Не время умирать

– Ибо, ну в самом деле, не думаешь же ты, что всю жизнь будешь бояться смотреть вниз. – А можно я спрошу, в своём ты уме и был ли я, когда согласился потащиться с тобой на этот чёртов небоскрёб? Тридцать этажей ещё куда ни шло: легко было в прошлый раз ничего не видеть, пока мы целовались, но сорок?! Гэ, по-моему, это уже перебор. – Но я же не на смерть тебя привёл, ей-богу! Перестань так трястись. Сяо Чжань щипает его в районе талии, пытаясь отвлечь от растущей паники, только это не срабатывает, и Ван Ибо напрягается ещё больше. Дождливая погода под конец дня весьма кстати успокоилась, и сейчас всё видно как на ладони. Но взгляд Ибо мечется. Сяо Чжань же хочет, чтобы Ибо перестал цепляться за ткань на его плече, вдохнул поглубже, развёл руки и ощутил. Он не объяснит ему на пальцах, что значит летать, так и не оторвавшись от земли. Ибо должен сам это понять. Бегущий всего-то надеется подтолкнуть его: город ведь уже растерял свою напускную враждебность, стоило им ступить на эту крышу. Теперь всё выглядит совсем иначе. Уязвимее. Город не без препятствий раскрылся перед Ибо, как когда-то изо всех сил старался открыться и сам Сяо Чжань. Показал свою ранимую, ничем не защищённую сторону. За это его и полюбил каждый бегущий. Даже если не сразу, невзаимно и ненадолго. Безгранично и в тоже время так донельзя недостаточно. А Ван Ибо, может, и доверяет Сяо Чжаню, но недружелюбные порывы ветра будто бы толкают с крыши вниз. Ибо протягивает руку за его спину, пытается найти опору, но Сяо Чжань понимает его намерения и по-быстрому уворачивается, чуть отступая. Из-за этого Ибо кренится вперёд, судорожно хватаясь за форму в районе сердца. Оно с ума сходит от того, что Сяо Чжань творит, пользуясь желанием Ибо узнать со всех сторон мир, в котором живёт бегущий. Ибо даже не обращает внимания на то, как Сяо Чжань цепляет его за шлёвку, всё-таки удерживая на месте. – Меня сейчас стошнит. – Не повезёт же тому, кто идёт внизу. Пожалей его. – Пожалеть?! А меня ты жалеешь? – Нет, – будто бы собираясь всё так и оставить, Сяо Чжань пожимает плечами, – если стану, то страх, существующий только в твоей голове, никогда и никуда не уйдёт. – Ветер вполне реален. – Да, и то, что ты не можешь найти с ним общий язык, несколько поражает. Но как ещё я могу влюбить тебя в это ощущение высоты, если не так радикально? – Чжань-гэ, я не подписывался на любовь на уровне сорокового этажа. Когда я преследовал тебя, ты не взбирался так высоко. А может, и зря: я бы ещё тогда понял, что совсем не гожусь для такого. Крыши домов меня вполне устраивали, неужели нельзя было начать с чего-то полегче? Этот уровень сложности какой-то... занебесный. – Какой смысл, если на крышах домов ты уже как свой? Смог там – сможешь и здесь. Убежать можно от чего угодно, но не от самого себя. А страх – это как раз та твоя часть, с которой нельзя мириться. Её природу нужно понять и принять, даже если дойдёт до отторжения. Пока ты не скажешь себе «я не боюсь», так и будешь продолжать считать, что боишься всего на свете. Но ты смелее, чем думаешь. Нет, Ибо, не так. Ты смелее, чем я. Прошу, побудь таким за нас двоих, потому что себе я не могу этого позволить. Ибо не знает, что такого в словах Сяо Чжаня, но в этот момент со всей ясностью понимает: они обречены на падение с самого начала. Какие бы планы у жизни ни были на них двоих, они всё-таки простые смертные. Если любовь стучится в окно лёгким ветром – человек трескается; если же она влетает испуганной птицей, человек разбивается, громко и больно. Неизбежно. Окончательно. Всё ведёт к одному исходу. Если есть начало, где-то должен быть и конец. Но любовь всегда стоит того, чтобы расшибиться в кровь. Вопрос только в отведённом им времени. И в том, на что Ван Ибо придётся пойти, чтобы и вправду ничего больше не бояться. Ибо предостаточно оступался, но сейчас делает это нарочно: шаг назад – и его ловят в кольцо рук; он укрыт теплом, в котором ему, немного продрогшему, хочется растаять. Это не значит бояться. Поймать себя на обречённой улыбке и не постараться её скрыть, повернуться к Сяо Чжаню другим, – вот что выдаёт его слабость. Вся смелость в нём заранее обречена на вымирание, потому что Ибо даже в глаза напротив посмотреть не может. Тычется позорно носом в шею и выдыхает перед предстоящим разговором, который ему же и нужно начать. Но ненадолго позабыть обо всём – это совсем не преступление. Побыть слабым перед тем, чтобы уйти с крыши сильным, каким нужно стать раз и навсегда, – тоже. Чтобы Сяо Чжань за ним, за его спиной, всё-таки смог не бояться. Но это будет позже. Он опередит вулкан, его Помпеи не погибнут, так что пусть ветер и дальше разбрасывает в стороны волосы и хлещет по щекам. Ибо всё равно пока что защищён чужими руками. К чёрту всё. Каков бы ни был этот мир и чем бы ни