like a puppet loosely strung

До поместья Брюс добирается исключительно на силе воли. Как не были бы хороши техники, позволяющие быстро засыпать и восполнять за короткое время больше энергии, на них тоже нельзя жить бесконечно. И дело не только и не сколько в усталости тела, которую ещё можно игнорировать и жить с ней, нет. Дело в том, что Брюс устал разумом — в его голове словно бесконечно крутится несколько разных потоков мыслей, которые никак не связаны друг с другом. Добавить к этому тревогу, его постоянную спутницу — и неудивительно, что единственное, чего Брюс хочет, это закрыть глаза хотя бы на несколько часов. В пещере темно и тихо — привычное состояние, которое немного успокаивает его бунтующий разум; Брюс даже не включает дополнительные источники освещения, когда вылезает из бэтмобиля, довольствуясь рассеянной подсветкой от компьютера и точечных ламп, освещающих подставки с трофеями. Костюм отлипает от него тяжело: подкладка шлема мокрая насквозь, и Брюс морщится, когда влажные волосы падают на лоб и глаза. Всё его тело ноет, словно одна большая рана, тонкую ткань футболки с длинным рукавом приходится отдирать от плеча, там, где кровь успела свернуться и засохнуть, намертво приклеивая одежду к коже. От резкого движения круглая рана открывается снова — шире и глубже, чем стандартный прокол от обычной иглы. Пугало давно перешёл на почти раритетные, многоразовые шприцы с медным жалом, и Брюс активно не думает, сколько всякой мерзости может сидеть на кончике иглы — потому что сильно сомневается, что Пугало соблюдает правила асептики и антисептики. Аптечка, которую Брюс хранит в пещере, больше напоминает чемоданчик первой помощи — и собиралась она примерно по тем же принципам. Брюс заливает рану на плече сначала перекисью, стирает пенную муть салфеткой и тут же поливает сверху спиртом. Он знает, что после прошедшего времени все меры почти бесполезны, но иногда чудеса случаются. Возможно, ему повезёт и в этот раз. Остаток костюма он стаскивает, не особо заботясь о том, куда именно отлетят пластины брони. Несмотря на все преимущества кевлара и многослойного покрытия громоздкая и тяжёлая броня заставляет его скучать по прежнему костюму. Да, более тонкому, более уязвимому — но с ним Брюсу не приходилось таскать на себе дополнительные десять, а то и пятнадцать килограмм. С другой стороны — в прежние времена на его теле уже непременно цвёл бы с десяток разнокалиберных синяков, несколько ушибов, парочка длинных ран. Сейчас же Брюс заклеивает пластырем единственный прокол на плече и на этом останавливается. Он опускается прямо на пол, смотрит в никуда и погружается в привычное, слегка деревянное оцепенение медитации. Тишина помогает ему рационализировать собственные страхи; долгие вдохи и выдохи, когда вокруг только тишина и полумрак, убирают остаточные эффекты от токсина Крэйна. Нельзя всё сваливать на него, конечно — но теперь Брюс хотя бы видит границу между наносным страхом, пришедшим извне, усиленным до почти невыносимых масштабов, и собственными опасениями, которые ещё поддаются логическому объяснению. Когда пульс наконец приходит в норму, Брюс поднимается с колен. Голова пока не кружится — но только пока, ноги уже опасно слабые, опасно неверные. В таком состоянии идти на очередной патруль — чистое самоубийство, и Брюс стряхивает с себя заторможенность усталости, поднимает с пола костюм. Сейчас от одного взгляда на него к горлу подкатывает отвращение, и Брюс без особого почтения сгружает пластины на стол, сдирает с себя хлопковые кальсоны, не заботясь о том, чтобы прикрыть наготу. Тело обжигает холодом — в пещере не предусмотрена регуляция температуры, потому что тогда начались бы неудобные вопросы. Плюс ко всему Брюс может многое делать руками, но коммуникации — явно не его конёк. Счастье ещё, что дополнительную отводку от труб в пещеру удалось списать на странности миллиардера, которому нужно место для уединённых медитаций. Тогда ему припомнили путешествия по Японии, Тибету и Китаю и на этом успокоились. И забыли. Поэтому Брюсу доступна такая роскошь, как душ после патруля. Короткий и холодный, он не заменит полноценного мытья, но Брюсу уже от этого лучше. На коже хотя бы нет противной липкой плёнки пота, в голове не шумит от недосыпа — только края предметов всё ещё слегка расплываются и двоятся. Но с этим уже можно жить. С этим уже можно работать. Задача натянуть на слегка влажное, только частично просохшее тело одежду кажется почти неподъёмной — и поэтому Брюс ограничивается только спортивными штанами, которые надевает без заботы о нижнем белье, просто так. Он опускается в кресло у компьютера и на автомате вбивает пароль. Его интересует сводка за ночь — никто не может быть в нескольких местах одновременно. Пока не может. Он знает, что Дэмиан ночью был занят на задании Титанов, поэтому пролистывает события быстро, выцепляя из потока информации только ключевые слова, не сосредотачиваясь на деталях. Ночь выдалась тихая, даже слишком; на вкус Брюса точно. Если бы здесь был кто-то из его семьи, то они обязательно высказались бы на тему его паранойи — и Брюс порой согласен с ними и сам, но не сегодня. Сегодня ночная тишина не обещает спокойствия — только новые проблемы. Открывшаяся наверху лестницы дверь в поместье застаёт Брюса врасплох — он не ожидал, что будет утром не один. Альфред всегда желанная компания, но Брюс больше всего хотел бы лечь спать. Поэтому первой его реакций становится оцепенение — попытка притвориться, что его здесь нет, чтобы не решать новые неприятности. Может быть, в этот раз