Боль, поцелуем разделенная на двоих

... — Зачем? Зачем?! И без того от природы резкий, почти что взрывной голос, сейчас он раздается подобно раскатам грома, пробирает до мозга костей — почему ему неймётся? Мерный скрип кровати. Темнота, скрывающая от чужих глаз обитателей комнаты своим тяжёлым покрывалом. Жадные, прерывистые глотки воздуха в ночной тишине в унисон с тиканьем настенных часов. Испарина на лбу и на раскрасневшихся, горящих огнём щеках. — Я должен был умереть. Я так долго не видел... Я был так... хмф... близок, но ты... — Резкий толчок отдаётся вздрагиванием в голосе, приятной болью в теле и характерным шлепком, —...ты вечно лезешь, куда не нужно! Какаши...! Какаши отчаянно молчит, крепко сжимая простыню в кулаках, цепким капканом рук пригвожденных к кровати. Похотливо закусывает губу — это отчётливо видно на его лице, наконец-таки не скрытом маской и оттого по-настоящему прекрасном. Дыхание не просто близко — оно жарко разбивается о висок, касается уха, и приходится отстранить Обито так, чтобы заглянуть ему прямо в чёрные зрачки затуманенным взором и сбивчиво выдавить сквозь стиснутые зубы: — А обо мне ты подумал, придурок? Что должен был я чувствовать, после того, как встретил тебя. А потом снова потерял. Ты, чёрт возьми, по-ду-мал? Он тянется навстречу открытым губам — забвенно, напористо, резко — не находит сопротивления и кусает их едва ли не до крови, с силой тянет на себя, чтобы каждой клеточкой впитать, ощутить огонь его тела, его близость, только его. Руки ложатся на спину пониже лопаток, оставляют на коже красноватые следы как материальное проявление бушующих чувств. Сквозь влажный поцелуй обрывистый шёпот льётся несуразным бредом: — Хватит ныть уже. Не ты один потерял, не ты один натерпелся. Или, думаешь, особенный, если Учиха? Подзадоривает. В ответ — отчаянное, почти что злобное рычание и очередной грубый толчок по самое основание — искры из глаз, глухой сдавленный стон и предательская дрожь в коленях. Тело покорно прогибается под ним и его скользящим прикосновением пальцев от подбородка и ниже, гораздо ниже живота. Его задевает за живое, он чувствует облегчение от одного лишь звука родного голоса, что уж говорить про содержание слов, способных докопаться до сути проблемы со скоростью пущеного в мишень дротика. Винит себя, винит и боготворит Какаши, который теперь извивается под ним от новых глубоких толчков. Сводит с ума. Поцелуй на плече, поцелуй на ключице, засосы, следы от зубов, оставленные в порыве страсти и нежно целованные позже в качестве безмолвных извинений за причиненные "неудобства". Обито любил Какаши. Да, он действительно его любил, и глубину собственного чувства осознал лишь в минуту беспредельной близости и безмерного отчаяния. Дурак, почему раньше он был так слеп и верил мнимой холодности своего меланхоличного напарника? — Уйти всегда проще, чем остаться. Всегда проще спрятаться вместо того, чтобы исправлять ошибки. Обито... — Пальцы беспорядочно зарываются в короткие растрёпанные волосы, горячие ладони — на щеках, его лицо не трудно приблизить к себе, и Какаши приближает, чтобы влить в уста вместе с новым поцелуем тихое: «Останься. Останься ради меня»

***

Ночь догорает в кровавых разводах небесного полотна, густота её красок постепенно сходит на нет. На кровати, слабо освещенной предрассветными лучами, измученной, нещадно измятой, в хаосе подушек и простыней — два человека, бессильные, но не спящие. Макушка Обито едва касается плеча Хатаке, выцветшие волосы, белые, как снег, приятно щекочут лицо, они пропитаны ароматом Обито — до ужаса родным, до боли знакомыми. Одеяла едва прикрывают наготу тел, ещё не успевших полностью остыть после недавнего безумия. Какаши смотрит в потолок сквозь опущенные ресницы, слушает дыхание где-то под боком и невольно отмечает, что оно почти попадает в так своему собственному. Забавно. На губах — едва заметная улыбка. — Обито... — А? — Я тебя люблю. — Что ты сказал? — Вялая ухмылка читается даже по звуку голоса, в больших тёмных глазах — тень недоверия услышанным словам, а если быть точнее, пониманию их содержания. Шутка? Признание? — Что слышал. Дошло. На щеках разлился лёгкий румянец, лицо изобразило ещё большее недоумение, чем оно было раньше, — Обито никогда не умел реагировать подобающим образом на проявления чувств других, а тем более Какаши (который никогда эти чувства не проявлял), и теперь бессмысленно пялился в пустоту, не зная, что делать и как быть. Он легонько хмурит брови, и даже голос делается ниже обычного: — Не смешно. — Да, не смешно, вот с этим не поспоришь. Хатаке медленно вздыхает. Чёрта с два он полюбил однажды этого глупца, который за годы разлуки хоть и пережил многое, но для него остался таким же глупцом? Видя, как Рин из кожи вон лезла, чтобы обратить на себя внимание, он не выбрал её, лишь проходил мимо с сочувствующим видом, столь свойственным для взрослых в отношении детей, но никак не для влюблённых. И сам же ощущал себя не лучше неё — та хотя бы могла проявлять чувства, распиравшие её, тогда как Какаши был вынужден прятать их глубоко в себе, предварительно растоптав, задушив и утопив, и всё ради того, чтобы скрыть этакую слабость от Обито, в котором он души не чаял. Он начинал ненавидеть этого мальчишку-занозу-в-заднице за его характер и за ненормальное влечение, которое тот вызывал. Он видел его каждый день и каждый день делал всё, чтобы отдалиться, не стать его другом, не подпустить слишком близко, не расплачиваться за мимолётную дурость порывов, не оправдываться перед собой и перед ним, не ощущать боль. Но он был всего лишь юнцом, который понятия не имел, какую злую шутку судьба сыграет с ним и его дорогим Обито. Сейчас всё иначе. Учиха — рядом, рука ползёт к его запястью, мизинцем едва касаясь мизинца, который отвечает на вторжение в личное пространство лёгким поглаживанием от фаланги до фаланги и вместе с другими пальцами вскоре сплетается в замок. — Я...тоже, кажется. Люблю... Выдавливает с трудом, словно тяжкий приговор, запинаясь от неловкости, отворачивая залитое краской лицо в сторону, как будто бы Какаши мог увидеть его за непослушностью торчащих волос.