like a puppet loosely strung

Аркхэм всегда казался ему местом из сказок. Только не тех, что обычно родители читают детям на ночь — где герои всегда побеждают драконов и живут после этого много-много лет после, в счастье и согласии. Нет, Аркхэм словно вышел из тех сказок, где выкалывали глаза, отрезали пятки, и герои порой убивали драконов, только чтобы превратиться в нового дракона. Название не делало ничего лучше, добавляя к зловещей ауре новые ноты: «Лечебница Элизабет Аркхэм для душевнобольных преступников». Не вина основателя, что его фамилия с давних пор несла для Брюса совершенно особые коннотации; томик Лавкрафта, зачитанный до дыр, он прятал от Альфреда сколько хватало изобретательности, только чтобы не слышать многозначительного хмыканья. Даже после того, как старое здание оказалось уничтожено, Брюс всё равно не может смотреть на лечебницу спокойно. Словно сама земля, на которой она стоит, отравляет воздух, дух места, а не его физическое воплощение — и даже в новом здании, не запятнанном историями безумия и крови, комнаты не соответствуют измерениям, окна приклеены на стены слегка криво, коридоры изгибаются и сливаются сами с собой. Частью этого впечатления Аркхэм обязан тому, что никогда не меняется — коррупции. Когда-то Брюс верил, что с помощью денег и влияния он сможет исправить ситуацию к лучшему, действуя не как Бэтмен, но как Брюс Уэйн, биллионер, что уделяет внимание проблемам своего города. Никогда разочарование не было таким быстрым и таким жестоким. Аркхэм сжирал любые пожертвования, не отдавая ничего взамен. Да, может быть новая система безопасности и была установлена, может быть, расширили штат, может быть, теперь экспериментальное лечение и проходило надлежащую сертификацию, но люди остались теми же. Жестокость, пренебрежение, невежество, целая плеяда предрассудков и предубеждений. Он мог бы перечислять долго, но правда оставалась в одном. Брюс никогда не любил Аркхэм и не собирался начинать сейчас. Даже в образе своего альтер-эго, Бэтмена, Брюс не мог отделаться от жуткого, гуляющего в животе ощущения, что Аркхэм ждёт его. Возможно, оно будет радо свежим жертвам и свежей крови, новым кошмарам, которые поселятся в его стенах и станут частью его истории, но Брюсу всегда казалось, что Аркхэм жаждет получить именно Бэтмена. Со всей его темнотой за плечами, с неясными, неоформленными желаниями, с бездной, в которую он часто смотрел и гораздо чаще — стоял на самом краю, в любой момент готовый свалиться вниз. Эти опасения он никогда не высказывал вслух и чаще всего даже не позволял себе признаваться в их существовании. Словно отрицание заставит их исчезнуть; вместо этого, его страхи, загнанные в самые дальние уголки подсознания, просыпались ночью, ожидая своей очереди в кошмарах, которые оставляли Брюса со сбившимся дыханием и холодным потом на лице. Ему часто снится, что однажды двери лечебницы закроются за ним. Что он будет вынужден блуждать по одинаковым кафельным коридорам, слушать бесконечное, непрекращающееся гудение галогеновых ламп, которое словно отдаётся эхом в голове; его встретят кирпичи, поприветствуют как дома, не отпустят наружу, не отпустят никогда. В таких снах он редко вспоминает про свой долг и обязанности — он знает только белизну и пятнистую стерильность Аркхэма, под которой, только колупни, толстыми слоями страх и кровь. Брюс знает, что это отражение других страхов, в которых он не признается никогда и никому, даже перед смертью. Что, возможно, ему и правда место среди безумцев, которые он упрятал туда своими руками; скорее всего, это лишь отзвуки кричащих газетных слоганов, того множества обвинений, что обрушивается на Бэтмена по поводу и без. Но даже неправда становится похожей на истину, если повторять её достаточно. И Брюс слышал про своё безумие так часто, что постепенно начал в него верить. Возможно — даже настолько, чтобы признавать необходимость помощи. Но только не в Аркхэме. Никогда не в Аркхэме. Брюс поводит плечами и крепче сжимает руль, едва ли обращая внимание на дорогу. Даже такой — извилистый и опасный — путь к лечебнице он знает наизусть. Иногда в дурном приступе дежа вю, ему кажется, что он бесконечно подъезжает к главному зданию, и оно всё вытягивается и вытягивается вверх, почти касаясь крышей в опушке литых прутьев низких, серых облаков. Брюс знает, что весь страх, что он сейчас ощущает — это остаток от токсина Крэйна, всё ещё гуляющего в крови, даже несмотря на антидот. Но тяжёлый, холодный ком в животе не становится от этого меньше, его собственная реакция не становится от этого менее острой. Поэтому Бэтмен игнорирует свои ощущения, привычно убирая их на задний план — и вместо этого сосредотачивается на только начинающей шевелиться фигуре Крэйна, следя за ним краем глаза. Отдельное внимание он уделяет длинным, костлявым пальцам, то и дело бессильно сжимающим