он ошибается. — Мастер Брюс? — зовёт его Альфред, и его тон не оставляет надежды на то, что это всего лишь забота. Слишком много в нём тщательного, выверенного до звука спокойствия. — Внизу, — отзывается Брюс и поворачивается в сторону лестницы. Свет на секунду бьёт по глазам, когда Альфред щёлкает выключателем, и под веками плавают зелёные круги по форме ламп. — Я знал, что найду вас здесь, — говорит Альфред. В его руках — поднос с чайником и чашкой, рядом обретается свёрнутая газета. Он подходит скользящим, почти бесшумным шагом, неодобрительно хмыкает при виде кое-как сложенного костюма и опускает поднос на свободное место панели рядом с рукой Брюса слегка сильнее, чем нужно. Посуда дребезжит, в чайнике едва слышно плещется чай; своё недовольство Альфред не считает нужным высказывать вслух — особенно мелкие, бытовые детали, по поводу которых не пристало хорошей прислуге быть недовольной. Но Альфред уже давно гораздо больше, поэтому Брюс привычно игнорирует его раздражение, пробегается пальцами по клавиатуре, сворачивая сводку новостей, и потягивается. В спине с еле слышным хрустом смещаются позвонки; только после он удостаивает Альфреда ответом. — Где ещё мне быть после успешного препровождения Крэйна в Аркхэм, — хмыкает Брюс, — Если только в спальне. — Несомненно, — поджимает губы Альфред и наклоняется, чтобы подобрать с пола отлетевший наруч. Вопреки обыкновению он не говорит в чём дело, только тянет длинную, почти невыносимую паузу, от которой Брюс начинает медленно, но верно покрываться холодным потом. — Случилось что-то срочное? — пытается он, стараясь на надеяться на «нет». Но прекрасно понимает, что скорее всего ответом будет «да». — Как сказать, — неопределённо отвечает Альфред, откладывает наруч в сторону и указывает на газету, — Посмотрите сами. Брюс не сразу реагирует — а когда понимает, то тянется за газетой неохотно, нарочно растягивая время. Всё, что просочилось в прессу — уже публичная информация, а значит, не получится заранее предотвратить последствия. Только заниматься тем, что тушить пожары; Брюс переворачивает страницы, но на первых страницах пусто — обыденные новости большого города и ни следа того, что могло бы его заинтересовать. — Светская колонка, девятая страница, — подсказывает Альфред, разливая чай. Запах бергамота поднимается от чашки вместе с паром, щекочет ноздри. Брюс принимает чай с благодарностью, отпивает, не дожидаясь когда он остынет — и зубы знакомо сводит от температуры, язык тут же немеет. Брюс не особо обращает на это внимание. Он смотрит на фотографию — небольшую, нечёткую, пострадавшую от чёрно-белой печати. В центре — он сам, одетый в знакомый смокинг, обнимающий за талию женщину, которую Брюс видит первый раз в жизни. Она улыбается, доверчиво наклонив голову к плечу его двойника на фотографии, платье с выразительным декольте туго обхватывает изящную фигуру. Она выглядит точно так же как и любое недолговременное увлечение Брюса Уэйна, миллиардера со странностями. И Брюс никогда раньше её не видел, даже мельком — он приучил себя запоминать лица с первого раза и надолго; человека же рядом с ней он видит в зеркале каждый день, и знает своё лицо до мельчайших деталей. Поэтому тем страннее осознавать, что кто-то смог настолько точно воспроизвести его внешность — и использовать её ради появления на обычной в общем-то вечеринке. Он проверяет на всякий случай дату, просто чтобы знать наверняка, быстро пролистывает остальные страницы. Новости более-менее совпадают с тем, что знает он сам, исключая детали. Газета сегодняшняя, дата на первой странице пропечатана чётко и ясно. Брюс всё ещё надеется, что это розыгрыш, не очень умелый, но безобидный — когда он проводит пальцами по странице, на подушечках остаются едва заметные чёрные следы, скорее ощущение пыли, чем реальная краска. Брюс без слов поднимает глаза на Альфреда, который качает головой. — Это не розыгрыш, — говорит он, — Я проверил первым делом. Вчера вы действительно были на этой вечеринке, опоздали на пятнадцать минут к торжественной речи именинницы, но оставались почти до самого конца. — Невозможно, — говорит Брюс и с силой проводит рукой по лицу. — До пяти я был занят тем, что пытался найти зацепку о местоположении Крэйна, а около семи написала Барбара, и я сразу отправился по адресу. — Я знаю, сэр, — тихо говорит Альфред и наклоняется рядом, указывая уже не на фотографию — но на заметку рядом. — Это ещё не всё, — говорит он, и Брюс прикрывает глаза, удерживая тяжёлый выдох. Не с его удачей надеяться на лучшее. Короткую статью — пересказ сплетен не требует большого количества слов — Брюс просматривает даже слишком быстро и на мгновение закрывает глаза. Не сложно представить, что скрывается под обтекаемыми формулировками. Его «двойник» или избразил, или действительно выпил больше, чем стоит, и устроил... «Дебош» слишком сильное слово, но Брюс не может подобрать другого. — Изумительно, — наконец говорит он и сжимает переносицу. Словно ему мало было текущих проблем, так ещё и появилась новая волна самозванцев, желающих или откусить кусок от состояния Уэйнов, или уничтожить его репутацию. Судя по описанному в газете, на этот раз правильный вариант — второй, и это только делает всё хуже. Как бороться с простым и безыскусным шантажом Брюс ещё знает, как и чего ожидать от таких шантажистов. Деньги, чаще всего — мотив простой и такой же предсказуемый. Но здесь он не может даже представить чего хочет его двойник — или он и его сообщники, или просто те, кто стоит за всем происходящим. И в другой ситуации, его бы