Объятия Бога

      Он был хорошим человеком. Я знала его слишком мало чтобы сказать о нём больше, но всякий раз когда мои глаза останавливались на его застывшем теле, я понимала что он лучший из людей. Я никогда не могла понять на что обращён его задумчивый взор; не знала почему с таким трепетом он смотрел на голые ветки деревьев, на солнечные лучи, ползущие по стене; на тучи, которые закрывают небо и на всякое движение в природе, неинтересное для обычного её зрителя.       Бывало, подперев подбородок рукой, он всем своим жалким существом вытягивался, как кот, вперёд, и замирал, словно завидев добычу. Он наблюдал! Он подмечал мельчайшее, что происходило вокруг него там, в другом мире, совершенно неясном и далёком, и, я думаю, на него сходили огромный восторг и, вместе с тем, огромная печаль. И только позже, когда его не стало, я поняла, что так приходило к нему осознание конца — он знал, верно, что всех этих прекрасных явлений придётся лишиться и испытывал ужас каждый раз, представляя свою смерть или, вернее, собственное небытие после неё.       Однако то, с каким восхищением он наблюдал за природой было противоположностью тому как он жил и существовал уже в своём, «нашем» мире: казалось, ничто не могло хоть ненадолго оторвать его от созерцания. Когда его звали, он поворачивался и, странно смущённый, улыбался столь спокойно, что в его присутствии нельзя было злиться — своей мягкостью он «сглаживал» всё и всех вокруг.       — Ты знаешь, Анна, — обратился он однажды ко мне, — я иногда думаю, что станут говорить обо мне после смерти. Интересно, что скажут те, с кем я не общаюсь, или те, кто ненавидят меня. Или те, кто любил.       И я повернулась к нему, не понимая вопроса, а он смотрел на меня, и подбородок его немного дрожал. Однако в его глазах не было ничего, что могло выразить его страх или сожаление. Наверно, он нечасто размышлял об этом, ведь земные заботы совсем не трогали его уставшее сердце. В основном он думал о Боге и его сути, и о том, что он милосерден. Он часто говорил мне это, когда мы уходили вместе на небольшой холм, и я читала ему вслух, и мы сидели, окружённые цветами, вдали от города.       — Я знаю… нет! Я уверен, Анна, что Бог — это любовь, а любовь — Бог. Я знаю, что он всемогущ, но не знаю добр ли он ко мне?       — Почему он должен быть зол?       — Я не знаю. Быть может…       «Может он разочарован во мне?» — так он сказал тогда, и я впервые увидела на его лице боль. Бога он любил больше, чем себя, чем эту жизнь, и потому хотел быстрее от неё избавиться. Когда он произнёс это, я оторвалась от книги и вновь посмотрела на него пристально, долго. И тогда я поняла, что он умрёт. Я наконец поняла, и это знание грузом свалилось на моё сердце. Тогда я выпустила книгу из рук и прижала его к своей груди, запуская пальцы в его прекрасные волосы, и слёзы полились из моих глаз. Я лишь увидела, как он спрятал от меня свои глаза, чтобы я не видела его слёз, и мягкая улыбка вновь скользнула по его молодому лицу. Ему было всего семнадцать, но в душе он был глубокий старик, уставший от жизни и поведавший всю её горечь и прелесть. Он не знал, что был красив, и я оплакивала его красоту, так и не успевшую расцвести. Я хотела остановить его, но поняла, что спасением обреку на страдание.       Он был хорошим человеком. Я думала об этом, смотря ему вслед, когда он прощался со мной в последний раз и спускался вниз по склону. Я видела, как он поднял глаза к небу, в последний раз любуясь его красотой и засмеялся.       Я не знаю думал ли он обо мне, когда стоял на крыше девятиэтажки или наслаждался ветром, нежно обнявшим его лицо. Не знаю, испытал ли он страх, раскинув руки и наклонившись вперёд.       Но я уверена, что его приняли объятия Бога.