воздух. Несмотря на то, что Брюс лично обыскал Крэйна, он никогда не может быть уверен в том, что удара в спину не будет. Пугало умён и изобретателен, и это стоило Брюсу десятка неприятных часов в прошлом. Нетривиальное использование любых предметов, попавших под руку, и десятки крохотных, едва ли на одну дозу даже не шприцов — дротиков с токсином; под приоткрытыми веками влажно блестят глаза, и Бэтмен расслабляет руки, готовый отразить внезапное нападение. Он почти готов нырнуть в сторону, уходя от жала шприца, когда слышит звон наручников, но Крэйн всего лишь пробует их на прочность, почти сразу понимая тщетность своих усилий. Ему никогда не хватит силы, чтобы порвать её — даже не смотря на сухие, прочные мышцы, которое облепляют его больше похожие на палки руки. А вот Джокер однажды смог сделать почти невозможное: Бэтмен хорошо помнит режущий, высокий звук, с которым лопнули звенья цепи, низкий возглас Джокера от почти запредельного усилия. И собственный длинный, бугрящийся шрам на рёбрах, который остался ему на память от стеклянного осколка. Поэтому для Джокера у него припасены особые наручники, цепь между которыми не одинарная даже, а тройная, из титанового сплава. Такие будет под силу разорвать разве что Супермену — но это Брюс не горит желанием проверять. Одна только мысль о Джокере заставляет его тело привычно выплеснуть в кровь новую порцию адреналина, отчего только успокоившийся пульс снова начинает глухо стучать в горле, с каждым ударом только сильнее подогревая раздражение. Недавнее происшествие выбило Брюса из привычной рутины, ведь Джокер сдался в Аркхэм добровольно вместо того, чтобы как обычно начать привычный танец, обязательно кончающийся чьей-то кровью. Из-за этого Брюс ощущает себя словно плывущим под водой — реальность изменяется и становится непредсказуемой, не подчиняющейся никаким правилам. Дело не только в его собственной пошатнувшейся уверенности в собственную способность предсказывать чужие действия. Брюс хотел бы сказать, что заключение Джокера его обрадовало — в конце концов, чем меньше клоун на свободе, тем больше людей останется в живых. Но вместо этого он чувствует глухое, никак не желающее уходить раздражение, которое живёт с ним от рассвета до заката, отпуская свою хватку только в тёмные предрассветные часы, когда Брюс падает с ног от усталости. Словно он жалеет о том, что не смог встретится с Джокером лицом к лицу. Пугало рядом усаживается удобнее — настолько, насколько ему позволяет короткая цепь наручников. Он прижимается лбом к холодному стеклу окна, и Брюс следит за сменой эмоций на обычно бесстрастном лице. Без маски Крэйн кажется человечнее, даже почти достойным сочувствия. Вот только Брюс знает, что именно это лицо — маска. Самим собой Крэйн становится только когда натягивает на лицо грубую мешковину. Без неё он всего лишь прикрытие, под которым удобно делать деликатную работу — то, для чего сучковатые пальцы Пугало не подходят, для чего его зацикленность и одержимость слишком прямолинейные. Иногда Брюс не понимает, как можно совмещать в себе настолько полярные личности: доктора и учёного, преданного своему делу — и маньяка, который готов на всё, лишь бы доказать, что в людях нет ничего, кроме страха. Но потом Брюс смотрит на себя в зеркало и закрывает неудобные вопросы далеко, там, куда не попадают солнечные лучи. Сомнения в его работе непозволительны. И неважно, что порой он не может отличить себя от тех, с кем воюет. То же Пугало, с его методичным, расчётливым безумием, порой напоминает Бэтмена до боли — и его действия, сломанные руки и ноги, смятые до неузнаваемости лица, ничем не лучше кошмаров и фобий. Брюс старается оставлять эти сомнения на дневное время, на спокойную уверенность обычной жизни, когда он может оглянуться и твёрдо сказать — неправда. Бэтмен никогда не будет и не был таким же, как многочисленные преступники из галереи Готэма; хотя бы потому, что Брюс уже задаёт себе эти вопросы. Хотя бы потому, что Брюс старается быть не только Бэтменом — не позволить маске сожрать себя целиком, стать его единственным лицом. Когда-то ему казалось, что он способен сделать без посторонней помощи, сейчас же он благодарен своей семье, которая не позволяет ему замкнуться в себе и стать бездумным порождением ночи, неспособным на сочувствие и эмпатию. Ворота открываются со скрипом, заранее; охранники даже не поднимают головы, когда бэтмобиль проносится мимо. И, наверное, они тоже виноваты в том, что город не может спать спокойно, всегда находясь рядом с бомбой замедленного действия, которой является Аркхэм; вот только Брюс знает, что это обычные люди, у которых есть другие обязанности, семья, дети — и других альтернатив, кроме Готэма. К плохому привыкают быстро, а к отвратительному ещё быстрее. У фронтона лечебницы Бэтмен тормозит без лишней помпы: широкие шины оставляют в грязи чёткие