это волновало не так сильно, но без мотива Брюс не может предсказать их дальнейшие действия, не может даже предположить с какой стороны ждать нового удара. Пока что это больше похоже на месть, мелочную, а оттого только более неприятную; что-то, что могла бы затеять женщина. Вот только те, с кем Брюс когда-либо имел отношения, не ограничились бы всего лишь репутацией. Даже Селина устроила бы что-то гораздо более ощутимое, чем пара нелестных статей. Брюс на секунду представляет размах мести Талии и непроизвольно вздрагивает. Весь Готэм уже знал бы, кто именно повинен в свалившихся на него несчастьях. Но здесь — полная тишина. Те, кто знают всего лишь Брюса Уэйна, даже не догадаются что что-то не так; а значит, это только провокация, нацеленная в первую очередь на его семью. И у того, кто её осуществил явно есть что-то кроме двойника Брюса — иначе тот, кто решился сделать целью его и Бэтмена соответственно, не может не понимать, что такой укол просто не может остаться неотвеченным. Или же этот кто-то напрочь и абсолютно безумен; в сознании всплывают прощальные слова Джокера, и Брюс с силой трёт висок, стараясь не предполагать заранее худший вариант. Он только успел понадеяться, что череда отвратительной удачи, преследующей его последние лет пять, закончилась, как тут же навалились новые проблемы. Возможно, ему и впрямь стоит подумать об отпуске; от этой мысли — а ещё от мысленной картинки самого себя в окружении пальм и счастливо щебечущих девиц в купальниках — боль в висках разгорается с новой силой. Рядом с компьютером почти всегда есть мини-версия аптечки — и Брюса, не глядя нащупывает знакомый блистер ибупрофена с продолговатыми таблетками, выдавливает на ладонь две штуки и проглатывает, не запивая. От сухости таблетки встают в горле комом, и он всё же тянется за чаем, смывая заодно и химозный, знакомый до боли привкус лекарств изо рта. — Боюсь, мастер Брюс, в этот раз «вы» превзошли сами себя, — замечает Альфред и улыбается — для кого-то другого незаметно, но Брюс за долгие годы научился различать оттенки эмоций даже по таким быстрым и неясным улыбкам. Он кивает в ответ на поддержку, больше по привычке, чем из реальной благодарности, но не слишком весёлую попытку пошутить оставляет без ответа. Сейчас не время — может позже, когда неизвестный больше не будет представлять угрозы; но не сейчас, не сейчас. Вместо этого Брюс быстро набирает сообщение Барбаре, не надеясь на быстрый ответ — она заранее предупредила, что с утра будет в больнице. Призрачная надежда вернуть ноги дразнит её уже столько времени, и Брюс отдал бы половину своего состояния, лишь бы она снова смогла ходить. Иногда его даже подмывает попросить помощи у Шондры, но каждый раз Брюс успевает доказать самому себе, что это не такая уж хорошая идея. Мимолётное сожаление он отметает в сторону быстро и сосредотачивается на главном. Список его противников всегда был разнообразен и обширен, но вот тех, кто может скопировать чужую внешность немного. — Тихо? — думает Брюс вслух. Вариант похож на правду, но Элиотт не ограничился бы всего лишь порчей репутации. Слишком мелко, слишком безобидно; Томас скорее попытался снова подставить Брюса убийством. Возможно, что в этот раз это более долгая схема, требующая большего количества шагов, но кое-что всё равно не вписывается. — Сомневаюсь, что доктор Элиотт смог бы провернуть такое в короткий срок, — говорит Альфред и загибает пальцы по мере того, как продолжает мерно перечислять: — Плюс водитель ритма, который вы так и не соизволили удалить, плюс обещание мести от Джокера, плюс неудачная попытка союза с Лэнгстромом... Брюс слушает его не перебивая, только то и дело отпивает медленно остывающий чай. Он перебирает в голове доводы «за» и «против» версии с Элиоттом, снова берёт газету, чтобы ещё раз внимательно прочитать статью. И только когда тишина становится почти осязаемой, Брюс спохватывается и отвечает: — Согласен, Томми вряд ли бы смог провернуть всё в одиночку. Но пока я не хочу исключать эту версию тоже... — он останавливается на полуслове и внезапно понимает, что что-то не так. Ему не даёт покоя странное ощущение, словно над ухом что-то мелко жужжит, вынуждая до рези в глазах всматриваться в зернистое изображение. Он уже почти сдаётся, когда ещё раз оглядывает самозванца — и замирает. На фотографии отчётливо видна родинка около правого угла рта — запоминающаяся, яркая деталь. Одна из тех, на которые сразу обращают внимание, с помощью которых составляют фотороботы. Вот только у самого Брюса на этом месте гладкая кожа — если не считать крохотного шрама, оставшегося на память от буйно расцветшего пубертата. — Это точно не Тихо, — медленно говорит Брюс и показывает пальцем на замеченую деталь. Альфред ничего не говорит, но Брюс знает его слишком хорошо — и знает, как он поджимает губы, когда сталкивается с новыми, неприятными открытиями. Элиотт в своей погоне за несуществующим идеалом почти создал совершенную копию — и родинки на его лице тоже не существует. Он не стал бы портить свой «шедевр» таким несовершенством, как даже крохотное несовпадение с оригиналом. Поэтому Брюс почти уверен, что это не он. Такая возможность всегда есть, но пока что Тихо придерживался вполне определённого модуса операнди, который вряд ли поменялся бы за короткое время. Если только это не очередной союз — Брюс разворачивается к монитору и отбивает короткую, рваную дробь на клавиатуре. По его данным — и Барбары, которые нередко оказываются гораздо более точными — Загадочник не появлялся в Готэме уже больше четырёх