Обласканные солнцем | Сборник драбблов

      Когда единственным источником шума является собственный голос, сорванный и дрожащий, мир сгущается, словно туман, и воспринимать реальность становится тяжелее, чем когда-либо. Итэр устремляет взгляд в стену, пустую и темную, отдающая пронизывающим холодом хлеще, чем цепи, на которые он посажен, и в груди давит так неприятно — очередной укол стыда и бессилия, неугасаемой ненависти и моральной боли. О побеге он думает часто, но думы путаются с восприятием реальности, а дрожь пронизывает все тело, когда со стороны раздается посторонний звук. Поджимая искусанные губы и судорожно выдыхая через нос, Итэр находит в себе силы повернуть голову в надежде, что ему показалось, послышалось. И в неистовом напряжении жмурится, пока медленные хлопки в ладоши гудят в голове.       — Не помешал твоему отдыху? — смешок падает с уст, пока Эфир подходит ближе, разглядывая сие творение в цепях, — мне показалось, что в прошлой камере тебе было не очень комфортно, надеюсь, новые покои удостоены внимание нашего путешественника?       Вопрос остается без ответа, но Эфир его и не ждет: усмехается про себя, садясь на край мраморной постели — ничем иным для Итэра это место не могло быть, если не разделочной доской, а он на ней главный ингредиент. Кандалы тяжелые, увесистые, и двинуться в них сложно, даже если он предпринимает попытки — все ради возможности посмотреть в чужие глаза и найти в них хотя бы толику света.       Разочарование настигает его сразу: ничего, лишь темнота черным бельмом кутает Эфира с головой, оставляя на лице исключительно выученную ухмылку, довольную до безобразия. Они — две капли, но разные: воды и желчи.       Итэр поджимает губы и снова двигается в сторону пола, видит свой меч, давно запечатанный силами Бездны. Дотянуться бы… и уничтожить Эфира к чертовой матери.       — Что ты делаешь, — ухмыляется тот и обходит мрамор, поднимая уставшую голову ладонями, так, чтобы чужой янтарь был устремлен исключительно на него одного, — я удивлен, что тебе еще не надоело пытаться бежать отсюда. В конце концов, ты не мертв, не ранен…       Эфир мельком оглядывает Итэра, отмечает синяки от оков и хмыкает, пожимая плечами.       — … в какой-то мере. Тебя кормят, твои одежды чисты, каждую ночь тебе хорошо, живешь, как принц, чего тебе еще надо?       Что ему надо?       Итэр не задается этим вопросом, но всегда знает на него ответ, и будь его воля, он высказал бы все в лицо этому человеку, но нутро сковывает сильнее, чем железо на запястьях и щиколотках.       — Если бы мы бились один на один, ты бы уже сдох, — шипит путешественник, но все, что получает — заливистый смешок, поцелуй в лоб, который прошибает его на холодный пот.       — О, Архонты, не перестаешь меня удивлять. Умереть от твоей руки?       Очередной поцелуй, от которого Итэр не может себя деть, одаривает щеку, мягкую и украшенную почти затянувшейся царапиной, а Эфир никак не возьмет в привычку не смотреть молодому человеку прямо в глаза — настолько красивы, что утонуть в них грехом не станет.       — Для меня это будет честью.       Чести у него не было — Итэр не видит даже намека, и потому злится еще сильнее, рвется навстречу, чтобы нанести удар, но каждый его порыв останавливается цепями, которые лишь утягивают его обратно на место, словно пса. Пойти против Бездны все еще не кажется ему чем-то неправильным, спешным — он ждал так долго, но к чему это, в итоге, привело? К фатальной ошибке, и все по одной глупой причине. Фатуи и Бездна честно не играют.       Эфир хмыкает, снова приближается и усаживает Итэра на свои бедра, не переставая улыбаться ему одними губами. Цепь, что покоилась на его шее, так украшала молочную кожу, что хочется прикусить, оставить след — свой, а не металла.       — Видишь? Я иду тебе на уступки, принимаю твое мнение, слушаю тебя, в конце концов. Неужели я не достоин одного мгновения, когда ты не будешь вырываться из моих объятий? Это ранит меня в самое сердце.       — У тебя нет сердца…       — Неужели.       