отпечатки, которые тут же начинает заполнять вода. С неба льётся даже не дождь — так, мелкая упрямая морось, больше взвешенная в воздухе вода. чем что-то ещё. Но именно такую погоду Брюс терпеть не может — асфальт и бетон становятся скользкими и ненадёжными, свет фонарей и вывесок отражается от мелких капель, создавая неверные ореолы. В такие ночи он промахивается чаще, ошибается чаще — и на броне остаются вмятины и царапины, крошечные пятна копоти, длинные промоины выбитых пулями фрагментов металла. Словно в ответ на его мысли тут же начинает ныть плечо, там, куда угодила игла Пугала. Под костюмом наверняка разливается синяк, багровый, с неровными краями и отверстием в центре, уже покрытым запёкшейся кровью. Бэтмен выволакивает Крэйна из машины без лишних сантиментов, почти волоком, встряхивая, когда Пугало поджимает под себя ноги, отказываясь вставать. Его можно было бы дотащить и так — до дверей всего несколько шагов, и Брюса слабо беспокоит, что Крэйн может пострадать. В конце концов, до этого он собственноручно оставил на Пугале коллекцию синяков и порезов, которые вряд ли заживут быстро — если не считать возможные трещины и переломы, конечно. Но ему не хочется применять силу — не сейчас, не тогда, когда обязательно найдется кто-то с камерой, кто-то, кому не лень будет потом выложить это в интернет. В глазах большинства в Готэме Бэтмен и так нечто среднее между мифом и чудовищем и, пусть Брюс именно этого и добивался, незачем смущать умы сильнее. Поэтому он перемещает руку выше, туда, где сходятся шея и плечо, и жмёт большим пальцем на нервное сплетение плеча, стараясь продавить мышцы. Крэйн коротко вдыхает сквозь зубы и тут же, не дожидаясь других указаний, послушно встаёт на ноги, которые пусть и волочит по грязи, но всё же хоть как-то переставляет. Пугало из всех его врагов сильнее всего не любит боль и там, где Джокер только начинает смеяться, Крэйн становится податливым и пассивным. Иногда это удобно; иногда становится фактором, который только усложняет дело. Брюс силой выметает из головы мысли о клоуне — получается откровенно плохо — и сосредотачивается на угрозе под рукой. Пять высоких ступенек они преодолевают в три шага: Бэтмен вынуждает Крэйна перешагивать через ступеньки, благо, рост позволяет. Массивные деревянные створки он распахивает без промедления, но уже у внутренних, прозрачных и на первый взгляд — опасно хрупких — останавливается и следует всем привычным процедурам досмотра. Рамки детекторов точно так же привычно сообщают, что Бэтмен обвешан металлом — и охранники закрывают на это глаза, меняя нарушение всех протоколов на знание, что и в следующий раз Пугало — и все остальные — будут доставлены в Аркхэм. Крэйна он передаёт с рук в руки, отпуская его плечо, только когда Кэш кивает ему — не больше, чем короткий жест, без слов, без обещаний. Они оба знают, что это ненадолго; знает это и Пугало, улыбающийся своим мыслям, расфокусированными глазами уставившийся в пространство. Вокруг него быстро образуется пустое пространство — не такое широкое, как вокруг того же Крока, но достаточное, чтобы даже самые неопытные и нелюбопытные поняли, насколько Пугало опасен. Бэтмен не может винить людей за то, что они опасаются за свою жизнь — не так много жертв его токсина остались в живых, а те, что остались, могли бы позавидовать мёртвым. Будь они в состоянии всё ещё разумно мыслить. Бэтмен привычно медлит, следя за удаляющимся по коридору Пугалом. Даже охранники, которые его сопровождают, стараются держаться подальше, и Брюс на секунду хочет рвануть следом, как следует ухватить за плечо. Он знает, что это лишнее — ему необязательно конвоировать Крэйна так, как он обычно поступает с Джокером или Харли, или тем же Дентом. Нет, Пугало обычно не сопротивляется после поимки, настаивая на раздражающей пассивности в ответ на все удары и оскорбления — даже улыбается, подставляя запястья под обхват наручников. Но Бэтмен всё равно тенью скользит следом, и никто не возражает ему — только охранники порой приветственно кивают. Многих из них он знает в лицо, и ему даже не надо напрягаться, чтобы выудить имена из памяти — Норд, Алдер, Болтон, Нилс. Это практически ничем не отличается от тонкой, раскинутой в стороны сети знакомств и связей, которую он поддерживает от лица Брюса Уэйна. Вот только охранники Аркхэма, полицейские под началом Джима гораздо проще и приземленнее, за их взаимоотношениями следить легче. Они не пытаются подставить друг друга в бесконечных интригах (кроме некоторых исключений; Бэтмен не вспоминает Бойла). Возможно, его долгое нахождение в среде «золотой» молодёжи, а позже — таких же избалованных взрослых, и послужило причиной того, что он всегда помнит, кто из злодеев Готэма находится в каких отношениях. Или это бесконечные подростковые драмы — чем Дик, Тим, Дэмиен и особенно Джейсон обеспечили его