месяцев. Недоверчиво взглянув на дату, Брюс делает мысленную заметку попробовать прошерстить город внимательнее — может быть, и найдётся что-то — и, не доверяя собственной памяти, тут же добавляет новое дело в календарь. Он продолжает размышлять вслух, пока печатает: — Может быть, Глиноликий. Но зачем? Эта вечеринка просто одна из многих, не считая, что там была Сильвер... Но она вряд ли была основной целью, продолжает Брюс уже про себя; сожаление о несбывшемся порой просыпается, но уже гораздо реже, чем раньше. Способствует этому и то, что в итоге они с Сильвер ухитрились остаться друзьями. Она по-прежнему не знает, что Брюс на самом деле и есть Бэтмен, и порой он нет-нет, да заметит пытливый взгляд в свою сторону. Но Сент-Клауд осталась той, кто понимает его с полуслова, той, кто всегда готов составить ему компанию на любом из безумно скучных вечеров, что они обязаны посещать, чтобы поддерживать определённую репутацию. Не раз и не два Брюс смеялся над её точными, порой даже жестокими ремарками — и не раз и не два заставлял смеяться её саму. Возможно поэтому он старается не втягивать Сильвер в свою вторую жизнь даже по мелочам — и не устаёт поражаться тому, что после того, как они прекратили романтические отношения, ни один злодей Готэма даже не посмотрел в её сторону. Иногда Брюс начинает верить в то, что все проблемы действительно его собственная вина; потом напоминает себе, что корреляция не всегда равна причине. Не он, так кто-нибудь другой спровоцировал бы появление красочного сонма злодеев, которые пытают Готэм. Но сомнение, коварное и вкрадчивое, спрашивает снова и снова — ты уверен? ты точно веришь в это, а не просто боишься принять на себя ответственность? Из тяжёлых мыслей его вырывает прикосновение к плечу — лёгкое, почти незаметное. Альфред смотрит на него сверху вниз и спрашивает с едва заметным намёком на беспокойство: — Может быть, стоит заранее сообщить мастеру Ричарду? Его помощь здесь была бы весьма к месту. Брюс думает недолго — и качает головой. — Пока нет. Позже — посмотрим, но пока слишком мало информации, чтобы вызывать его из Бладхейвена. В ответ Альфред только снова поджимает губы и отворачивается, умудряясь всего лишь прямой спиной выразить своё неодобрение. — Ваше решение, мастер Брюс. — Пока слишком мало информации. Бессмысленно дёргать Дика на каждый подозрительный случай, — Брюс откидывается в кресле, говорит себе, что он не оправдывается и потирает глаза. По веки словно от души насыпали песка, в голове глухо ворочается привычное раздражение хронического недосыпа. Каждый звук — тихие движения Альфреда, пиканье и монотонное жужжание Бэткомпьютера, визги и скрежет летучих мышей под потолком — проезжается по натянутым нервам, добавляя к и так копящемуся раздражению (которому непременно надо будет найти выход) всё новые и новые поводы. От того, как часто и сильно он сегодня сжимал зубы, глухо ноют мышцы челюсти. Когда очередной таблоид спросит его в чём секрет неотразимой внешности и, в частности, такого волевого подбородка, Брюс непременно посоветует карьеру мстителя в маске с проблемами с гневом как рецепт. Собственная шутка, какая бы она ни была плоская и банальная, заставляет его фыркнуть. В ответ на вопросительный взгляд Альфреда он только машет рукой и роняет короткое: — Нервы. Потому что Альфред не его сыновья; он видел его и в более разобранном состоянии. Да что там, он был и остаётся тем, кто неоднократно вытаскивал его из депрессии, его собственных ошибок, таких глубин отчаяния, что смерть казалась логичным и простым выходом. Поэтому Брюс не боится быть перед ним слабым — но привычные паттерны поведения не так легко игнорировать; знакомая, требовательная паранойя кричит, чтобы он не смел показывать слабость. Только для этого нет не только сил, но и желания тоже — поэтому Брюс позволяет себе расслабиться, стереть с лица вечную хмурую маску и на несколько долгих мгновений просто быть. Но только ненадолго: у него слишком много дел, чтобы расслабляться. У Крэйна могли остаться подручные на свободе, которые не способны ни на что, кроме как следовать указаниям — но и это проблема, если Пугало заранее изготовил достаточное количество токсина. Ему надо связаться с Барбарой, несмотря на собственное нежелание этого делать. Ему нужно найти того, кто выдаёт себя за него и выяснить зачем... Брюс поводит плечами, медленно, чувствуя каждую мышцу; у него не так много свободного времени, если он хочет урвать хоть несколько часов сна. И лучше не затягивать с осуществлением задуманного — стоит промедлить хоть немного и обязательно найдётся что-то настолько срочное, что придётся бросать всё и решать именно эту проблему. Но вопреки всему сказанному про себя, Брюс не встаёт с кресла. Наоборот — поворачивается к монитору, пытается вспомнить хоть кого-то ещё, кто может копировать внешность и манеры. Конечно, всегда можно обратиться к базам данных Лиги, но тогда это будет означать, что кто-то выдал его секрет, осознанно или нет. Такую вероятность стоит брать в расчёт, вот только Брюс знает, что будет игнорировать её до последнего. Не доверять Лиге — почти то же самое, что не доверять самому себе. Строчки на экране расплываются и танцуют; Брюс смаргивает, убирая слёзы, скопившиеся в уголках глаз. Знакомая резь переутомления мешает нормально читать, последние пару страниц он не помнит вовсе. Работать в таком состоянии нет никакого смысла, но Брюс продолжает — из чистого упрямства и нежелания признавать собственные, абсолютно человеческие ограничения. Он внимательно вчитывается в многочисленные