В моих ладонях - вечность. В твоих ладонях - я

      — Это не я. Это… Олег.       Сережа смотрел на Игоря Грома, этого беспардонного полицейского, вальяжно развалившегося на его диване, размахивавшего его школьной тетрадкой. Вот, мол, все необходимые доказательства: договор с фирмой, производящей экспериментальное оружие, каракули чумного доктора на листках в клетку, заметки на полях, сделанные детским неуклюжим почерком. Все это ни один судья в мире не приобщил бы к настоящему делу, но у Разумовского от такой мелочи холодная испарина выступила на висках и загривке, руки затряслись, как у алкоголика в завязке. Нечто рациональное проклевывалось на подсознании, шептало правильные ответы, но он не мог собраться с мыслями, чтобы услышать среди них собственные. У Грома серо-голубые глаза, он смотрел с отвращением, злобно и непонимающе. У Олега глаза карие, всегда обращенные на Сергея с нежностью, теплом, в котором он тонул.       Захлебывался.       Раньше, по крайней мере, уже год Олежа смотрел как-то иначе.       — Я тоже так подумал, что это твой приятель всем заправляет, — Игорь держал бумажку, скан плохого качества какого-то документа, Разумовский на расстоянии мог разобрать только фиолетовую печать и росчерк подписи. Сомнения колючим комом встали поперек горла, — пока не узнал, что Волков погиб в Сирии.       В раздробленном сознании Разумовского кричали воспоминания. Похоронка, выпадающая на пол из разжавшихся пальцев, смятая и разорванная в клочья бумажка, которую он проклинал настолько сильно, что смог забыть. Кусочки со ставшими неразборчивыми буквами вылетели через распахнутое окно, затерялись в улицах Петербурга, утонули в недрах Невы. Никакого значения они не имели.       Потому что подкравшийся со спины Волков заключил Сергея в объятия, прижал крепко-крепко. Там, под застегнутым пиджаком и водолазкой, билось живое горячее сердце, и Сережа, вывернувшийся в руках, прижался к груди щекой. Он слышал стук. Тогда он еще понимал, что это грохотал его же пульс после миновавшей истерики, но со временем, день за днем, это знание сходило на нет.       Если бы не появилась иллюзия Олега, он бы встал на подоконник и шагнул с него в пустоту. Защитный механизм, чтобы Сереженька не расшибся в кровавое месиво, рухнув с последнего этажа своей высотки.       Без родственной души все теряло смысл. Сергей убедил себя, что Олег выжил, вернулся из Сирии, что стал носить дорогие костюмы, идеально сидевшие по его подтянутой фигуре, что он не снимал с шеи подаренный Разумовским клык и оставшийся со службы армейский жетон. В это было ужасающе легко поверить. Прямо сейчас, качая головой из стороны в сторону, Сергей зарылся пятерней в растрепанные волосы, провел по ним, сжимая сильнее и сильнее, что от боли перед глазами вспыхнули пятна. Он посмотрел на ладонь, поднесенную к лицу, на растопыренные уродливые пальцы, бледные, сведенные будто судорогой. Между ними — два длинных рыжих волоска. Рыжих. Прямых, не поддававшихся парикмахерским укладкам.       Разумовский различал цвета. Олега не существовало больше года, но это не мешало ему воспринимать все оттенки. Разумовский крепче схватился за горлышко, отхлебнул прямо из него, давясь и шампанским, и смехом. В уголках глаз навернулись слезинки. От боли, от жжения в носу и в трещинках на губах.       — Проигрыш запиваешь, а, Разумовский? — невесело хохотнул Игорь, поправляя кепку. — Не получилось свалить все на дружка? Давай, пакуйся…       — Скажите, майор, если не секрет. Вы свою родственную душу встречали?       — А тебе, сукин сын, какое дело? — быстрее положенного рявкнул Гром, бросая захлопнутое дело о Чумном Докторе на стол. В его стеклянно-льдистых глазах пламя, горячее, праведное, на котором ответственный Гражданин сжигал нечистоты города. Такой огонь полыхал во взгляде Волкова, приходившего к Разумовскому. У них с Игорем много общего. За предначертанную половинку они были готовы умереть, беда в том, что вот Волков-то умер за просто так.       Сергей наотмашь ударил Грома в висок увесистой бутылкой, тело поджарого мужчины покачнулось и рухнуло на пол. Разумовский продолжал хохотать, все громче и громче, сворачиваясь клубком, игнорируя пернатую бесноватую тень, метавшуюся по комнате из угла в угол. Хлопанье вороньих крыльев оглушало. Как умер Волков? Были ли рядом взрывы? Слышал ли он такой же нарастающий звон в ушах от лопнувших барабанных перепонок, осознавая, что таким суждено стать последним ощущениям в жизни? Не будет никакого постаревшего седого Разумовского рядом в огромной кресле, одном на двоих, перед камином, никаких вздохов и смерти во сне. Они умрут порознь. Волков — на чужбине, присыпанный песком и осколочными ранениями, Разумовский — в тюрьме на пожизненном заключении, потому что слетит с катушек, придумав себе народного мстителя. Затянувшийся процесс самоповреждения: нацепить на родного Олежу маску главного злодея. Пусть он кричит, бьет, будет абьюзером, садистом, манипулятором, пусть Олег станет законченной мразью, который тратит деньги пацифиста-Сергея на мученические смерти богатеев, а по ночам остервенело втрахивает его в кровать.       