В моих ладонях - вечность. В твоих ладонях - я

      Сережа подсчитывал разбитые кружки: пока что их было две, по одной на счету у каждого. Обошлось бы без потерь, если бы он сдержался и не атаковал Олега первым. Тот просто ответил, завершил обмен любезностями.       Волков, усевшийся на подоконник, бесил, теребя в пальцах болтавшийся на шее клык. На столе лежала повестка, а рядом документы с подписями и печатями. Олежа вернулся из военкомата, никого не предупредив, что вообще собирался туда наведаться. У Сереги, видимо, такая судьба, узнавать обо всем в последний момент. За неделю до отъезда лучшего друга — о том, что его направили служить в горячую точку. В день похорон — о смерти родителей. Все как будто должно было заканчиваться именно так, усеянным осколками полом.        У Сережи взмыленный вид, рыжие волосы, отросшие за последнюю сессию ниже лопаток. Они торчали в стороны и падали на глаза, обычно не смотревшие так, исподлобья. Этот взгляд Олег последний раз видел в приюте, когда Разумовский недоверчиво косился на новичка, вступившегося за него перед тамошними хулиганами. Они сблизились, подружились, сошлись. Исчезла отчужденность, недоверчивость, казалось, пропала из Сережи какая-то червоточина, беспокоившая Олега. И вернулась снова. Разумовский весь нахохлился. Разговор предполагался мучительно долгим.       — Почему ты отчислился? Это все из-за вашего методиста, да? Давай накатаем жалобу, пойдешь на пересдачу…       — Нет, Серый, я сам. Хочу служить, — пожатые плечи замерли, как-то несуразно ссутулив рослую фигуру Волкова. — Долг Родине отдам, тыры-пыры.       — В жопе дыры, блять, — Сережа закатил глаза, вгрызаясь зубами себе в язык, лишь бы не ляпнуть лишнего. — Не, ну все тогда понятно, все ясно. Конечно, ты же такой самостоятельный, взрослый, правильно.       — Не истери.       Тарелка вписалась в проем окна аккурат мимо виска Волкова.       — Давай ты мне не будешь указывать сейчас?       Олег лишь перевел дыхание, переступил с ноги на ногу, решаясь: то ли оставаться на месте, то ли подойти к Сереже, чтобы обнять и пообещать, что все будет хорошо, что год разлуки для них ничего не значит. Разумовский успел бы перейти на последний курс, начал бы писать диплому работу, чтобы получить красную корочку, которая была у него в кармане. Волков вернулся бы, устроился на работу и смог помогать, пока Серега сосредотачивался бы на своем проекте. А потом они загуляли бы на выпускном, отмечая начало взрослой жизни. Лучше не придумать.       Зачем сдалась ему эта армия, он внятно ответить не мог, но учиться перехотелось. Сидение за лекциями и семинарами сливалось в какую-то бессмыслицу. Руки болели от написания конспектов, к которым потом никто не притрагивался, свободные вечера уходили на кривые чертежи, которые приходилось переделывать по сто раз. Позади полтора отданных университету года, две с горем пополам закрытые сессии. В голове полное непонимания, на кой черт и кому это все.       Сереже легко, он на «ты» с программированием, весь погрязший в своей продуктивности. Клавиши его ноутбука бодро бряцали сутками на пролет. Он давно определился с местом в жизни, с родным Волковым, который всегда под боком. У него собственная квартира, хотя Олегу таковая тоже причиталась от государства, как детдомовцу, но очередь зависла и не спешила подходить. Сереге не нужно ничего искать, в отличие от Волкова, который умел разве что оберегать его от лишних проблем.       Но на этом мало построишь. В девятнадцать жизнь не должна замыкаться на каком-то очаровательном рыжем пацане. Олег пытался убедиться в этом.       — Олеж, давай ты завтра снова в военкомат пойдешь? — Сергей вытащил из кармана джинсов смартфон, не разблокировавшийся с первого раза. Пальцы промазали мимо цифр, экран мигнул предупреждением о неверно введенном пароле. На дисплее высветилась заставка приложения от Сбербанка. — Я в универе грант выиграл, представляешь? Деньги уже вот, поступили, на разработку «Вместе», ну, я рассказывал тебе… В общем, давай снимем их, ты передашь все товарищ-майору, и тебя где-нибудь в области служить пристроят?       — Не понял… — по серьезности голоса можно было понять, что все как раз наоборот. Несложно догадаться, что хотел провернуть Сергей. Честный, правильный, борец за ебанную справедливость предлагал дать госслужащему взятку, откупиться, чтобы спрятать трусливо поджатый хвост в военнской части поблизости.       — В Сирии служить — это же пиздец, Олеж. Там одному Богу известно, что с тобой…       — Я сам вызвался, добровольцем. Не нужно мне твоих подачек, понятно?       