Обтянутые перчатками пальцы грубо скользят по бедрам, закрытые одеждами, отыскивают обнаженные участки тела выше, одаривая холодом талию путешественника. Судорожный вздох подавить не получается — слишком холодно, настолько, что весь он мгновенно покрывается мурашками, и Его Высочество не отказывает себе в удовольствии приподнять верх и накрыть ласками грудную клетку, Приятно Итэру или нет — его не волнует, удовлетворение придет само. Физиологический процесс необратим, этим и пользуется Эфир, обхватывая зубами бусину соска. То, как сладко голос пленника рвется наружу, побуждает на большее, на откровенное, совершенно безумное. В его объятиях Итэр напряжен, словно статуя, он напуган и зол — само совершенство, но Эфиру недостаточно испытываемой боли и отчаяния. Ранить в самое сердце может только то, что близко, что дорого.       Молодой человек крепче сжимает цепи на шее путешественника.       — У меня есть небольшой подарок для тебя. Знаешь, Мондштадт оказался действительно чудным городом, — усмехнувшись, Эфир видит, как Итэр косится на него с огнем в глазах, дрожит, сжимает кулаки.       — О чем ты говоришь?..       — Какой нетерпеливый путешественник. Разве все почетные рыцари такие? Какой ужас.       И снова смеется, крепче обнимает за талию, до скрежета обхватывая цепи за спиной. Такой заведенный, непонимающий — олененок после убийства своей матери, забранный охотниками для дальнейшей расправы. Эфиру нравится медленная смерть, осторожная и красивая, особенно, когда умирала душа человека, воля и силы к стремлению жить дальше. Умирает смысл существовать — самое ценное, что можно потерять. За потерянное время, за разрушенные земли и иные причины Эфир готов наслаждаться страданиями любимого Итэра вечность, видеть, как исчезает постепенно искра звезд в янтаре глаз. Самое прекрасное — ждет, когда они загорятся вновь, чтобы еще раз его уничтожить. Занавес со стен падает шелковой волной на пол, впитывает в себя багряные, застывшие на белой коже капли, зато как эффектно: Итэр во мгновение покрывается дрожью, всего его тело — лед, и взгляд неприлично чернеет.       — Ты наверняка хотел повидаться со своими друзьями, не так ли?       — Нет… Нет! Нет! Что ты сделал?! — путешественника пробирает истерика, но как бы сильно он не пытался вырваться, оковы лишь крепче заламывают руки, так сильно, что дышать почти невозможно, больно, так больно!       — Тебе не нравится? Или одних голов тебе мало? Я же не виноват, что они отказались идти.       — Ты обещал оставить Мондштадт! Ты обещал!       — Я обещал, и я его оставил, но вот про людей… — Эфир наклоняет Итэра к себе, заставляя всмотреться в безумство взгляда истинного победителя, — … уговора не было.       Итэру страшно, страшно поворачиваться и видеть то, что открылось его взору в одночасье, словно вечный ночной кошмар.       — Нет… это ложь, это… иллюзия… это ложь! Это неправда! Ты не… ты не мог!       — Ну-ну, тише, ты только посмотри — на их лицах улыбки. Все для тебя, — стирая слезы с чужих щек, принц выдыхает, поворачивает чужое лицо в сторону мертвых бюстов, — я старался для тебя. Посмотри же. Мне особенно нравятся те двое — они так яростно сражались бок о бок, чтобы добыть о тебе информацию. Прямо как родные братья. А ведь они совсем не похожи. Не то, что мы с тобой.       — Убийца!..       Слова, что достигают слуха Его Высочества, последний оставляет без ответа. Лишь ухмыляется — его творение дало нужный эффект. Разрубленные в бюст жители города останутся с путешественником навсегда, сведут его разум в могилу, пока сам Эфир будет питаться его растущим безумием, трепетным биением остывающего сердца. Проведя языком по грудной клетке, Эфир прижимает трясущегося путешественника крепче, так же, как сжимает волосы на чужом затылке.       — Смотри. Это — последствия твоего молчания. Сдайся ты мне раньше, ничего бы не случилось, не так ли? У тебя уже не так много времени, а у меня уже не так много терпения. Подумай над этим, пока я буду наслаждаться тобой.