досье, стараясь не пропускать слова и погружается в своё занятие, что вздрагивает, когда за его спиной Альфред спрашивает: — Сэр, позвольте поинтересоваться, какие у вас планы на сегодня? — и вытаскивает из кучи брони грязную подкладку. — Ничего особенного. Разве что вечером встреча с Люциусом, мы договорились обсудить новые разработки, не касающиеся отдела прикладной науки, — рассеянно говорит Брюс и поворачивается к Альфреду всем корпусом, предчувствуя новую порцию плохих новостей. — Мастер Дэмиен вернулся не в лучшем расположении духа, — тактично говорит Альфред, и Брюс вздыхает. Характер своего сына (и он никак не может определиться — младшего? биологического?) он знает даже слишком хорошо. Сейчас, после окончательного принятия в семью, после наладившихся отношений между ним и Диком, вспышки гнева Дэмиена случались гораздо реже. Но вместо прежнего бегства куда подальше и молчаливого игнорирования его сын стал проверять на прочность границы дозволенного, которые незаметно расширились достаточно, чтобы даже напоминать нормальные отношения в обычной семье. Поэтому теперь, когда Дэмиен злится, он ведёт себя больше как обычный подросток, нежели как тренированный убийца — и, по правде говоря, Брюс готов стерпеть не один десяток подростковых истерик с оскорблениями и криком (а порой и разбитыми вещами), чем снова и снова холодеть, представляя, что в этот раз Дэмиен точно сорвётся. И поэтому же он позволяет прежде жёсткой, почти жестокой дисциплине слабеть и отваливаться по частям; процесс, абсолютно обратный отношениям со всеми его сыновьями до этого. Возможно, это на пользу и ему самому — потому что вместо того, чтобы почувствовать раздражение или злобу, Брюс только коротко кивает и спрашивает, заранее готовый к ответу: — Он в порядке? — Физически? Несомненно. Эмоционально? — Альфред вздыхает, — Не имею ни малейшего представления. — Точно? — переспрашивает Брюс и скептически вскидывает бровь — Не имеешь ни малейшего представления? Когда-то давно он мог бы в это поверить. Но не сейчас. Потрясающая проницательность Альфреда (особенно там, где сам Брюс всегда оказывался слишком слеп или самоуверен) почти никогда не даёт сбой — по крайней мере, Брюс может пересчитать такие случаи по пальцам. Поэтому он не сомневается, что Альфред прекрасно знает, в каком именно состоянии сейчас Дэмиен. просто не хочет облегчать ему задачу. — Не имею ни малейшего представления, — повторяет Альфред с нажимом и стряхивает с рукавов невидимую пыль, которая никак не могла там оказаться. Возможно, Брюс заслужил такое отношение; в любой другой момент он согласился бы с этим. Но сейчас ему больше всего хочется повысить голос, заставить Альфреда сказать ему правду. Вспышку гнева Брюс переживает, стиснув зубы, не позволяя эмоциям взять над ним верх. — И тебя это совершенно не беспокоит? — спрашивает Брюс, когда уверен, что может сдерживаться снова. — Гораздо больше я волнуюсь за целостность ваз династии Мин, которые по какой-то причине нашли себе место в спальне ребёнка с проблемами с гневом, — сухо отвечает Альфред. Брюс знает, что Альфред тоже не лучший в демонстрации собственных чувств, но даже на его вкус прозвучал слишком сухо; он скептически поднимает бровь, но всё равно кивает и говорит: — Я попробую разобраться. — Желаю вам в этом удачи, — кивает Альфред и медленно направляется в сторону лестницы. — Может быть, Дик?.. — с плохо замаскированной надеждой начинает Брюс ему в спину и отказывается признавать, что и сам звучит как подросток, не желающий выполнять неприятное поручение. — Боюсь, здесь нужно именно отцовское наставление, — Альфред останавливается на середине лестницы и вздыхает, — Видит бог, ему и так их не хватает. — Дэмиен никогда не считал меня отцом, — отвечает Брюс из чистого упрямства. Он не добавляет «в отличие от Дика», потому что давно потерял право называть его сыном, даже несмотря на все уверения в обратном. Вполне возможно, что навсегда; совершать такую же ошибку во второй раз было бы непростительно глупо, поэтому он выдыхает и говорит: — Я понял. Можешь накрыть завтрак в малой столовой? — Будет исполнено, — кивает Альфред и поднимается в поместье, не дожидаясь Брюса. И правильно, потому что Брюс не торопится. Ему необходимо время. Разговор с Дэмиеном после нескольких бессонных ночей — то ещё удовольствие, и Брюс сейчас чувствует себя уязвимым и открытым, абсолютно не готовым к острому языку сына. Он мог бы пережить подколки Дика и даже открытую враждебность Джейсона, но к замаскированной под вежливость пробивной прямоте Дэмиена? Лучше ещё раз провести ночь в попытках выследить Крэйна. Да что там, он и токсин бы воспринял, как справедливую альтернативу. Поэтому Брюс тянет время как может: неспешно закрывает все документы, погружает компьютер в спящий режим, выключает свет в пещере. Он поднимается по лестнице, игнорируя лифт, только чтобы хоть как-то оттянуть момент, когда ему придётся поговорить с Дэмиеном. Он знает, что никогда не был хорошим отцом; что он не был и отцом толком. Возможно, если бы он следовал примеру Томаса Уэйна, то не испортил бы отношения с сыном так сильно; но для того, чтобы следовать примеру Томаса Уэйна Брюсу пришлось бы умереть, когда Дэмиену было восемь. На третьем этаже тихо — если не считать жизнерадостного птичьего щебетания, врывающегося в открытые окна. Редкое явление, и потому Брюс останавливается у приоткрытой створки и дышит чистым воздухом, оттягивая неизбежное. Но и вечность так стоять не получится — переутомление даёт о себе знать противной слабостью в коленях. Брюс вздыхает и