Боль, поцелуем разделенная на двоих

      Обито пробыл в заключении под строгим надзором шиноби Конохи в течении полугода и, наконец вселив доверие в Каге примерным поведением, не без поручительства Какаши и Наруто, был отпущен вольной птицей на свободу. Или не совсем вольной, если учитывать, что Шестой Хокаге должен был внимательно следить за его деятельностью, не допуская возникновения какой бы то ни было опасности или, иначе говоря, рецидива. В прочем, надзор, как и опасения в принципе, был абсолютно бестолковым делом — после проникновенной речи Наруто, а потом и рассказа Мадары о настоящей судьбе Рин Обито окончательно лишился стимула для убийств и беспредельной агрессии на мир, пробудив в пепелище души молодые ростки любви к родной деревне и её жителям.

***

      Скрип. Дверь неспешно отворилась, впуская двух людей в до уныния скромную квартирку. Тихий щелчок выключателя — и в комнате зажёгся свет. — Поздравляю. Теперь тебя можно считать свободным жителем Конохи.       Обито попытался изобразить как можно более дружелюбное лицо в ответ на неумелые поздравления. Вышло так себе, но Какаши, казалось, даже и не заметил. — Смотри, что у меня есть по такому случаю. Ты же, насколько я помню, всегда любил конфеты? Не смог определиться со вкусом и взял сразу все, — проговорил Шестой, потирая шею и неловко посмеиваясь. Он, в форменном жилете, с высоко натянутой на нос маской, под которой читалась приветливая улыбка, стоял посреди гостиной своей квартиры, перед ним — Обито, в его руках — не пойми откуда взявшийся пакет, до отвала переполненный карамельками в шуршащей обёртке — теми самыми карамельками, которые столь часто уплетал Учиха ещё в далёкие дни обучения в академии то ли от скуки, то ли просто от большой любви к сладкому. Какаши это прекрасно помнил. Он вообще много чего помнил про своего старого друга, настолько много, что сам Обито порой негодовал, намерено ли Хатаке тренировал память или это выходило каким-то естественным образом. — Спасибо, — беловолосый (да, теперь Учиха был светлее своего приятеля и уже не мог отшучиваться в его адрес на тему старческой седины), растроганный и почти совсем не грустный, принял скромный подарок. Едва приподнялись, вздрогнув, уголки губ, — Всё-то ты помнишь. — Э-хе, трудно не запомнить то, что раньше безумно раздражало, — вполне убедительно оправдался Какаши, приглашая гостя и теперь уже сожителя к столу мягким движением руки. Разумеется, он не стал говорить правду, находя целесообразным умолчать о том, что она являлась если не полной, то частичной противоположностью озвученным словам: раздражение возникало (это, вне всяких сомнений, правда), однако не из-за звука, который издавала карамель, звонко бившаяся о зубы, но из-за задних мыслей и из-за того непристойного наслаждения, которые возникали всякий раз, стоило только отдаться наблюдениям за Обито, беспечно катавшим во рту приторную конфету или — ещё лучше — блестящий леденец на палочке. Глядя на него, пусть и украдкой, сквозь пушистость опущенных ресниц, Какаши ощущал, как предательски его распирало от любопытства и желания — безумно хотелось узнать вкус сладости, как по сценарию любимой книги Жабьего Отшельника, приблизить к себе до боли знакомое лицо бесцеремонной хваткой за подбородок и, не говоря ни слова, провести по сахарным губам языком. Медленно, нагло, с чувством и расстановкой. Но оставалось только воображать. Какой дурак стал бы действовать сообразно скользким фантазиям?       Свист чайника, бессовестно прервав увлечённый разговор, оповестил о необходимости выключить плиту. Ужин, проведённый за общением, оказался самой уютной частью целого дня как для Шестого Хокаге, так и для его нового соседа. Первый был безмерно рад отвлечься от работы и забыть про постоянную ответственность, возложенную на плечи не по его воле, второй же находил в обществе с другом успокоение и лекарство от тревог. Проще говоря, оба отбросили насущные проблемы, настолько погрузившись в момент, испытав на личном опыте настоящую силу единения дружбы. Или не дружбы вовсе? Чёрт знает истинные, менее пафосные причины. — Кровать у меня одна, так что ляжешь в моей комнате. Я заночую в гостиной на