Разумовский застыл. Покачнувшись, как будто потемнело перед глазами, он придвинул стул и плюхнулся на него, зарывшись руками в волосы и глубоко вдыхая ртом. Сережа как будто готов был вот-вот отключиться. Волков мог поклясться, что от веснушчатого лица отлила кровь. Россыпь рыжих крапинок — и та посерела. На фоне бледно кожи ярко-голубые глаза смотрелись двумя огромными блюдцами. Ни осуждения, ни вопроса в них в ту секунду не было. Они обратились к Олегу без всякого выражения, от чего по спине пробежал холодок. Неосторожным замечанием он словно выключил все кипящие чувства Разумовского, оставив пустую болванку. Тот моргнул, вздрогнул, как бы проснувшись, вернувшись откуда-то, и растерянно нахмурился, облизнул сухие губы.       Волкова окатило, как из ведра, отвращением к себе. Робкий и отзывчивый Сережка не заслуживал такого обращения, кто угодно в мире, но не он.       — «Подачек»? — тон в тон копируя собеседника, переспросил Разумовский, почесывая кончик носа. Нервный смешок вырвался неестественно громким.       — Я не это имел ввиду, — Олег сел напротив, ему стало неловко возвышаться над другом, и протянул руку. Сергей молча на нее покосился, вскинул бровь. — Мне стыдно, окей? И за сказанное, и вообще. Ты весь такой крутой, у тебя есть призвание, а я просто слоняюсь без дела по Питеру, пока ты развиваешься и добиваешься чего-то, занимаешься тем, что нравится. Мне это машиностроение не сдалось, пошел на него из-за физики… Не ебу, зачем. Мне не нужен диплом, понимаешь, не всем в кайф вышка? Серый, ты не сможешь меня всю жизнь обеспечивать, пока я пробую во взрослую жизнь играть.       Сережа как будто изменился, черты стали острее, взгляд холоднее, жестче. Напряженная нижняя челюсть дрогнула, когда тот втянул носом воздух, поведя головой в сторону. Лампочка над их головами потухла на секунду, вспыхнула снова. Скачок напряжения.       Олег не привык говорить откровенно, по душам. Ему бы прижать Сергея к себе, поцеловать быстро в висок, зашептать извинения. Слова делали хуже, усложняли все.       — И поэтому ты считаешь, что я кидаю тебе объедки с хозяйского стола? — криво улыбнулся Разумовский, покачиваясь на стуле. Он закипал. Кипел весь вечер и дошел до точки. Голос треснул, надломился, его не получалось сдержать, чтобы не перейти на крик. — Подачки, Олег, блять, серьезно?!       — Да хули ты прицепился к словам? — выходя из себя, Олег ударил ладонями по столешнице так, что задребезжали пепельница и солонка. Перемирие провалилось. Видят высшие силы, он пытался, честно. — Ты со своей привязанностью с катушек слетаешь, Сереж, очнись и послушай меня!       — Я тебя выслушал. Тебе стыдно, что твой лучший друг, с которым ты время от времени спишь, пытается тебе помочь. Ты ведь никогда не назовешь меня своим парнем, да, Олеж? Ты не отправляешься на поиски себя. Ты от себя бежишь.       — Даже если и так. Я хотя бы пойму, чего хочу.       — В Сирии? Да лучше бы ты там и умер, может, хотя бы так, наконец-то сможешь разобраться и перестанешь ебать мне мозги! Нам обоим, сука.       — Понял-принял. Так бы сразу, чтоб, блять…       Он не договорил. Никогда не договаривал, в этом, наверное, самая главная проблема их взаимоотношений.       В коридоре Олег вместе с кожанкой вырвал из стены крючок, на котором она болталась. На улице — влажная питерская духота, поздняя весна и толпы гуляющей молодежи. Дома — Сережа, свернувшийся на полу гостиной клубочком, захлебывающийся слезами навзрыд, в кровь прикусывая костяшки, чтобы заглушить себя и не перепугать соседей. У Разумовского по-птичьи острые зубы и, уж Олег знал, ноготки. Знал, что за ночь им полагалось расцарапывать его спину, а не свои предплечья, но исправить ничего прямо сейчас не мог. Сереже нельзя плакать от боли, только иногда от удовольствия, но Волков все испортил. Начал жизнь с чистого листа так, что в пору заголовком на нем сделать некролог, об утоплении бывшего студента СПбПУ в Неве.       Следующую неделю он спал на диване, готовил Сереже завтрак и ужин. Они почти не разговаривали.       А потом Разумовский ни с того ни с сего пришел на вокзал, провожать его, пока всех остальных сослуживцев тискали на прощание любимые девушки. Олегу не было стыдно, глаза жгло от слез, что последние дни они так бездарно проебали, в первую очередь, по его вине. Он хотел запомнить объятия Разумовского, то, как щекотали шею его длинные волосы, когда Сережа засыпал на чужом плече за просмотром фильма. Нужно больше воспоминаний, чтобы выжить там, в чужестранной знойной духоте.       — Вернись поскорее, хорошо? Я без тебя правда с ума сойду, ты прав, Олег, — прошептал Разумовский, кривясь, как будто откусил лимон. Сдерживался изо всех сил, чтобы не заплакать. «Маленький какой», — Волков потрепал его по макушке.       — Не преувеличивай, не сойдешь. Ты справишься, Сереж, а я через годик тут как тут буду. Триста шестьдесят пять дней, всего-то.       Сережа улыбнулся с нажимом и кивнул. Поезд отъезжал через три минуты. Нужно было отпускать. Волку нужно позволить почувствовать свободу, пока он не начал сгрызать себя живьем.       Да. Олег должен быть прав, он никогда его не обманывал. И Олегу незачем знать, что утром Разумовскому почудилось черное перо, упавшее в раковину с его головы. Ведь промолчать — это выигрышная стратегия, не так ли?