отталкивается от стены, на которую опёрся плечом. Дела может и подождут, но его сын — вряд ли. Из комнаты Дэмиена не доносится ни звука, но Брюс знает, что он внутри; нежилая тишина звучит и ощущается совсем по-другому, и объяснить это другими словами он не сможет. Вместо этого он коротко стучит в дверь, не ожидая, что она откроется. И впрямь — Дэмиен из-за стены выкрикивает ругательство, за которое любого другого Робина Брюс наградил бы неодобрительным взглядом в лучшем случае. Секундой спустя с обратной стороны двери в неё что-то врезается — мягкое и нетяжелое, вполне достаточное, чтобы обозначить общее настроение. Поэтому Брюс только вздыхает и пытается ещё раз. — Дэмиен? — зовёт он, повышая голос и стучит костяшками по двери. В ответ он получает только прежнее ругательство — добавившее к себе пару новых оборотов, — и врезавшееся в той стороны что-то несомненно тяжелое. Несмотря на все проблемы и разговоры, характер у Дэмиана остался прежним — а временами как бы не хуже, подкреплённый собственными успехами. С другой стороны, это балансировалось Титанами и самим Брюсом — а ещё множеством новых знакомств и связей, которые не позволяли Дэмиену растерять те немногие остатки эмпатии, что в нём были после обучения в Лиге Теней. Как отец и сын они слишком похожи. Брюса иногда это даже пугает; больше тем, как тяжело Дэмиену придётся дальше. Или пришлось бы, если бы не Дик. Единственный, кто хотя бы попытался увидеть в Дэмиене что-то помимо озлобленного зверёныша, попытался достучаться, вместо того, чтобы ставить ограничения и жёстко наказывать за малейшие проступки. Брюс редко гордится собой и ещё реже признаёт собственные ошибки. Но в случае Дэмиена он давно знает, что все свои шансы растерял ещё в первые пару месяцев и чудо, что Дэмиен вообще соглашается с ним разговаривать. Ещё более невероятно то, что он, кажется, все ещё любит Брюса — пусть и показывает весьма странно иногда. Хотя кто бы говорил — его вполне справедливо считают мудаком почти все знакомые и те немногие друзья, что у него есть. Даже собственные сыновья — о чём они не раз вполне определённо высказывались вслух. Поэтому Брюс не пытается выломать дверь и не обещает суровых кар; он только надеется, что что-то, врезавшееся в дверь во второй раз, не было хрупким — и говорит тем же тоном, чтобы было слышно даже через дверь: — Завтрак накрыт в малой столовой, и я настаиваю на твоём присутствии. Какого-то ответа он не ждёт — просто незачем — и вместо этого направляется в сторону собственной спальни. Пусть холодный душ и казался достаточным, но остатки напряжённой ночи снимет только длинная и горячая ванна. На которую сейчас тоже нет времени. Потом, обещает себе Брюс, обязательно потом. Пока что же он сосредотачивается на ближайшем будущем — завтрак, потом сон, потом всё остальное. Такому плану легко следовать, он не требует слишком много усилий; и Брюс позволяет автоматизму тела вести его дальше, по коридорам до спальни. Чем дальше он проходит, тем более оглушающей становится тишина. Здесь уже нет открытых окон, чтобы впустить звуки хоть какой-то жизни; только стены, её помнящие. Слишком много комнат в поместье. Слишком много для трёх человек. Брюс проходит мимо пустых спален — двери в комнаты приоткрыты, только толкни ладонью и можно заглянуть внутрь. Брюс так и делает — и через широкие, пустые проёмы он видит чехлы на мебели, выровненные по линейке подушки. И не переступает через порог, не перешагивает уже никогда не разбросанные в беспорядке ботинки, не поправляет одеяло, сползшее с плеча. Брюс отворачивается от пустых, наполненных пылью и тишиной комнат, выравнивает сбитое дыхание и проходит мимо. В его спальне всё точно такое же, как и было, когда он проснулся прошлым утром. Даже измятая, согнутая пополам подушка лежит в изголовье, там, куда её откинул Брюс, раздражённый ранним подъёмом. Он тратит несколько минут на то, чтобы сменить спортивные и такие удобные штаны на что-то более приемлемое для семейного завтрака. Не ради внешних приличий — ради собственного комфорта. В малой столовой слишком ярко на его вкус — свет заливает комнату сверху донизу, не оставляя ни одного неосвещённого уголка. На столе уже всё накрыто к завтраку, и, по правде, Брюс предпочёл бы свой обычный сэндвич на кухне до тошноты пафосной сервировке; только Дэмиен редко когда удостаивает своим внимание кухню и тем более не стал бы даже рассматривать возможность разговора там. Иногда Брюс думает, что Дэмиен слишком избалован и ему стоило бы пожить какое-то время вне привычного окружения, без денег, готовых решить почти любую его проблему. И иногда рука уже сама тянется заблокировать карточку сына, и Брюс почти отдаёт нужные распоряжения, но потом останавливает себя. Всему своё время. Он усаживается и успевает только налить себе чашку чая — в этот раз травяного, без малейшего следа кофеина — когда Дэмиен врывается в столовую, явно пнув дверь, оглядывается по сторонам и уже гораздо спокойнее отодвигает себе стул. Брюс проглатывает замечание, почти готовое сорваться с языка, и игнорирует встрёпанные волосы сына, явно не свежую футболку — и чудесный желтоватый синяк на подбородке. Явно работа Рэйвен, но почему-то не доведённая до конца. — Доброе утро, — говорит Дэмиен, и с такой интонацией лучше бы обещать кому-нибудь мучительную и жестокую смерть. Но Брюс уже привык, поэтому он отвечает: — Утро, — и кивает на стул напротив, хотя Дэмиен и не нуждается в приглашении. Он усаживается на стул слегка скованно, и Брюс сперва начинает волноваться, но потом всматривается и понимает, что