Сергею не хотелось бы думать, как это жалко выглядело со стороны. Маленький недоебанный мазохист, пытавшийся придушить сам себя, своими руками прикладывавший гудящий затылок об изголовье кровати. Он ведь знал, что Олег никогда так не стал бы себя вести... Но правда нечасто обращалась благом.       Пусть вся боль станет плотской, найдет логическое объяснение. Пусть ему будет паршиво не от внутренних демонов, а от парня-психопата, которого не существовало.       Сергей сидел перед монитором, транслировавшим белый шум, и хватал воздух ртом. У дивана валялся Игорь Гром, в серьезной отключке, с носа у него стекала тонкая струя крови, по губам капавшая на светлый ворс ковра.       — Отпусти меня, Сереж. Пожалуйста, живи дальше, ты такой умный мальчик, ты добьешься всего. Ты один принесешь людям мир.       — Ну же. Отпусти его. Давай, чтоб тебя, прекрати быть тряпкой. Ты можешь хоть раз в жизни сделать что-то самостоятельно, без меня за твоей спиной? Как ты собрался бороться?!       Сергей от удивления хлопал глазами, кусал до мяса костяшки, затыкая себя самого от криков и всхлипов. Он запутался, не мог различать голос своего Олега и второй половины, отколовшуюся от «Я»-Разумовского еще в далеком детстве, до перевода в детский дом лохматого забавного «волчонка», вставшего на его сторону. Сверстники и старшие перестали их задирать. Он забыл, каким может быть. Как мог сжечь троих человек живьем.       Он рад тому, что его поймали, упекли в психушку на принудительное лечение, потому что Разумовский уверен, что сбрендил бесповоротно. Он знал, что приставленная к нему санитарка заливалась пурпурным румянцем, когда злилась, помнил голубой цвет рубашки пришедшего на слушанье Игоря, красные волосы той блогерши, помнил зеленые кеды напарника Грома. Все знание наваливалось тяжелым грузом на плечи. В палате было спокойнее. Она — обита поролоном под посеревшей хлопчатобумажной тканью. Она — спасение, потому что соблюдена в гамме, которой положено быть перед его взглядом. Она почти черно-белая. В первые дни поступления санитар обрезал ему рыжие лохмы под ноль, сейчас они отрасли на пару-тройку сантиметров, но хотя бы не лезли со лба и боков, не мельтешили, напоминая о язычках пламени оранжевыми всполохами. Разумовский не понимал, какой силы должно быть отрицание, чтобы идти против законов природы и воли высших сил, как самовнушение позволяло ему обманываться, что Волков никак не на том свете.       Но он мертв. Захоронен, врач по его просьбе показал фотографии могилы, оставшейся в проклятой Сирии. На холмике набросаны искусственные цветы, на надгробье повешен кулон, тот самый, который Олег поклялся Сергею сберечь. И сберег. А вот Разумовский спасти его не сумел, хотя тоже клялся быть рядом, и до, и после смерти. Ничто никогда не разлучит их. Смешно. В психбольнице не было алкоголя, но есть сильнодействующие лекарства, превратившие голос в голове в кашу, его самого — в месиво, которым Сергею полагалось стать почти два года назад, когда мертвый любовник оттащил его от окна.       Сергей мог лежать. Дышать. Спать по двенадцать часов в сутки. В сопровождении добираться до уборной или внутреннего дворика лечебницы и возвращаться обратно. И перечисленного было незаслуженно много, он бы отказался от всего, предложи кто-нибудь альтернативу. Гуманный создатель свободной социальной сети впервые, надо же, грустил о моратории на смертную казнь.       Когда дверь за его спиной бестактно вышибли мощным ударом ноги, Сергей не развернулся. Это случилось через полгода после оглашения приговора и терапии. Это случилось, когда Сергей почти закончил возведение баррикады, отгородившей бы его от внешнего мира, позволивший маленькому испуганному мальчику спрятаться, отдав контроль другой личности, сильнее интересовавшей врачей. Он вздрогнул и покачнулся, подтягивая колени ближе к груди и продолжая ковырять мягкую стенку ногтями.       — Сереж? Это ты? Господи, тебя что, голодом морили, ты как вообще!..       — Ты мертв, — Разумовский поднялся на ноги, покачнувшись. Перед ним стоял Олег. С щетиной, отросшей до коротенькой бороды, повзрослевший, мужественный. Под майкой и накинутым плащом, затертыми в локтях и плечах, читались стальные мышцы. Никакого брендированного костюма. Никаких кулонов, — Олег. Ты мертв уже так долго…       — Первым делом сделаем промывание крови, чтобы вывести всю дрянь, которой тебя здесь накачали, — не слушая лепет Сергея, Олег схватил его за шкирку, выволакивая из палаты, на повороте буквально подхватывая на руки, потому что отвыкший от долгой ходьбы Разумовский спотыкался, путался в ногах через шаг.       Разумовский убежден, что он сошел с ума. От его Волка пахло солнцем, потом и дешевым одеколоном рублей за сто, который можно достать в любом переходе.       Олег расстроен, что, впервые за долгое расставание прижав к себе своего драгоценного человека, он не может зарыться руками в его волосы на затылке, пока яростно и глубоко целует. Сергей скоро вернется к нему, и раз он был вынужден ждать Волкова так долго, то тот обязательно отплатит ему тем же. Он дождется его. Несомненно.