сполна. Он не жалеет, но иногда вспоминает это время с гримасой. Словно оно когда-то заканчивалось. Несмотря на погружение в свои мысли, Бэтмен пристально наблюдает за окружающим. Он внимательнее прислушивается к привычному, однообразному звуку больницы, чем к разговорам охранников; следит за телами больше, чем за лицами. Система безопасности Аркхэма обновляется почти каждый месяц — Брюс без страха смотрит во внимательные глаза камер и думает, что этого недостаточно, пока не будут запечатаны многочисленные подвалы и тоннели, подсобки, куда можно попасть даже без карты доступа. Аркхэм кажется ему иногда злополучным стаканом с водой, который накрыли листом бумаги — сперва лечебница ещё справлялась со своими обязанностями, но теперь редкая вереница капель превратилась в сплошной поток, и только вопрос времени, когда бумагу прорвёт окончательно. Возможно, нужен картон; возможно, из уравнения необходимо убрать воду вовсе, оставив пустой стакан. Пока что же Брюс придерживается рутины, успокаивающей, хотя и изматывающей в своей монотонности. Он смотрит вслед Крэйну, прекрасно зная, что его не будут обыскивать, что Аркхэм позволяет пациентам — или заключенным, кому как больше нравится — оставлять при себе одежду и личные вещи, если они не являются оружием. Хотя Брюс мог бы поспорить, что именно считать оружием — в руках некоторых даже обычная ткань могла стать смертельной. Он сам мог бы придумать минимум десять способов убить кого-нибудь при помощи обычной пластиковой ложечки, которую в Аркхэме выдают в комплект к пудингу или желе. Сколько таких способов могли придумать Зсазс или Джокер — неизвестно, но доктор Джеремайя Аркхэм настаивал и настаивает, что «лишение привычных вещей» наоборот может спровоцировать нападение. Поэтому Бэтмен уже не удивляется, когда не проходит и пары недель, чтобы кто-то не сбежал — с такой системой безопасности ожидать иного было бы глупо. Дик порой шутит, что в Бладхэвене даже есть особый подпольный тотализатор — когда и кто сбежит в следующий раз. Он никогда не говорил этого, но Брюс уверен, что и сам Ричард участвует в нём и выигрывает чаще, чем проигрывает. Ещё он знает, что Аркхэме есть свой тотализатор, но куда более циничный. Охранники ставят на то, кто из их коллег погибнет, а иногда — и как тоже. Выигравших в нём обычно нет, ведь все деньги уходят семье или на похороны. Начальство закрывает глаза на забаву, не пытаясь, впрочем, обозначить в договоре хоть какие-то выплаты погибшим. Брюс участвует в тотализаторе только потому, что это хоть немного заглушает вину и бессилие, которые грызут его изнутри после каждого побега. Вокруг него Аркхэм возвращается к своему привычному ритму, только слегка замедлившемуся из-за Пугала. На самого Бэтмена мало кто обращает внимание: он здесь частый гость, привычная фигура, которую можно увидеть в коридорах и возле камер пациентов. Такие вольности кому другому не позволялись бы вовсе, но Аркхэм — место особое, оторванное от реальности практически целиком. Это собственный, очень узкий мир, где протоколы и предписания выполняются неохотно и только если в них кто-то видит смысл. С одной стороны, именно это является корнем почти всех бед, на которые часто (и справедливо) указывают в газетах и при планах реконструкции лечебницы. С другой же… Брюс проскальзывает дальше, мимо поста охраны, мимо приоткрытых дверей в кухню и прачечную, откуда воздух дышит теплом и влажностью, которая словно пропитывает больницу насквозь. На нижних этажах всегда пахнет плесенью и одновременно — чистящими средствами. Но уже выше запах плесени пропадает вовсе, вместо этого носоглотку печёт от ничем неистребимой вони антисептиков, животного аромата места, где множество людей держат вместе в далёких от идеального условиях. Каждый раз после Аркхэма Брюсу хочется вычистить себя с головы до ног, только чтобы избавиться от любого следа этого запаха. Под его ногами лестница, ведущая на этаж с камерами максимальной безопасности, дребезжит едва слышно; поручни ограждения он мог бы смять ладонью. Он не обращает внимания на выкрики и угрозы тех, кто попал сюда из-за него; не позволяет вине грызть его изнутри, вспоминая о том, сколько жизней отняли эти люди. Скольких он не смог уберечь, сколькими пожертвовал во имя большей цели. Но проще сказать, чем сделать, и Брюс игнорирует боль, сжимающую горло, и идёт вдоль камер широким шагом, стараясь не смотреть по сторонам. Не только для того, чтобы не провоцировать; когда Брюс смотрит по сторонам и видит пустые камеры, терпеливо ждущие новых жильцов, он не может не представлять себя здесь, внутри этих стен, в уязвимой обнажённости отсутствия маски и плаща, среди облицованных кафелем стен слегка выцветшего белого оттенка, на узкой койке, намертво привинченной к стене, и в просматривающейся со всех сторон камере, где нет теней, в которых можно скрыться. Иногда ему