Не время умирать

Наши дни

Желание взобраться как можно выше привело Сяо Чжаня на небоскрёб, с которого весь остальной мир, что казался не таким реальным с крыши, жил тридцатью этажами ниже, прямо под его ногами. Сяо Чжань же жил и живёт, здесь и сейчас, вовсю пользуясь плодами строительства идентичных этой высоток, ведь не зря же в городе так старались застроить каждый пустующий клочок земли. Как бегущий он никогда не упускал возможности воспользоваться этим и покорить новую вершину: этажи нужны были ему только для того, чтобы бежать наверх, пролёт за пролётом, к своей свободе. Наверное, как никогда прежде чувствуя всю её безграничность сейчас, Сяо Чжань понимает, что ничем другим это не заменить. Не подделать. И, позволяя ветру забираться под мокрую на спине одежду, он с открытым ртом провожает взглядом железную птицу, пусть и ею его уже никак не удивить. Вместе с ней пролетает мысль, что дух захватывает от раннего неба без единого облака. Но с отдаляющимся звуком лопастей вертолёт забирает с собой за черту города и мысль о раскинувшимся перед Сяо Чжанем видом – тем, который он насколько любил, настолько же и ненавидел. Холодный бетон, настоящие каменные джунгли. Прочные стены, за которыми горожанам укрыться безопаснее всего. Чистейшие стёкла, отражающие лучи солнца. Шпили, пытающиеся достать и пронзить небо. Звуки работающей по всему городу вентиляции. И ни капли жизни. Во всём этом безмолвии его колотящееся сердце и учащённое дыхание кажутся почти искусственными. Пробраться бы в здание повыше и город, наверное, совсем станет эфемерным сквозь дымку облаков. Но всё же, Сяо Чжаню удалось проникнуть в другое: этот недостроенный офис одной из корпораций ведь не первое и точно не последнее здание в центре, но в нём меньше всего защиты. Да и та, что есть, менее сообразительна, чем во всякой другой высотке: ключ-карта, открывающая все двери, прямо-таки мечта любого взломщика. Но Сяо Чжань не по этой части. Деньги интересуют его меньше всего. Совсем иное дело – информация, которая в сто раз ценнее бумажек. Вся зашифрованная, она принадлежит другим, Сяо Чжань же – лишь связной между теми, кто её скрывает, и теми, кто хочет, чтобы скрывать было уже нечего. Ему самому куда интереснее крыша, эти белые здания напротив, построенные будто по ровным линиям на бумаге. Одно на другом, они отличаются количеством вентиляторов и окон, где-то даже кранов, по которым прыгать опаснее некуда, – но когда это кого-то, а в особенности его самого, останавливало? Именно здесь, вокруг здания, центр всего. Жизни бы кипеть, вот только людей маленькая горстка, представляющая из себя целое ничего. Везде ярко-белый, но с его чистотой не сравнится ни одна человеческая душа в этом городе. Узкие переулки, дороги шириною в четыре полосы. Рекламные вывески, обещающие экологичное будущее без войн и с правом голоса. Отсюда те кажутся ещё смешнее, чем вблизи: с тридцатиэтажной высоты ведь никакой лжи не видно – только цвета, сливающиеся в один. Отчего-то жар подступает к лицу Сяо Чжаня, однако этого с земли никому не увидеть. Злости не должно быть места внутри, когда всё уже прошло. Он и остальные имеют то, что имеют: голос людской справедливости задушен властями столько лет назад, что от него осталась только лишь непроходящая боль. Переведя дыхание, Сяо Чжань садится и свешивает одну ногу. Тут же сгибает вторую и кладёт на неё руку. Когда-то он боялся даже к краю высотки подойти, будто один шаг в сторону пропасти – и пол провалится вместе с ним. Но всё изменилось: и этот город, и он сам. Его колени больше не трясутся: теперь всё тело дрожит от безудержного прилива адреналина. Ладони