был порезать последний огурец и всё списать на войну. Естественно, он не стал сидеть в комнате, похожей на шкатулку, изнутри обитую бордовым бархатом, а принялся бродить по коридорам, спускаться и подниматься по атмосферно поскрипывающим лестницам с ковровыми дорожками, заглядывать в маленькие гостиные с набивными креслами, скрипично изогнувшими резные спинки, разглядывать пышные картины в холле. Разумеется, он не знал, что именно ищет, и даже старался ни к чему особенно не присматриваться, чтобы не внушать себе лишнего и не видеть то, чего нет. Неизбежно он оказался в баре, похожем на библиотеку обилием высоких дубовых шкафов, на полках которых стояли бутылки, а на некоторых и вправду — книги в старинных кожаных переплётах. Алекс присел за стойку, поймал своё отражение в отполированной до зеркального блеска гранитной столешнице и, вскинув глаза на подошедшего бармена, заметил ЭТО… Заметил краем глаза, боковым зрением странное отсутствие перспективы, будто полки с бутылками и дубовые шкафы были нарисованы на плоском холсте. Нарисованы тщательно, с тенями и бликами света на лаковом дереве и стекле бутылок, но тем не менее — нарисованы. Однако стоило перевести взгляд на полку справа от плоского телевизора, и эффект пропал: нормальные, вполне себе объёмные бутылки стояли на полках, помимо высоты и ширины, обладающих глубиной. Бармен напомнил о себе, Алекс заказал джин и тоник, не потому что хотелось, а чтобы оправдать своё присутствие в баре. Перевёл взгляд на один из блестящих бронзовых цилиндров непонятного назначения, на равном расстоянии установленных на стойке, при этом покосился на полки, но в этот раз эффекта не возникло. Принялся поглядывать как бы случайно, рассеянно и расфокусированно, но картинка не поддавалась, видимо, разгадав его простую хитрость. С цилиндра смотрела кривая и плоская рожа, которой злой Алекс показал язык, и в это время всё-таки уловил так поразившую его аномалию, искажение перспективы, холст плоского мира. Снова удалось поймать придирчивую картинку, когда отвлёкся на официанта, принёсшего заказ. Задача стояла непростая: как смотреть не глядя? Как различить подробности, при этом вполне себе честно фокусируясь на чём-то другом? Но Алекс не сдавался и, когда официант появился уже с четвёртым стаканом всё того же джина-тоника, уже вполне осознанно «не глядел» на капризный холст. Во взгляде официанта он прочёл, что пятого стакана не будет ни за какие деньги, потому что здесь бутик-отель, где за ночь берут пять сотен. И психов, корчивших рожи своему отражению и при этом явно стреляющих глазами по сторонам, здесь подпаивать не собирались. Это придало ему решимости. Глядя на хрустальную резьбу стакана с льдистой капелькой воды, сползающей по острым граням, он ударил по холсту не взглядом, ведь от взгляда рисунок прятался, а той частью своего существа, которая научилась осознавать это странное изображение и его двумерную природу. Холст не порвался, как можно было ожидать, он прогнулся, будто продавленный сильной ладонью, и рисунок на нём исказился. Ошеломлённый Алекс видел этот вогнутый, вполне рельефный отпечаток ладони прямо поверх дубовой рейки с подножием бутылки тёмного стёкла, даже видел нити холста, просвечивающие через рисунок, но потом бутылка, по которой пришёлся удар Алексова «Я», вдруг разлетелась, со звоном осыпались на пол осколки, и полки захлестнула река красного вина. Рядом взвизгнула женщина, матюкнулся удивлённый бармен, а Алекс немного испугался: он всё ещё видел эту бутылку целёхонькой, нарисованной на своей полке, лишь немного побледневшей, прогнувшейся от его удара. Через несколько минут исчезло и это. Снова дубовая полка стояла справа от телевизионного экрана, засыпанная осколками и залитая тёмным, на вид почти чёрным вином. Алекс расплатился и практически сбежал из отеля, отправился гулять по Пасифик Хайтс, прекрасному благополучному району с красивыми видами на залив и старинными викторианскими зданиями, многослойными и сложными, как свадебные торты. Его нетрезвый рассудок отчаянно пытался найти разумное обоснование новому опыту, но на четырёх джинах-тониках явно пробуксовывал. Алекс психовал: неужели он только что создал новую щель? И теперь молчаливый бармен или какая-нибудь горничная, которая станет убирать осколки разбитой им бутылки, могут в эту щель провалиться? Алекс вдавался в скептицизм: да ладно, тоже мне супермен нашёлся, первооткрыватель путешествия между мирами! Ты бы на пару стаканов больше пропустил в одну глотку да натощак, ещё не то увидел бы! Алекс пытался составить план: вот сейчас он погуляет, протрезвеет немного, потом найдёт место для обеда, протрезвеет окончательно, а уже потом поедет в Окленд поглядеть на заброшенную железнодорожную станцию. Вышел на Филмор, безразличный взгляд скользнул по витринам престижных бутиков. А что, если Фелана одеть в одном из этих дорогих и странных мест? Наверное, будет сенсация, по улице пройти не дадут. Именно такие андрогинные видения заполняли обложки модных журналов, которые Мила складывала в корзинку в туалете на первом этаже. Вероятно, Алекс стал его первым мужчиной, но каким был его опыт с женщинами? Алекс испытал на себе: женщина может причинить боль. Подорвать веру в себя на годы. Может быть, что-то в этом роде и случилось с Феланом, именно поэтому он и решил попробовать с человеком случайным, похожим на попутчика в поезде, который утром сойдёт на своей станции и больше уже никогда не встретится… Аромат свежей сдобы просочился сквозь уличные запахи и как будто согрел изнутри, напомнил о доме, об уюте и давно забытом покое. Булочная с красивым названием La Boulange распахнула синие двери под оранжевым козырьком, и Алекс очутился перед прилавками с румяными круассанами, пышными булочками и всякими печёными штуками, названия которых он не знал. Внезапно почувствовав голод, он назаказывал себе всякого вкусного, просто указывая пальцем на то, что на него глядело, взял также большую керамическую чашку капучино и унёс всё это богатство к столику у окна. Мимо ходили люди, и Алекс глядел на них с любопытством и долей снисходительной жалости: вот спешат, суетятся по пустякам и не знают, даже не представляют, что окружающий их мир имеет совсем другую природу, опасную и непредсказуемую. Пожалуй, он им даже немного завидовал. А может быть, и наоборот, чувствовал себя выше и мудрее этих человеческих муравьёв. От этого становилось грустно, но сдоба была вкусной, а кофе с привкусом корицы — великолепным, и жизнь, пожалуй, была бы не так уж ужасна, если бы оставалась хоть капля надежды. Но одиночество казалось полным, и с каждым мгновением створки железной двери, отсекавшей его от всего живого, сходились плотнее, и времени не оставалось. Недостаток времени он ощущал физически, будто нехватку кислорода, света или тепла. Мимо проходили люди, а вместе с ними проходила и жизнь, но ему она больше не принадлежала. Он оставался зрителем в кресле первого ряда и всё отчётливее понимал, что пьеса эта играется не для него. Почему-то вспомнился крохотный городок на побережье, идеальный, как картинка на рождественской открытке. Там он тоже был чужим. Таким же, как и здесь.