кажется, что полное лишение приватности — это плохая идея. Что прозрачный плексиглас, не дающих никакой защиты ни от глаз охранников, ни от всевидящих глаз камер, только усугубляет положение. Что дурная имитация паноптикона в Аркхэме — ещё одна причина, по которой он редко получает возможность провести спокойную ночь. Даже абсолютно здоровый человек попытался бы сбежать отсюда. Но потом Бэтмен проходит по узким мосткам, отделённым от трёхэтажного провала только тонкими перилами — и вспоминает, кто (а иногда и что) заключён в этих камерах. И что у этих существ нет больше человеческого достоинства. Или стыда, думает он, останавливаясь перед камерой Джокера. Тот ухмыляется, вскакивая со своей койки — тёмно-синяя униформа только сильнее подчёркивает ненормальную белизну его кожи, прозрачную, почти призрачную бесцветность волос. Бэтмена передёргивает, когда он видит своего врага таким — без единого взрыва цвета, без привычного цветастого костюма. Но он не позволяет внешности обмануть себя. Несмотря на все различия во внешности, Джокер остаётся таким же непредсказуемым и опасным. Бэтмен и сам не знает толком, что привело его сюда. Он знает лучше, чем пытаться выяснить у Джокера, где находится Харли — или, тем более, что она замышляет. Но он не может покинуть Аркхэм просто так, не убедившись, что клоун не причиняет проблем и остаётся там, где ему самое место. Бэтмен надеется, что вида Джокера — скалящегося всеми зубами сразу, отмытого от ярких цветов — будет достаточно, чтобы заснуть ночью. Он не питает особых надежд, но какая-то часть него всё равно упрямо цепляется за возможность нормального разговора. Хоть он и знает, что это невозможно. — Пришёл меня проведать? — кокетливо спрашивает Джокер и улыбается, даже несмотря на то, что рассечённая губа тут же открывается снова, что половина его лица покрыта только начинающими подживать великолепными фиолетовыми синяками. И, ради разнообразия, Бэтмен не тот, кто их оставил. — Нет, — отвечает Бэтмен коротко и не старается понижать голос. — Хочу узнать, что такого произошло, что ты добровольно побежал прятаться от Харли здесь. Джокер в ответ надувает губы — что смотрелось бы на ком-то другом комично. Джокер же выглядит естественно; он прижимается бедром к плексигласу и прижимает ладонь к груди. Бэтмен морщится. Сегодня его нелюбовь к театральщине почти достигла своего предела: слишком много преувеличенных жестов для одной ночи. — Но Бэтс! Так невежливо выяснить из-за чего поссорилась пара! Бэтмен хмыкает и приближает голову к стеклу — в отражении пустые белые линзы выглядят особенно холодно. Брюс жалеет, что так удобнее, ведь он никак не может привыкнуть видеть вместо собственных глаз молочные прорези. Зато эффект почти всегда достаточно угрожающий, чтобы получить хоть какую-то власть над преступниками. К большому сожалению, Джокер является исключением из этого правила. — Информация, клоун. — Как грубо, — вздыхает Джокер, — И что я получу взамен? Бэтмен молчит. Он прекрасно знает, что сейчас у него нет никаких рычагов давления — ничего, чем угрожать, ничего, что он мог бы предложить. Единственное, на что он может надеяться — на злопамятность Джокера, его любимую забаву мстить врагам чужими руками. Но и сработает это только если Харли теперь стала врагом, и в этом Брюс сомневается. Вряд ли всего лишь синяки и царапины способны это сделать, если даже к попыткам собственного убийства Джокер относится с юмором. Поэтому Брюс молчит, и, видимо, что-то в его молчании срабатывает, потому что Джокер внезапно перестаёт улыбаться. — Дай подумать, — задумчиво тянет он и постукивает пальцем по губе. На подушечке остаются потёки красного, которые Джокер слизывает, не обращая внимания на своё окружение, естественно и непринуждённо. Камеры вокруг поворачиваются на движение, но Джокер не обращает на них никакого внимания, привыкший ко всеобщему вниманию и зависящий от него даже здесь, где большинство заключённых предпочитают вести себя по правилам максимально долго, чтобы обеспечить себе возможность вырваться наружу. — Нет, Бэтси, сегодня я не в настроении, — наконец произносит Джокер, равнодушно рассматривая свои ногти. И Брюс бы поверил ему, не останься Джокер на том же месте, в той же позе — словно ожидая чего-то ещё. Манипуляция на уровне средней школы, едва ли прикрытая, слишком откровенная; Брюс с самого начала не рассчитывал на откровенный диалог, да и вообще мало на что рассчитывал. Но это явно шанс. Может быть, получится вытянуть хоть что-то — хотя и надежды на это почти нет. — Я точно знаю, что это больше, чем ваша привычная размолвка, — говорит Бэтмен и почти верит сам себе. Кто знает, что именно пришло в голову этим безумным, но интуиция редко его подводит. Без интуиции он вряд ли выжил бы столько времени; без интуиции он вряд ли бы вообще решился взвалить на себя такую обузу, как Бэтмена. Вот