не потеют, потому что это первое, из-за чего можно сорваться вниз, если намертво не схватиться за выступ, и глаза открыты как никогда широко. Даже сейчас. Опустить взгляд, щурясь из-за блика, и увидеть на остановке автобус, в который садятся люди, не так-то сложно. Машины – все серые или чёрные – сливаются с асфальтом; люди недалеки от того, чтобы стать просто точками. И тогда безлюдность этого города будет почти осязаемой. Стеклянные здания только усиливают ощущение поглощающей пустоты. Сяо Чжань весь пропитан им: жалкое отражение самого себя, без будущего и шанса на спасение, распрощавшийся с надеждой у мёртвых тел своих родителей, которых топтали люди, отступавшие от щитов полиции. Мирный протест, что превратился в настоящую бойню. Одиннадцатилетний Сяо Чжань, который прорвался сквозь толпу с оттоптанными ногами, подбитым глазом и разорванной кофтой. Который, весь сжимаясь и дрожа, прятался за мусорными баками. Который, закрывая глаза и уши, обещал себе, что однажды убийства людей обернутся падением власти. Что все виновные встретятся лицом к лицу со страхом, что сделал Сяо Чжаня сильным в ночь, когда даже непроглядное небо окрасилось багряным цветом вспышек и сигнальных огней. Частично так и случилось. Сяо Чжань не вступал в бой, но негласно принимал в нём участие. Он был на передовой иным способом: пистолет казался игрушкой в сравнении с тем, какой урон могла нанести представленная в нужном свете информация. После восстания жизнь поменялась, и штукатурка города, может, стала белой, только вот Сяо Чжань остался в той темноте, которую все считали когда-то прекрасной. Пока она не привела к кровопролитию. Сяо Чжань думал: потребность мстить испарится сама собой, но она ещё крепче сжимала его в своих тисках. Он убеждался в этом каждый раз, как проходил мимо торгового центра у дома: в отражении чётко угадывалось потерянное лицо с выделявшимися острыми скулами, о которые порезаться было реальнее, чем об осколок. И взгляд, а точнее – его полное отсутствие. В итоге пришло смирение. Изменения больше не требовались, мир сам менял Сяо Чжаня, подстраивая под себя. А тот и не сопротивлялся. Всё казалось бессмысленным. Вот так ты лишаешься опоры, пока кто-то не подаст руку. Он не звал на помощь во всё горло, но его трудно было не услышать; да и таких, как Сяо Чжань, не могли надолго оставить в покое. Он знал слишком много, и никого бы не интересовало, что этими знаниями он не собирался делиться. Но был выход, и этот выход сам нашёл его. «Бегущий», – именно так и представился Чжан Исин, который какое-то время казался безобиднее пушистого кролика. Наверное, на первый взгляд все люди с доброй улыбкой производят такое впечатление, но Сяо Чжань не стал бы полагаться на кого-либо, если бы не проверил эту доброту на деле. Его не просили довериться – доверяли ему. Эта ответственность помогла снова воспрянуть духом, найти своё место на этой чёртовой земле, где он чувствовал себя какое-то время не больше, чем грязью под ногами. Ему ничего не обещали. Но шанс на новую жизнь не обещают, а дают. Сяо Чжань последовал: терять ему было нечего. Чжан Исин мог пристрелить его на месте, и Сяо Чжань ни о чём бы не стал жалеть. Но твёрдый, полный уверенности взгляд Исина подкупал. Тот как будто говорил: если не сейчас, то когда что-то менять, и зачем ждать смерти, если можно пойти ей навстречу? В нём как-то по-особенному совмещались понятия «жизнь» и «смерть». Только последнее, похоже, и объединяло всех бегущих. Каждый что-то потерял, прежде чем жизнь подвела к полному самоуничтожению. Для того они снова и становились «кем-то», чтобы обрести смысл, переродиться. Сяо Чжань