это всего лишь усталость в натруженных мышцах, ничего смертельного. Он никогда не был большим фанатом пустых разговоров, слишком часто их приходилось поддерживать на раздражающих своей бессмысленностью приёмах. Но теперь Брюс почти завидует тем, кто с лёгкостью может завязать разговор о чём угодно и втянуть в него даже завзятых молчунов. Дика бы сюда, с тоской думает Брюс и отпивает собственный чай. Обожённый до этого язык покалывает, с нёба тонкой плёнкой слезает слизистая, и собственная трусость — которую кто другой принял бы за угрюмость, но Брюсу лучше знать — раздражает неимоверно. — Как прошла ночь? — нейтрально интересуется он. Выходит почти доброжелательно, но Дэмиен всё равно морщится — едва уловимо, Брюс видит только потому, что знает, куда надо смотреть — и фыркает, отвечает коротко: — Нормально. Ничего необычного. Дэмиен привычно накладывает себе яйца и бекон, пару булочек, которые разрезает и обильно смазывает маслом и сверху покрывает приличным слоем джема. Брюс же... Он никогда не мог позволить себе потреблять такое же количество масла и сахара, как его сыновья — поэтому приучил себя довольствоваться и наслаждаться малым. Его привычная тарелка овсянки с фруктами вызывает одну и ту же реакцию — и даже Дэмиен, воспитанный гораздо строже, не может удержаться от почти демонстративного фырканья в сторону завтрака Брюса. Насмешки над своей диетой тот игнорирует полностью, наслушавшись их достаточно ещё от Харви — и тогда они ранили куда больнее. А мальчишкам порой так надо было посмеяться над ним хоть как-то, поэтому Брюс никогда не пресекал подобные подколки — как и на тему его почти полностью отсутствующих кулинарных талантов. Никто не может быть идеален во всём, и Брюс не исключение. Он следит за тем, как всё, положенное раньше на тарелку, исчезает с огромной скоростью. Ничего не может сравниться с аппетитом мальчика-подростка. Девочки, впрочем, тоже, — Брюс вспоминает девственную пустоту холодильника после заглянувшей вечером после патруля Стефани и не может не улыбнуться. Сам он таким не был — в первую очередь потому, что роскошь обычного функционирования у него самого начисто перекрылась продолжительной депрессией. Он помнит, как Альфред всеми немыслимыми уловками пытался запихнуть в него хоть что-то, но почти никогда не мог; отголоски того времени порой лишают Брюса аппетита вовсе, делают еду картонной пародией. Он ест только потому, что знает, что это необходимо; овсянка во рту безвкусная и склизкая, липнущая к языку. Брюс глотает с трудом и опускает ложку обратно. Когда Дэмиен последним куском булочки собирает растёкшийся желток, Брюс протягивает руку и машинально докладывает на пустую тарелку несколько долек апельсина и половинку яблока. Привычка, появившаяся главным образом из-за Тима. Дик всегда старался поддерживать баланс в еде самостоятельно — когда ты работаешь в воздухе, каждый грамм на теле может стать лишним. Джейсон же, вынужденный жить самостоятельно, сначала таскал еду кусками, прятал под подушкой, в ящиках комода. И только потом, когда действительно поверил, что всё теперь хорошо, перестал стесняться и ел всё подряд — лишь бы было вкусно. Единственная сфера, в которой он подчинялся Брюсу беспрекословно. Тим же, выросший в дружной и любящей семье, никогда не был готов к ежедневному поддержанию диеты. Ему, как и всякому подростку, хотелось вредного, жирного и сладкого, желательно — побольше. Жёсткая, без послаблений диета сперва встретилась им с протестами — не такими яростными, как у того же Джейсона, но достаточными, чтобы Брюсу пришлось на пальцах объяснять основы диетологии. А после его собственного путешествия Тим и вовсе перестал потакать собственным прихотям в еде. Брюс подозревал, что руку к этому приложила Шива — и вряд ли это было просто словесным вразумлением. Но спрашивать не стал, довольствуясь тем, что пусть неохотно и с паузами, но всё же сам, рассказал Тим лично. Воспоминания редко захватывают Брюса целиком; вот и сейчас, как только сын прочищает горло, Брюс концентрирует всё внимание на нём. — Я хотел бы сегодня не выходить на патруль — Дэмиен хмурится, не поднимая взгляда, — Можно? Брюс знает, что тянет время. Под пальцами знакомая щербинка на чашке — у изгиба ручки, крошечная, заметная не глазами. Пару лет назад края ещё царапали подушечку пальца — сейчас они гладкие, словно морское стекло. Стоило бы наверное сказать об этом Альфреду, но тогда чашки потеряют особую, сентиментальную ценность; к тому же, тогда придётся признаваться в собственном нежелании терять привычные, пусть и мешающие мелочи. Дэмиен конечно же воспринимает молчание неправильно: с преувеличенной силой стучит ложечкой по стенкам чашки, сжимает губы, стараясь сдержать гнев. Взрывной темперамент, похожий на характер Брюса, плюс уверенность в себе, местами переходящая в самоуверенность, порой давали интересные результаты. Дэмиен редко просит о помощи или о чём-то вообще; но когда просит — не переносит отказов вовсе. — Конечно, — наконец отвечает Брюс и рассеянно замечает, что в какой-то момент он успел почти наполовину доесть овсянку. Он знает, что почти всегда ставит свой долг выше всего остального, и знает, что никто не понимает его до конца. Кассандра, разве что; но её одолевают собственные демоны, которых не так легко победить — и никакого плаща с маской для этого не будет достаточного. А Дэмиен, несмотря на все громкие заявления, так и остался ребёнком, о чём Брюс порой забывает; он искренне не хочет своей судьбы сыну, но пока всё только к тому и идёт. И если он не хочет, чтобы его