и сейчас всё внутри него кричит что что-то не так, что всё не так просто — у всего есть причина, и какая бы причина не была здесь, Брюс обязан её знать. — Кто-то сегодня слишком догадливый, а, Бэтс, — скалится Джокер, и переход от наигранной, слегка преувеличенной скуки до ярости мог бы сбить с толку кого-то другого, но Брюс уже привык к внезапным перепадам настроения клоуна. Хотя и до сих пор не мог сказать, какие из них искренние, а какие — всего лишь очередное притворство. Сейчас он почти уверен, что реакция Джокера настоящая. А значит, это и впрямь что-то неожиданное, что-то, чего и сам Джокер не ожидал. Брюс прищуривается — в отражении белые щели маски суживаются в почти неразличимые щели. Он вспоминает записи очевидцев, то, что смогли поймать всевидящие дорожные камеры: безумная погоня по улицам, россыпи искр от почти ложащихся на землю мотоциклов, подчиняющихся инерции крутого поворота, почти невменяемая от бешенства Харли с привычной и любимой битой. Брюс морщится — как и морщился, пока смотрел: с этой битой он знаком весьма близко, порой чувствуя её поцелуи в ноющих костных мозолях на рёбрах. Кажется, именно тогда он согласился с Люциусом по поводу брони. И не пожалел ни разу. Хуже всего, что Харли не побоялась прогнать Джокера по улицам при свете солнца — в яркой и беспощадной чистоте безоблачного дня, короткого момента отдыха между приступами жесткого безумия. От этого вся сцена выглядела ещё гротескнее, словно вырезка из книжки с картинками, словно нелепая постановка, коммерческая реклама карнавальных костюмов или театрального грима. Яркие клоунские наряды, красно-чёрная фигурка арлекина, насилие и безумие в оправе из искр и взрывов. Брюс жалеет, что не послушался совета Альфреда: от усталости глухо ноет висок, собственная тяга к цветастым метафорам — пусть и в сравнительной безопасности его собственного разума — вязнет в зубах. Итог остаётся прежним. Харли устроила настоящее шоу. Из Старого Готэма — почти до дверей штаб-квартиры полиции за пару часов. Моральный ущерб видевших происходящее своими глазами не в счёт, некоторые особенно проникшиеся духом Готэма даже снимали происходящее на телефоны. В конце концов, не в первый и не в последний раз кто-то из цветастой галереи готэмских безумцев устраивает такие шоу. И даже не в первый раз это проходит сравнительно мирно — в конце концов, Харли, даже несмотря на свою видимую ярость, ни разу не задела взрывом кого-то из горожан. А дыры в асфальте и выбитые окна по сравнению с человеческими жизнями — мелочь, не достойная упоминания. Гораздо интереснее последствия. Для начала, каким-то чудом успевший укрыться в извилистых переулках Джокер через два часа уже колотил в двери Аркхэма, едва не умоляя посадить его обратно в камеру, чем напугал до истерики нового врача, который не был до этого знаком с выходками клоуна. Естественно, в вечернем выпуске газет уже вовсю строили теории — по большей части, апокалиптические. Альфред, фыркнув себе под нос, назвал это «кружком теоретиков Судного дня», но Брюс никак не может отделаться от мысли, что это и впрямь могло стать предвестником чего-то большего. Его уже который месяц не отпускает ощущение готовящегося взрыва, чего-то громадного, подспудно зреющего в недрах Готэма. И размышления в газетах как никогда лучше совпадают с его собственной тревогой. Второе и, пожалуй, даже более важное — Харли после своего грандиозного представления просто растворилась. В суматохе сделать это было не сложно — ей достаточно было стереть грим, накинуть на кричащий красно-чёрный костюм что-то более приглушённое и затеряться среди толпы. Несмотря на все записи с камер, ролики, которые уже успели просочиться в интернет, Брюс так и не смог вычислить точный момент, когда именно Харли это провернула. И ни следа её на улицах — вечерний патруль оказался настолько бесполезным, что даже обыденное ограбление стало хоть какой-то отдушиной. И такое затишье не облегчает его тревогу, наоборот — потому что это значит, что у Харли есть не только цель, но и план. И её планы — какими бы абсурдными и непродуманными они бы не казались со стороны — обычно не сулят ничего, кроме громадной головной боли. Поэтому он пытается снова, ни на что, впрочем, не надеясь. Он знает, что Джокер защищает своё до последнего вздоха — или то, что считает своим в данный момент. Интересно только, что Харли всё ещё «своя»; разочарование, горячим комом ворочающееся где-то в желудке, Брюс предпочитает не замечать. — Мне нужно знать, где она, — пытается он снова. Брюс не знает, на что продолжает надеяться — может, что от многочисленного повторения одних и тех же действий что-то изменится. Кажется, это и называется безумием. — Я бы тоже не отказался, — дёргает одним плечом Джокер и расплывается в улыбке, почти человеческой, почти настоящей, — Но мы редко получаем то, чего хотим. Брюс игнорирует