и до встречи с Исином знал, кто они, бегущие. Каждый знал. Люди, что, может, и смирились с переменами, но которые ещё могли и хотели жить по-своему. Люди, что ценили вкус свободы и проживали каждый свой день как последний. Живущие на грани отражения, а не просто ставшие им. Сяо Чжаню предстояло влиться в их круг, завести новых друзей и нажить врагов. Услышать себя, понять систему. Обрести свободу. Это заняло годы тренировок, стоило сбитых коленей, сломанных рёбер и ушибов, но он смог заговорить на «ты» с высотой. Крыши стали его дорогами, расстояние больше не измерялось шагами: оно зависело от прыжков, бега и, конечно же, скорости реакции. Пока ты бежишь – значит, живёшь, даже если и не бежишь, а убегаешь от кого-то, даже если эта самая жизнь висит на тонком волоске. Потому что встречи с заказчиками бывают разными. Не всем бегущим удаётся выйти из ситуации целыми или не оказавшись за решёткой. От того их и было мало, но все они знали, ради кого и для чего стали на слуху у всего города. Они учились жить, каждый день. И если за этим ощущением Сяо Чжаню нужно было лезть на высоту, то он лез, даже если лёгкие рвало на части. Он не мог и не видел смысла останавливаться. Да и никто, кроме копов, не пытался его остановить. Одно его существование противоречило закону, и все его действия – тоже. И хотел бы он сказать, что должен поплатиться за это, но один парень, вписавший его в свои рамки закона, считал, что за поцелуй можно на всё на свете закрыть глаза, и этим же вдохнуть в Сяо Чжаня жизнь. ...Сяо Чжань за тридцать минут с места так и не сдвинулся: сидел, меняя одну позу на другую, и терпеливо ждал. Даже зевнул пару раз от скуки, считая, сколько раз над его головой пролетели самолёты. Он всегда был начеку и не расслаблялся зря, но сейчас было незачем переживать, пусть он и засветился на камере видеонаблюдения пару раз, смеха ради помахав рукой. Нарочно допускать такие оплошности очень даже весело, уже один небезызвестный коп подстроился под это его немудрёное искусство. «Если и лишать себя безопасности, то только так», – решил Сяо Чжань, хотя сегодня расплата за ошибку заставляла себя долго ждать. Но, подумав об этом, он даже поёжиться не успел, как, напрягши слух, уловил чей-то скрип обуви. Не было никакой трудности в том, чтобы догадаться, кто за ним. Покажите ему хотя бы одного полицейского, который станет носить настолько скрипящие кроссовки со своей униформой. Это когда-нибудь убьёт его, без шуток. Никакого эффекта неожиданности и банальной скрытности. Ничему его жизнь не учит. – Ты пытался, Ван Ибо, но не вышло, – ухмылку, которую слышит в его голосе Ибо, не сможет украсть никакой шум сигнализации, потому что даже та замолкает одним нажатием пальца. – Жду, когда Сяо-лаоши преподаст мне ценный урок. Кто-то же должен шумно ходить по земле, пока ты по крышам в сто раз незаметнее меня бегаешь. Сяо Чжань поднимает глаза и не моргая смотрит вперёд, на красное солнце, уходящее за крышу ещё более высокого здания. Вздох не заставляет себя долго ждать: половина красоты, всё же, не целая красота, которую они могли бы увидеть в этом закате, окрасившем небо. Но Сяо Чжань ещё не обнаружил удачной лазейки, что дала бы ему надёжный пропуск в ту высотку. Тогда они смогли бы посмотреть на заход солнца без препятствий. Ибо молчит. Не то что не нашёл слов – просто застыл, разглядывая пряди, выбившиеся из крепко перетянутого хвоста Сяо Чжаня из-за ветра. В этом и есть различие между ними; и отрицать его – только делать хуже: пока Сяо Чжань видит нечто прекрасное в закатах, похожих один на другой, Ван Ибо ломает голову, как сделать так, чтобы однажды не погас