“Он одинок. И друзья, и враги его презирают. Его некому называть товарищем. У него не осталось ничего, он потерял абсолютно всё и даже не смог исполнить свою мечту”
Дыхание, разбитое о кожу в надрывном стоне. Одна горечь на двоих на влажных от слёз губах, слитых в рваный, иступлённый поцелуй. Они были единственной частичкой дорогого прошлого друг для друга.
После Четвертой Мировой Войны многое изменилось в жизни шиноби. Наруто, хотя и не смог остановить гибель Обито, всё же сохранил его тело от превращения в мертвенный прах. К жизни же Учиху вернул Мудрец Шести Путей не без слёзных просьб Какаши, который никак не желал отпускать в иной мир вновь обретённого друга. Обито перестал быть никем, взял себя прошлого за руку и остался с ним навсегда, однако вместе с тем оказался в плену тяжкого бремени сожаления, которое невозможно было снять даже самым искренним раскаянием. Помилованный, оставленный в живых после всех злодеяний, он не чувствовал благодарности — он вообще ничего не чувствовал, кроме бесконечной боли в области сердца, где раньше была пустота. Казалось, что тогда, на поле битвы, войдя в сознание противника, Наруто открыл в выжженной душе какой-то особый крантик, и воспоминания хлынули из него неистовым потоком, который не мог остановиться и всё тёк, тёк, тёк, предвещая губительный потоп. Какаши предполагал, что испытывал Обито после всего случившегося, и, разделяя с ним схожую боль, поселил друга рядышком, у себя в доме, под предлогом, что он, новый Хокаге, таким образом будет лично следить за поддержанием спокойствия деревни. Это было, безусловно, наиболее разумным решением для бывшего ниндзя-отступника и убийцы-идеалиста, не пользовавшегося хорошей репутацией в Скрытом Листе. Когда, случалось, дни выходили особенно тяжёлыми и воспоминания накрывали обоих безумной лавиной, они подолгу сидели на краю кровати, молча, касаясь плечом плеча, сжимая пальцы друг друга до красных отметин на коже. Какаши знал, что Обито всё ещё боялся одиночества, боялся попасть из настоящего мира в мир иллюзий — ненастоящую, уродливую пародию на счастье, и потому всеми силами удерживал его рядом с собой, в этой реальности, пусть даже и безрадостной. Сплетение рук было одним из средств, таким же хорошим, как и часы, проведённые лёжа друг напротив друга, глядя глаза в глаза, близко, без слов и со всепоглощающим чувством исключительной связи. Так делалось куда менее одиноко, менее страшно. Даже хорошо. Временами Какаши просыпался от жутких криков Обито, мучимого очередными кошмарами. Тогда он поспешно вставал с кровати, укладывался рядом с другом, сгребал дрожащее тело в охапку и прижимал к себе, словно стараясь крепкими объятиями защитить его от всего плохого и отогреть живым теплом липкий, насквозь пронизывающий страх. Учиха настойчиво утыкался ему в грудь, тихо всхлипывал, как бывало в детстве, в старые добрые времена, лихорадочно шептал слова раскаяния и вскоре приходил в себя. «Это сон, Обито. Просто сон», — знакомый невозмутимый голос действовал лучше любого успокоительного. Иногда Обито, с растормошенными ранами, с осознанием совершенных ошибок, объятый полным отчаянием и ощущением собственной ничтожности, сыпал ругательствами, до скрежета в зубах стискивал челюсти и с ненавистью колотил Хатаке в грудь бессильными кулаками, а тот лишь безмолвно терпел, не размыкая рук. Возможно, и ему физическая боль помогала заглушать боль душевную, захлестывавшую волнами каждый раз при виде перекошенного болезненной ненавистью родного лица. В такие дни кровавые рассветы встречались долгим тяжёлым молчанием. Иногда Обито вдруг уходил в себя: выбирался на крыльцо и сидел на ступеньках до поздней ночи, бессмысленно глядя в небо, как если бы надеялся увидеть в россыпи далёких звёзд черты любимой, которая обещала всегда приглядывать за ним и которую он сам не смог уберечь. Которую так же не смог уберечь и Какаши — теперь, должно быть, его единственный друг. Вечерний ветер трепал волосы и лизал щёки холодным языком, забирался за шиворот, но до него не было дела. На губах, перечеркнутых в уголке глубоким шрамом, читалась горькая усмешка, она растворялась в едва слышном «Рин...», и Какаши, глядя на тоскливый силуэт Обито, виновато опускал глаза, бесшумно скрывался в темноте дверного проёма, чтобы остаться незамеченным. Он тоже был виноват. Он тоже не уберёг, не защитил, не выполнил своё обещание. И, зная это, лишь сильнее убеждался, что никогда не оставит друга — бесценную часть своего юношества, густо замазанного чёрной краской.