шпильку, почти не обидную, больше привычную, чем что-то ещё. — Я не стану опускаться до просьб, Джокер, — говорит он спокойно. Это не угроза, не обещание, скорее, последняя попытка достучаться, надежда на несбыточное. — Даже несмотря на то, что я не отказался бы посмотреть… — Джокер тянет паузу, хотя двусмысленность была понятна и без этого. Брюс молчит и ждёт. Наконец клоун пожимает плечами ещё раз и разводит руками. — Ответ остаётся прежним. Нет, я не знаю. Ничего другого Брюс и не ожидал, но разочарование становится немного сильнее всё равно. И постоянная, бурлящая в нём ярость — тоже; на самого себя, на своё желание ждать хорошего, на Джокера. Пальцы привычно сжимаются в кулак, и скрип кожаных накладок слышно даже так. — Пустая трата времени, — говорит Бэтмен в сторону, но недостаточно тихо, чтобы Джокер не услышал. — О, вовсе нет! Как можно! Разве встреча со старым добрым мной не подняла тебе настроение? — издевательски тянет Джокер, только подчёркивая насмешку наполовину сочувствующей интонацией. Бэтмен пытается его игнорировать — он даже отходит на несколько шагов, твёрдо намереваясь вернуться в мэнор, чтобы ухватить хотя пару часов сна — когда Джокер намеренно повышает голос, кидая в спину: — И что, я не заслуживаю даже поцелуя на прощание? Даже за хорошее поведение? Брюс выдыхает медленно, незаметно, не давая просочится наружу никаким эмоциям. Он знает, что Джокер всё равно видит — почему-то именно клоун знает его лучше всех, умея читать любые настроения, даже не видя лица. Брюс разворачивается всем телом, сокращает расстояние до стекла двумя шагами и не может найти слов для ответа. Джокер прижимается лицом к стеклу, оставляя на нём жирные следы, ярко выделяющиеся среди пыли, и ухмыляется. Бледные губы растянуты в слишком широкую ухмылку — и она кажется даже опаснее, чем обычная, раскрашенная артериально-алым цветом, гримаса. Плексиглас искажает его улыбку, она искажается и дробится по краям, и Брюс морщится про себя, не позволяя эмоциям показаться на лице. Он ударяет кулаком по стеклу и рычит, низко, так, чтобы его слышал только Джокер: — Прекрати клоунаду! — и только через секунду понимает ошибку в выборе слов. Джокер обнимает себя за живот — его лицо отлепляется от стекла с неприятным звуком — и сгибается пополам. Его хохот знаком Брюсу до последней интонации — и часто является в кошмарах, где он не успевает, не успевает спасти, не успевает среагировать. Поэтому он терпит недолго и снова ударяет по плексигласу, но уже сильнее, чувствуя, как в плече отдаётся боль, глухая и послушная, словно старый пёс. Джокер в ответ только поднимает голову и выдавливает, сотрясаясь от смеха: — Отличный выбор слов! Когда мы увидимся в следующий раз, я позабочусь, чтобы у тебя появились новые поводы для шуток, обещаю. Брюс чувствует себя так, словно кровь в венах мгновенно превратилась в лёд. Хуже Джокера в плохом настроении может быть только Джокер с целью перед ним; сейчас же он сочетает в себе и то, и другое, и Брюс не может не вспоминать последний раз, когда он видел клоуна таким. Последний раз, когда он пытался протянуть руку помощи. Брюс не узнаёт свой голос, когда выдавливает: — Что ты задумал? — О, Бэтси, какая наивность! Я не собираюсь говорить тебе ни слова, ведь это сюрприз! Частично не мой, кстати говоря, — Джокер меняет настроения стремительно и непредсказуемо; к этому Бэтмен почти привык. Но не к обезоруживающей искренности, с которой Джокер смотрит на него, к тому чувству, что сквозит в наклоне головы, в развороте плеч. Брюс старается не замечать — но видит всё равно, и отвращение липнет к зубам, клокочет в горле. Отвращение к самому себе — потому что ему нравится видеть Джокера таким. Свои чувства Брюс привычно загоняет поглубже, игнорирует и душит в огне злости. — Говори, или мне станет всё равно, что здесь есть камеры, — обещает Бэтмен, даже зная, что не станет этого делать — потому что тогда ему снова придётся выращивать доверие заново, долгими месяцами довольствуясь только холлом, не имея возможности пройти дальше. Это не смертельно; вот только Брюс не думает, что сейчас у него есть это время. Джокер тоже это понимает — потому только подходит ещё на шаг, почти прижимаясь к плексигласу всем телом. Он говорит тихо, низким тоном, так непохожим на привычную гнусавую скороговорку: — Как наивно, Бэтси! Не скажу, не скажу, это ведь сюрприз. Частично ещё и не мой, но тссс. Ты узнал это не от меня. Его лицо прорезает совсем другая ухмылка — открытой раной расползается над зубами, выворачивает уголки губ. Брюс слишком часто видел эту улыбку раньше и уже знает, что за такую улыбку приходится платить кровью, жизнями и сломанными судьбами. От собственного невовремя проснувшегося пафоса во рту остаётся горечь; Бэтмен впечатывает кулак в плексиглас ещё раз, не обращая внимания на боль, медленно расползающуюся по столько