диване. — Какаши держал под мышкой аккуратно сложенную стопку чистого пастельного белья, которое и предназначалось, по его словам, для сна на диване. Он намеревался обустроить место, пока Обито принимал душ, и это в целом выглядело довольно неплохо. — Я нормально отношусь к диванам. Ты слишком любезен, — Учиха протестующе замахал руками вместо того, чтобы осыпать благодарностями за учтивую заботу. Он ничего не мог поделать с неловкостью, которую вызывало почти что официальное отношение Хатаке к удобству гостя и, осознавая, насколько странно было бы занимать комнату друга, пока тот бы смиренно спал в гостиной, всё же убедил Какаши в отсутствии необходимости подобных мер. — Ну, как знаешь, — не шибко стараясь разуверить гостя, Шестой лишь пожал плечами и проводил его взглядом до ванной комнаты, где немного погодя раздался шум воды.       На свежую голову спать было намного легче. Пожелав спокойной ночи и отметив, что душ повлиял на Обито положительным образом, Хатаке отправился в спальню. Даже без света, без всяких внешних раздражителей под едва уловимое копошение в гостиной (это, должно быть, ходил туда-сюда неугомонный Учиха) он долго не мог уйти в царство Морфея и всё лежал лицом вверх со сложенными на животе руками, проигрывал в голове заезженные картинки ушедшего дня: улыбку и восторг в тёмных зрачках Обито, когда тот встретил своего друга в белом облачении Хокаге; виноватый взгляд стыдливо опущенных глаз, не имевших сил смотреть на встречавшихся по пути жителей деревни, каждому из которых он когда-то причинил боль, считая её своеобразной необходимостью; непослушные бесцветные пряди жёстких волос, извечно торчавшие в стороны, так и молившие о расчёске. Он вспоминал и вспоминал, впуская в сердце не только радость, но и сожаление о потерянных днях — нет, годах — счастья. Сколько было упущено из-за долгого отсутствия Обито, который был похоронен заживо в его сознании ещё перед смертью Рин и сенсея, а мог бы всё это время оставаться рядом и одним лишь своим присутствием уменьшать навязчивое желание удавиться каким-нибудь дивным весенним утром. Сейчас он был не просто дорог — бесценен и не потому только, что являлся единственным выжившим из команды Минато. Он с самого начала с необъяснимой лёгкостью притягивал к себе то ли беспечностью и добродушием характера, то ли запахом, сводившим с ума, то ли просто тем, что был Обито — вспыльчивым дурачком с воинственным взглядом и неубиваемой решимостью стать Хокаге. Иными словами, противоположностью Какаши, которой так ему не хватало.       Дремота, смешавшись с мечтаниями уставшего сознания, в конце концов незаметно пришла на смену бодрствованию и усыпила Хатаке.       ...Ночь. Яркий лунный свет лился в окно мерцающим эликсиром прямо на закрытые веки, сгонял сон белой ледяной рукой. Этакая напасть, ни с кем не считаясь, стала причиной пробуждения, которое не принесло ни малейшего восторга: Какаши, знобливо поёжившись под одеялом, некоторое время оставался неподвижным, бездумно глядя в потолок полуприкрытыми глазами. Он понимал по обстановке на улице, что ещё не рассвет, и жалел, что часы полноценного и оттого редкого для него сна оказались украдены, безжалостно прерваны и отняты кем-то свыше. Но не было отнято утро и даже остаток ночи, вполне подходящие для сна, так что следовало абстрагироваться, забыв про раздражение, и покорно погружаться в атмосферу ночного спокойствия — в ней всё же было нечто особенное, таинственное, трудно поддававшееся описанию, когда жизнь замедляла свой темп, затихала, унимая страсти, в ожидании нового дня.       Возвращаться в оковы сновидений, чтобы сохранить тишину, оказалось невозможным, и в конце концов пришлось вставать. Хатаке нехотя поднялся с кровати и мгновенно ощутил под босыми ногами освежающе прохладный пол. Проверить, как спалось новому сожителю? Подпитать этакой проверкой непривычное чувство наполненности и целостности, что обыкновенно уступало место одиночеству без присутствия рядом родных людей? Одиночеству, которое засело внутри сразу после смерти отца и по прошествии многих лет лишь укоренялось под гнетущей неизменностью бытия? Может, и так.       