тот, кто любит провожать солнце. Ноль идей, зато сто процентов стресса, ненадолго притупляемого кофеином, редкая удача и времени в обрез. Да, в точку: у Ибо вообще не было времени думать, пока он гнал сюда с включёнными мигалками, скорее, ощущая своё сердцебиение, чем бешеную скорость от зажатой до упора педали газа. Ведь каждый раз, перехватывая по сети вызов о вломившемся бегущем, он боялся, что не успеет. Что когда-то слишком увлечётся перестрелками с другими преступниками, чёртовой писаниной в отчёте или важным заданием и, в конце концов, просто не заметит, как к месту, где его ждёт Сяо Чжань, уже будет ехать целый патруль на задержание «особо опасного». Нет красоты, когда существует опасность, нет в самом риске ничего будоражащего, нельзя, чёрт возьми, нельзя вечно испытывать судьбу и брать её на слабо. Ван Ибо познал это на своей шкуре. Но вся эстетика для бегущего, похоже, только в этом и состоит. Без опасности Сяо Чжаню не жить. Без риска ему не видать Сяо Чжаня. Без погони не узнать, как быстро они оба могут бегать. Сяо Чжань, находя тысячу причин для одного поступка, вечно взвешивая все «за» и «против», прикрываясь свободолюбием и витая в облаках, упускает из виду самое главное: всё, что делал и делает Ибо, лишь для того, чтобы уберечь. И себя от решётки, и его, ведь там им вместе уже не быть. Бегущие не выходят из тюрьмы, они там умирают. Копы не отбывают приговор годами; они расплачиваются за свои долги. Ван Ибо, как мог, пытался это предотвратить. Ибо убеждал себя, что у него есть всё время вселенной для «побыть рядом», даже тогда, когда погоня за бегущим становилась для напарника в рации похожей на заговор. Ван Ибо же знает, как о нём отзываются за спиной. Он подорвал свой авторитет, когда упустил бегущего. Его молчанию больше не доверяли и никто не думал о том, что Ибо может быть в опасности. Но он не просто мог быть на мушке – он был: под прицелом глаз Сяо Чжаня хотелось поднять руки и сдаться безо всякого сопротивления. Всякий раз, стоило им оказаться рядом, мелькала эта назойливая мысль, что всё это безрассудство: коп и бегущий просто не могут быть вместе. Больше того, даже мирно стоять напротив друг друга. Инстинкт самосохранения постоянно восставал против всего, что творил Ибо, но... Защищать нужно не себя, а Сяо Чжаня. Стать его живым щитом. Бронежилетом. Шлемом, что укроет, отрикошетит пулю. Сместить прицел на себя. Но сердце говорило за него: нет, это доверие, заставляя умолкнуть все остальные чувства, ведь во время поцелуя кроме двух людей и их любви ничего больше не существует. Не было бегущего. Не было полицейского, который разжимал пальцы на рукояти пистолета и подавлял будто намертво встроенные в него академией движения – стрелять, не промахиваясь. На поражение. Да, выпущенные в пол и потолок пули во время облав на бегущих перекрывали прошлые заслуги, коллеги всё больше косились, дел с преследованием становилось меньше, а отчётов – целая растущая куча. Но после знакомства с Сяо Чжанем он не мог стрелять в людей, которые что и находили – так это спасение в бегстве. Поневоле приходилось сбиваться со следа, опускать глаза и испытывать последнее доверие лейтенанта. Наверное, тех, кто ещё верил Ибо, можно было сосчитать на пальцах одной руки. Но Ибо сам бы отказался верить себе, если бы только не доверял Сяо Чжаню свою жизнь. Ибо, как всегда, шёл на встречу в полной экипировке – пистолет висел на поясе – но он был полностью безоружен рядом с Сяо Чжанем. А если и был не один, то не отзывался на «Ван Ибо, доложи ситуацию», потому что ситуация была такой, что одно становилось предельно ясно: Ибо ни черта не знает, как держать