раз сломанным костяшкам. — Что ты задумал? — спрашивает он медленно, позволяя ярости обнять слова, сделать их угрозой, обещанием. Джокер ухмыляется ещё шире, шире, чем позволяет даже его искажённая анатомия, и Брюсу кажется, что он вот-вот треснет, расползётся по швам. Некоторые его кошмары начинаются так же; Брюс не позволяет себе сосредотачиваться на противном ощущении ужаса в животе и выдерживает долгую паузу, не отводя от Джокера глаз. — Нетерпелив, как и всегда, а, Бэтси? — он подмигивает одним глазом, медленно, и зубы открытой улыбки ясно говорят о том, что это угроза. Та, которую необязательно произносить вслух, потому что любая озвученная вслух угроза хороший повод вытащить дубинку из петли на поясе; а Джокер не любит ощущать последствия своих действий на себе. Кроме редких исключений. — Пускай это будет неожиданностью, — продолжает Джокер и говорит совсем тихо, так, чтобы его слышал только Бэтмен — губы почти не двигаются, смазанные, сбитые вместе согласные проскальзывают наружу, спотыкаясь об зубы. — Ведь я так и не успел на наше предыдущее свидание, не так ли? А это плохой тон. Так что в следующий раз я устрою для нас что-нибудь грандиозное. Бэтмен не реагирует на привычный крючок — про их отношения не спекулирует только ленивый, и Джокер не тот, кто станет пытаться заткнуть рты. Скорее тот, кто выльет в огонь целую канистру бензина и только рассмеётся, когда огонь слижет с лица брови и ресницы. Сам он привык к флирту и весьма двусмысленным шуткам, давно не воспринимая их всерьёз. Иногда ему кажется, что Джокер действительно имеет ввиду всё, что говорит — но эти мысли исчезают так же быстро, как и появляются. Задумываться о таком опасно и непродуктивно, даже несмотря на то, что Брюс не привык врать — и себе в первую очередь. — Где. Харли? — выдавливает Брюс через зубы, в одной секунде от того, чтобы наплевать на собственные правила и ограничения и просто вбить этот смех обратно в глотку. Джокер поднимает открытые ладони и отступает на шаг — в жесте ни следа прежней театральности, отчего он выглядит только ещё более издевательским, словно специально выбранным, чтобы сыграть на нервах Бэтмена. — Я сказал честно — понятия не имею. Если ты не заметил, то мы расстались не на лучшей ноте, величайший детектив, — Джокер ухмыляется и сдувает с лица упавшую прядь бесцветных волос, и Брюс внезапно понимает, что сегодня с него хватит. Он может быть выносливым, но у всякой выносливости есть свой предел, и на сегодня этот предел достигнут. Он разворачивается без единого слова, чувствуя, как медленно каменеют плечи, и пытается разжать сведённую челюсть. В висках ворочается напряжение, зубы ломит, и Брюс в который раз благодарен своему стоматологу за великолепные пломбы. — Если увидишь — передай ей от меня привет! — доносится Бэтмену в спину. Он не оборачивается, не удостаивает реплику какой-либо реакций вовсе. Свой раздражённый выдох он выпускает уже снаружи, за закрывшейся за спиной решёткой, под понимающими взглядами охранников. Его реакция понятна и без слов, и иногда Брюс поражается самому себе — даже люди, которых он считал терпеливее себя, не выдерживают Джокера долго. Несмотря на всю свою клоунаду и театральность, клоун неплохой психолог — и умеет нажимать на болевые точки с виртуозностью завзятого манипулятора. Новые бессонные ночи плохо вписываются в планы Брюса, но здесь он бессилен — потому что обещания Джокер привык выполнять, а его намёк на участие кого-то ещё совсем не безобиден. Как он ухитряется координировать свои действия и настаивать на их выполнении чужими руками изнутри Аркхэма — загадка, даже после многих часов у компьютера в попытках выяснить пути контроля, оставшаяся нераскрытой. Он знает, что не сможет проигнорировать обещание Джокера — даже когда он всё ещё в Аркхэме, даже когда у него есть более важные дела, которые клоун вот так, одними словами успел усложнить заранее. И хуже всего, что он не станет полагаться ни на кого больше, потому что не может подвергать других такой опасности. Потому что себя Брюсу не жалко; потому что его сердца не хватит на ещё одного Джейсона. Он просто больше не сможет. Влажный, промозглый воздух вне стен Аркхэма только слегка остужает лицо. В лёгких оседают капли воды, когда Брюс вдыхает полной грудью, расправляет плечи, медленно спускается по ступенькам. На языке остаётся вкус гари и дыма, бензиновая радужная пленка, привычный букет Готэма, родной и ненавистный. Когда бэтмобиль послушно просыпается и рычит, словно послушный зверь, Брюс уже успевает успокоиться и составить какой-никакой, но план действий. И даже усталость, свинцовым покрывалом, сдавившая мысли, не кажется такой неподъёмной. Он справится — потому что он чёртов Бэтмен. Брюс представляет, что сказали бы в ответ на это его сыновья, Альфред, Селина, Стефани, Кассандра, Барбара — и позволяет себе улыбнуться.