Мимолётный соблазн овладел Какаши полностью, и тот выбрался из спальни, неспешно прошёл в гостиную, бесшумно, несколько воровато переступая с ноги на ногу, чтобы случайно не выдать своего присутствия, даже несмотря на то, что ночные блуждания по собственной квартире никогда не несли противозаконного характера и опасаться в общем-то было нечего.       Во мраке комнаты с трудом различился угловатый силуэт. Это был, несомненно, Обито. Сидел неестественно, сложив ноги по-турецки, на расстеленном, совсем нетронутом диване, по-прежнему взъерошенный, словно бы и вовсе не ложился спать. Его безжизненный взгляд утыкался в раскрытые ладони, меж пальцев которых что-то слабо поблёскивало при лунном свете, проникавшем из окна мерцающей струёй. Подойдя поближе, Какаши разглядел в этом «чём-то» один из ранее подаренных им леденцов. Какая глупость. Подарил — и вот тебе на. — Обито... — звенящее безмолвие нарушил хрипловатый шёпот с налётом нарастающего удивления. Тот, к кому было направлено обращение, неторопливо переместил мутный взор на говорящего. — Ты чего не спишь-то?       На губах, задетых глубокой полосочкой шрама, появилась своеобразная усмешка. Неуместность слов стала понятна и без лишних разъяснений — сам Хатаке тоже не спал, и Учиха мог бы ответить ему встречным вопросом, однако вместо этого лишь тяжело вдохнул: — Так, думаю.       Какаши осторожно, как бы боясь потревожить Обито в его меланхоличной прокрастинации, присел чуть поодаль, на край дивана, и только тогда заметил влажный блеск в раскрасневшихся потупленных глазах. Сердце невольно сжалось, объятое сожалением и вместе с тем болезненным чувством ностальгии — его старый добрый (добрый?) друг оставался таким же плаксой, каким был и раньше. Что-то всё-таки не менялось с годами.       «О Рин думаешь?» — хотелось спросить из горького любопытства, но вместо этого прозвучало лишь скомканное: «Понятно». Зачем давить на больное, если и без того было очевидно, к какой теме с неизменной обыкновенностью возвращались размышления депрессивно настроенного друга? Обито ничего не ответил и вместо хоть какой-либо адекватной реакции, поглощённый мыслями, вновь уставился на пресловутый леденец. Раньше он поднимал настроение. Раньше один только он мог избавить от скуки и отвлечь от проблем привлекательной разноцветностью и душистой приторностью, а теперь...? Теперь проблемы выросли, вырос наивный мальчик, а леденец остался неизменным. Он уже не был способен заглушить и десятую часть боли, он — жалкий пережиток прошлого в красивой обёртке, того прошлого, что не вернуть; того, о котором и Какаши помнил, безнадежно пытаясь воскресить кусочки самобытного счастья в опротивевшей жизни бывшего отступника. Дурацкий леденец...       Молчание затянулось, как и сгущавшееся уныние Обито. Глядя на освещенные луной понурые плечи, на каёмку холодного света в и без того белых волосах, на одинокий, охваченный мраком комнаты силуэт родного человека, Какаши понимал, что созерцал смиренное страдание, но не мог сообразить ничего более утешительного для его устранения, чем ободрить Обито прикосновением, а потому, не деликатничая, смахнул слёзы с его мокрых щёк тыльной стороной ладони. Он никогда не делал так раньше. Он вообще никогда раньше не касался лица своего друга (да и кого бы то ни было в принципе) из личных побуждений, не ощущал гладкость его кожи, столь пристального и недоумевающего взгляда на себе, как сейчас. Он и подумать о подобном обыкновенно не смел — глупо, странно, неоправданно фамильярно. Но это подействовало.       Обито, не ожидая ничего, а тем более прохладной дружеской ладони на своих щеках, чуть не выронил из рук предмет некогда пристального внимания, служивший символичным проводником в мир иллюзий из прошлого с его неисправимыми ошибками. Во всём выражении без труда прочиталось недоумение, скорее даже удивление, но вместе с тем — особого рода благодарность, искренняя и тёплая. Никакого протеста. Это чертовски подкупало. — Будет тебе. Первый день у меня живёшь, а уже в слезах. Обито, ты неизменен, — несмотря на своё отчасти едкое содержание, слова прозвучали с неловкой заботой и утешением, но не со свойственной Какаши кусачей издёвкой. Вопреки ожиданиям, они возымели противоположный успокоению эффект — Учиха часто-часто заморгал, сморщил нос и скривил губы в отчаянной попытке сдержать подступающий плач, для него имевший клеймо неоспоримой слабости и постоянного проклятья.       