всё и себя под контролем. Потому исправно молчал, всегда молчал, снова и снова впиваясь в губы Сяо Чжаня с неудержимым криком внутри, после оставляя под своим глазом синяк. Подарок, оставленный на прощание, чтоб можно было выйти сухим из воды за счёт полного провала. И просил укусить посильнее, чтоб я не один делал себе больно, тем самым выставляя себя перед всей командой полным придурком: упустил. Снова погнался за призраком и не поймал даже его тени. Ван Ибо, на самом деле, очень хороший коп. Был им, пока Сяо Чжань не заставил потерять голову. – Не знаю почему я стою здесь, когда у нас так мало времени, – напоминает о себе Ван Ибо. – Потому что я на самом краю, а ты боишься высоты. Да, Ибо боится. Но уже далеко не высоты. – Кажется, мы с тобой всегда на самом краю, – ещё никогда не было так трудно подавить вздох разочарования, но Ибо справляется. Всегда справлялся. Сяо Чжань перестаёт быть каменной статуей на выступе и поднимается, расправляя плечи. Ибо ещё сзади рассмотрел, что тот снова в чёрной майке, но она, открывающая ключицы и сильные руки, впереди смотрится намного заманчивее. Это больше, чем просто ровная спина и выпирающие позвонки. Ещё на Сяо Чжане мешковатые спортивные штаны с красными вставками – заметный цвет для незаметных бегущих – и какие приключения только не повидавшие кроссовки. Но не одежда определяет Сяо Чжаня, а татуировки: те сплетаются линиями на его теле в запутанную систему. Это отличительная особенность каждого бегущего. Ибо не знает, в чём смысл полностью забитых рук и части шеи, ведь это навсегда сжигает все мосты между нормальной жизнью и такой, но ему и не узнать никогда: небо и земля не соприкасаются, ровно как бегущие с копами, и ровные линии не сходятся, никогда, пусть сам Ибо уже давно и не раз переступил черту. Дозволенную черту. А Сяо Чжань, даже если захочет, не переберётся на другую сторону: он сделал себе такое имя, что оно фигурировало чуть ли не в каждом деле по поимке бегущего. А уж совершил ли он все эти преступления или просто стал козлом отпущения – совсем другой вопрос. Ибо собирался когда-нибудь это выяснить. – На краю – это ещё не «упали», так что, Ван Ибо, предлагаю тебе держаться за меня как можно крепче. Или есть вариант получше? – улыбка, которая появляется на лице Сяо Чжаня, вмиг заставляет что-то затрепетать в груди Ибо. Как будто росток надежды пробивается сквозь бетон, стремясь к выживанию, к спасению. А ещё... Ибо чувствует, как горят уши, и виной всему, конечно же, чёртов ветер. – Куда я без тебя, Чжань-гэ. Если будем падать, то я вцеплюсь в тебя и не отпущу до самой земли, – они уже падали, так что Сяо Чжань прекрасно знает, что нет ничего правдивее его слов. Это никакая не напрасная или неоправданная со стороны Ибо жертвенность, это самая настоящая реальность: стоит кому-то из них сделать один неверный шаг – и уже никто не поможет. В руку вложат оружие, но нажмёшь на курок ты сам. Ни одна живая душа не станет разбираться, что случилось и кто виноват, ведь их мир не терпит слабостей и ошибок, он не терпит их обоих. И если кто-то прижмёт их, отрезав пути к отступлению, то всё, что они успеют, – это перед смертью подумать друг о друге. Слишком многое поставлено на кон. Ван Ибо не может потерять Сяо Чжаня. Не тогда, когда тот значит так много. Столькое хочет вырваться наружу, но Ван Ибо лишь думает, что ему очень не хватает воздуха в этом до безумия стерильном городе, и это действительно так. Сяо Чжань, приближаясь, только и видит, как Ибо кусает губы, но не понимает, что ещё нужно сказать. Зачем, если слова уже давно означают самое простое человеческое «я рядом, я доверяю тебе»? Поэтому шаг Сяо Чжаня становится твёрже, быстрее, и вот он сжимает плечи Ибо, утаскивая того в по-настоящему долгий, неторопливый поцелуй. Как в последний раз. Только такая настойчивость со стороны Сяо Чжаня заставляет Ибо не произносить эту затёртую до дыр мысль. Вдруг это действительно станет правдой, если Ибо решит о ней заикнуться? Судорожный вдох обоих способен перебить только шум пролетающего над головами вертолёта. К счастью, не полицейского. ...