сын однажды был насквозь пронизан усталостью и неизбывным, мучительным чувством долга — Брюсу придётся что-то менять. Пока он старается в мелочах — и знает, что даже этих мелочей хватает, чтобы остальные Дэмиену завидовали; Тим никак не может побороть собственную враждебность, хотя и пытается сгладить углы. Но недостаточно, всегда недостаточно — и это вина в первую очередь Брюса. — Ты всегда можешь попросить меня о чём угодно, — пытается он, но не верит даже самому себе. Дэмиан в ответ только хмыкает и старательно не поднимает взгляд, рассматривая что-то в чашке с чаем. Этот раунд Брюс проиграл всухую — он никогда не был хорош ни с тем, чтобы позволить себе чувствовать, ни с тем, чтобы выразить эти чувства каким-то способ, кроме молчания. Годы и помощь Дика частично убрали эти барьеры, смерть и возвращение Джейсона сделали его более открытым и готовым признавать свои ошибки, Тим и его спокойное, нетребовательное партнёрство успокоили вечную паранойю и подозрительность до редких теперь вспышек, привычного фона. Но Дэмиен — Дэмиен заново будит в нём того Брюса, которого он предпочёл бы забыть. Но вопреки всем ожиданиям Дэмиен не встаёт из-за стола. Он только закрывает глаза, кусает губу — жест, который Брюс раньше у него не видел. Новые союзники и друзья хорошо на него влияют — вся поза Дэмиена говорит, что он расслаблен и спокоен. Плечи опущены вниз, пальцы мирно лежат на краю стола. Брюс им гордится — только как обычно не знает, как именно сказать это вслух. — Спасибо, отец, — говорит наконец Дэмиен, и по его тону ясно насколько тяжело ему это даётся. Он не смотрит в глаза, упрямо выдвигает вперёд подбородок, — Я постараюсь потом возместить потраченное время. Брюс не успевает ответить — Дэмиен чинно вытирает губы салфеткой, которую складывает аккуратным треугольником на край стола, отодвигает стул и, судя по всему, намерен вернуться в свою комнату. Брюс поднимается следом. — Дэмиен, — зовёт он, боясь не успеть, — Я люблю тебя. Брюс раскрывает руки, и Дэмиен медлит только секунду. Это только их мгновение — о котором Брюс не расскажет никому, пока Дэмиен не будет готов. Он сжимает сына в объятиях, считает мерные вдохи и выдохи, и даже привычная тревога слегка отпускает, ровно настолько, чтобы признать, что ему этого всегда не хватало. Время, которое Брюс потерял с Диком и Джейсоном, уже не вернуть, и глухое, не принадлежащее этой минуте раздражение на самого себя мешает толком прочувствовать момент. Никакие тренировки не способны переделать обычное подростковом тел во что-то иное — плечи Дэмиена под ладонями всё ещё по-мальчишески узкие, резкий всплеск роста стесал ещё остававшуюся детскую округлость щёк. Ему скоро придётся перешивать костюм — и Брюс рад этому как никогда. Он слишком хорошо помнит, что костюм Джейсона навсегда остался одного размера. Напоследок он взъерошивает непослушные волосы на затылке — гораздо жёстче, чем у самого Брюса — и терпеливо сносит ответное ворчание и короткий жест, которым Дэмиен отмахивается от ласки. — Не делай ничего опрометчивого, ладно? — говорит он и знает, что это пустое сотрясание воздуха. Но это тоже часть ритуала — и каждый раз Брюс надеется, что Дэмиен послушается. Возможно, он стареет, но тревога за сына с каждым разом всё глубже запускает крючья, заставляя его переживать на патрулях, отвлекаясь на короткие, едва ли секундные приступы нерассуждающего ужаса, когда ему кажется, что с Дэмиеном что-то случилось. Возможно, потеря Джейсона, а затем и Стефани, заставила его понять, что никто не застрахован от смерти — и что каждая такая смерть тяжким грузом ляжет на него самого. Что эти раны никогда не заживают толком — и неважно сколько чудесных воскрешений произойдёт. И что подростки всегда останутся подростками, сколько бы дисциплины и тренированности в них не было. — Хорошо, — отвечает Дэмиен и недовольно поджимает губы. Эту гримаску Брюс знает даже слишком хорошо — Талия делала так же, когда он в очередной раз не оправдывал её ожидания. Видеть её отражение в Дэмиене одновременно больно и приятно. Он никогда даже не рассматривал возможность присоединиться к Лиге Теней — по многим причинам, не только и не столько из-за их убеждений. Но Талия, Талия. Она всегда была чем-то неизменным в его жизни, чем-то, что всегда останется краеугольным камнем, неважно, что именно свалится на плечи Брюса. И он искренне радовался, когда она сказала, что ждёт ребёнка. Брюс никогда не видел себя отцом; никогда не думал, что ему будет позволено простое и понятное счастье вне ночных улиц Готэма. Тем больнее было разочарование — и в горле знакомо перехватывает дыхание; Брюс дотягивается до Дэмиена и привлекает его к себе ещё раз, просто чтобы убедиться, что это не сон. Вопреки ожиданиям, Дэмиен не протестует — только вздыхает, драматично и тяжело, но потом обхватывает руками в ответ, сжимает сильно и коротко. И только после этого отстраняется, непреклонно, с тем самым упрямством, что Брюс так часто видит в себе. — Спокойного сна, отец, — Дэмиен не улыбается, только кивает напоследок, и выскальзывает за дверь. Он быстро возвращается к вежливому, слегка надменному стилю речи, когда смущён или злится, и Брюс старается не давить ещё сильнее, хотя иногда потребность в том, чтобы доискаться до причины, перевешивает. Но не сегодня. Сегодня он слишком устал. До спальни он доходит едва ли не врезаясь в стены — даже тренированное тело не способно противиться обещанию близкого отдыха. Каким бы коротким он не был. Брюс засыпает ещё до того, как голова касается подушки — и милосердно не видит снов.