Послышался вздох. Что ты будешь делать с этим уже взрослым, но всё ещё дурачком? Хатаке подвинулся ещё ближе к другу, сократив тем самым расстояние между ним до десятка сантиметров, и тщетно постарался поймать его рассеянный взгляд, метавшийся в пространстве по неопределённому маршруту. Наконец он мягко, но настойчиво выхватил из рук несчастную конфету и медленно поднес её к дрожащим губам, не совсем отдавая себе отчёт в происходящем и в истинных мотивах случившегося порыва. Чужое дыхание рвано разбилось о кожу на выдохе, окончательно растоптало сомнения в собственной заносчивости. Леденец ожидающе упёрся о зубы, те вскоре послушно разомкнулись ему навстречу, и кожей ощутилась уже не липкая поверхность конфеты, но горячая, обволакивающая влага языка. Этакий жар заразительно подействовал на тело, волной прошёлся от затылка и вниз по спине, а большой палец, наглый, с нежной осторожностью очертил контур шрама на устах, словно бы желал отныне и навсегда запомнить его шероховатость. Идеальную неровность. Его сущность. Его. Обито, его Обито, живое воплощение старых, как мир, непристойных фантазий. Так... близко. Так досягаемо. Не сопротивляясь.       Сердце гулко ударило в груди тревожным набатом, по спине пробежались мурашки, лихо захватило дух. Нет, это уже ни в какие ворота не лезло, это уже нельзя было оправдать обыкновенной жалостью к страдающему, ибо более походило на пытку для того, кто решился на отчаянное самоубийство, но никак не на невинное ободрение друга. Разве так ободряли друзей? Ещё чуть-чуть и ситуация пустилась бы на самотёк: тяжело было противостоять желанию устлать бесчисленными поцелуями солёные от слёз, по-детски печальные глаза, с голодной жадностью впиться губами в искусанные губы, полной грудью вобрать в лёгкие сводящий с ума, до невозможности изученный запах. Смять под собой уставшее, податливое тело и прошептать на ухо едва слышное, до ужаса банальное «я скучал». — Ложись и постарайся уснуть. — Голос вырвался из глотки с несвойственной ему быстротой совершенно неуместно. Как ножом отрезал — неожиданно, но вовремя, чтобы уберечь от неприятных и вынужденных оправданий, шедших следствием за необдуманными поступками. Хатаке с деланным, по традиции, безразличием сунул руки в карманы пижамных штанов, стараясь таким образом скрыть нежданное-негаданное смущение и придать своим действиям максимальную естественность. Он даже поспешно поднялся с места, чтобы спрятать пылающее алым лицо в спасительной темноте. Напрасно. Обито не очень-то старался вглядеться в знакомые черты сейчас, когда его самого переполняла смесь из разношерстных, но сильных чувств — недавней пронизывающей боли, странного трепета, захватывающего дыхание волнения. Умиротворения. Чувства эти подло притупляли как зрение, так и координацию, потому даже улечься, действуя в соответствии с наставлениями Какаши, не запутавшись в одеяле ногами, оказалось весьма не простой задачей.       Какаши ушёл.       Снова комнату заполнили тишина и безмятежность ночного мира. За стенкой — Обито, на стенке — часы с неестественным тиканьем вместо родного порывистого голоса. Тьма окутывала со всех сторон, наступала безжалостно, оставляя наедине с самим собой и непонятно-противоречивыми чувствами. Мол, никуда не денешься, лежи теперь и ощущай, проникайся. И он проникался.       Привкус карамели на приоткрытых губах, к ним плотно прижаты пальцы. Стрелка сделала шаг —       Обито.       На языке — приятно-ягодная сладость, волной разлившаяся по телу, подобно опиуму проникшая в вены, в самое сердце, а потом —       Обито и сладость.       Странная, она совмещала в себе вкус сливочной клубники с горечью чужих слёз, ею хотелось упиваться непрерывно, до беспамятства, до безумия, но оставалось довольствоваться лишь скромными, быстро ускользавшими нотками непозволительного соблазна, имя которому —       О-би-то. В дверном проёме послышались чьи-то беспокойные шаги.       «Обито!» Какаши вздрогнул, и зашевелилась ночь.