Поцелуй должен был закончиться быстро: касание губ на выдохе, закрытые глаза, подрагивающие ресницы, и все мысли вместе с сердцем навылет. С Сяо Чжанем по-другому не бывает: ради шума в голове, похожего на писк кардиомонитора, Ибо готов опять, снова и снова, а потом ещё раз, чтоб наверняка, позволять своему сердцу останавливаться. Всё равно мозг погибает самым последним. Для него Сяо Чжань – адреналин, будоражащий кровь до пятен перед глазами; чёртов серотонин и мелатонин вместе взятые. Смесь эмоций, без которых бесцветная жизнь и так серее некуда. Что бы ни случилось с сердцем в груди Ибо, то, что напротив, не перестанет биться. Ни за что. Тот, кто посмеет столкнуть Сяо Чжаня со смертью, будет иметь дело с Ван Ибо – а уж он не вспомнит, что, в общем-то, коп, который должен блюсти мировую справедливость. У него она своя. Ван Ибо не будет милосердным, если голос, который придаёт жизни хоть какой-то смысл, замолчит из-за чьей-то пули. Сяо Чжань делится, вдыхает в него свободу, Ибо чувствует её каждой клеточкой своего тела: с запястий будто сползают невидимые наручники, в то время как настоящие должны заковать не только Сяо Чжаня, а и его. Выбирая любовь, Ибо совершает преступление страшнее пособничества бегущим. Это государственная измена. Но какое она имеет значение, когда обветренные губы Сяо Чжаня – единственное, ради чего он действительно готов предать весь мир? Ибо будто позволяют прижать к себе посильнее, сосчитать трещинки, укусить, зайти ещё дальше. Но Сяо Чжань не просто принимает любовь, он её и отдаёт. Он очень осторожен в выборе тех, кому может довериться. И Ван Ибо эту проверку прошёл. Ибо разрушит весь город, если только это станет спасением для них обоих. Впрочем, никто из них не всесилен. Каждого по отдельности сломают, если они будут не вместе. Могущественны лишь чувства, что ими управляют. Да и не любовь ли, часом, – самое страшное оружие, которое можно вручить человеку? Любовь, что перешагнула ту стадию, когда её бы стоило выражать словами. Во время поцелуя Ибо так и не прикоснулся к нему. Сяо Чжань не фарфоровый, чёрт возьми, далеко нет, а вот сам Ибо – как будто да: покрывается трещинами под пальцами Сяо Чжаня на его плечах. Бегущий не осторожничает: с нажимом сплетает их языки, будто упрашивая пойти с ним одним путём. И разве можно ему отказать? Ван Ибо кладёт на его затылок руку, все чувства внутри тревожатся, и Сяо Чжань резко выдыхает, отстраняясь. Им предстоит расставание, за которым снова будет встреча. Хватает миллисекунды, ведь всякий раз поцелуя недостаточно, и в минуте будто не шестьдесят секунд, а всего одна. Нет, его всего, целиком и полностью, мало. Мыслями, телом, даже взглядом мало. Ван Ибо примиряется с ещё одной мыслью: достаточно никогда не будет. Хочется урвать себе как можно больше, а потом... ...вернуться. В этот момент, где есть только они оба и никто больше. И всегда возвращаться, даже если всё, что останется – это воздух, которым они оба когда-то дышали. Но они не торопятся: Ибо крепко сжимает веки, пока Сяо Чжань мягко скользит ладонями по его плечам, медленно перемещаясь руками к шее. Растягивая все секунды в минуты, превращая их в самую настоящую вечность.