пытался впечатлить, он весь помещается в одном человеке. И вот так, обнявшись, они стоят очень долго. Ибо с каждым разом всё труднее отпускать Сяо Чжаня, только рукам не прикажешь, они на своём месте – под кофтой, греются у лопаток, где его вольная птица прячет свои крылья. Ван Ибо должно быть под силу сделать так, чтобы к ним не посмел прикоснуться кто-то ещё. Он сможет. Если наберётся решимости и скажет, зачем сюда пришёл, то даже сам поверит в это. Но, приоткрывая рот, встревоженно дыша прямо в губы Сяо Чжаню и подбирая слова, Ибо замолкает на полуслове. Сяо Чжаню непонятна его заминка, и он решает всё самым простым способом: мягче обычного целует, а потом сам говорит, так что хмурость на лице напротив сменяется сильным удивлением: – Ты знаешь... человек на грани своих возможностей действительно способен на всё. Сколько бы эта и подобные ей фразы ни подводили Ибо к чему-то, он из раза в раз знал целое ничего. Но не обязательно знать всё на свете, чтобы безмолвно, но уверенно просить Сяо Чжаня продолжить мысль. Интерес же так просто не утолить, особенно когда бегущий оставляет горячий след поцелуя над верхней губой. Выдержать такое сложно (честно говоря, Ибо никогда и не старался), поэтому слова Сяо Чжаня вынуждены ненадолго припоздниться. В поцелуй ничего не промычать, когда им только и дышишь. Но как бы там ни было, Ибо всё же улавливает главный смысл знания, который Сяо Чжань выкладывает ему как самую великую тайну человечества: если отбросить куда подальше мысли, прижаться вплотную, то каждое слово отпечатается на сердце. Безболезненно и надолго. По крайней мере, дыхание у уха Ибо отлично это доказывает: от мурашек по телу расходится нечто большее, чем любовь. Тайна. Ведь, произнося что-то лёгким и щекочущим кожу шёпотом, люди делятся только с теми, кто отныне становится посвящённым во всё. В том числе и в то, что никому и никогда не стоит знать. – Знай: когда я смотрю на тебя, то ни на секунду не сомневаюсь, что смогу побить все известные рекорды. Мне так... ужасно не хочется моргать, Ибо, ты понимаешь? Ибо – внутри непоколебимая гора Тайшань – смотреть людям в душу не умеет. Но в случае Сяо Чжаня всё созданное из камня покрывается трещинами. Этой участи не удаётся избежать и сердцу, что бьётся под стёртой ладонью Сяо Чжаня и тащит, скатываясь по рёбрам, в пропасть за собой все мысли Ван Ибо. Ибо всё понимает, но не многое знает. Ему достаточно будет только одного: чтобы это хождение вокруг да около закончилось и чтобы прозвучало именно то, что он так сильно желает услышать. Сильнее всего на свете. Напрямую. “Я люблю тебя”. Неужели он хочет чего-то невозможного? Например, чего-то не на этой крыше, где Ибо чувствует себя таким крошечным и третьим лишним посреди открытого неба и упивающегося им Сяо Чжаня. Ему хочется быть ближе к земле, желательно в четырёх стенах, с разомлевшим, только-только проснувшимся Сяо Чжанем, который получит от него нечто большее, чем просто объятия. В Ибо романтик умер, так и не родившись, но разве недостаточно чувств, если хочешь и знаешь, как выражать их? Что ему, не копу, а просто Ван Ибо, нужно для это сделать, как поймать свою птицу? Но незнание не снимает с Ибо никакой ответственности: он сам вляпался в эту историю, когда мог пережить. Переболеть. Просто ответить на не единожды замеченный флирт со стороны коллег. Работа в одном месте сближает; а дальше кто знает, как бы сложилось. Может, его бы повысили. Может, стал бы героем. Только для кого? Останавливало ли его что-то от банальности свиданий за пределами работы до встречи с Сяо Чжанем? Ничего. Никто. Все букеты оказались вялыми, а конфеты – несъедобными. Теперь нужно носить не кофе в постель, а отдать то, что лежит у Ибо в кармане и через ткань обжигает кожу уже которую минуту. Ибо моргает. – У меня кое-что есть для тебя, – и это не тот подарок, который ты бы захотел когда-нибудь получить. – Если захочешь накричать на меня, то валяй, не сдерживайся, я пойму. Но знай, что я делаю это не просто так. Достать из кармана и раскрыть ладонь, показывая, было непросто. А увидеть изменившегося в лице Сяо Чжаня – просто больно. Ван Ибо заслужил получить удивление, которое вытащить из Сяо Чжаня куда сложнее, чем просто воспользоваться своим служебным положением, сделав несколько запросов. Будет лишним объяснять, что за таблетку Ибо принёс, несмотря на собственные терзания, но всё же тянет оправдаться. Перед собой или ним – станет понятно, как Сяо Чжань отойдёт от оцепенения. Ван Ибо чувствует, что на это уйдёт много времени: руки, до этого поглаживавшие его шею, куда-то исчезают. – Не хочу знать, какой взгляд у тебя сейчас, но ты им меня душишь. Не надо. Просто... попробуй понять. Ты даже не представляешь, какие ужасы творят с бегущими, гэгэ, а я своими глазами видел. С тобой обойдутся с особенной жестокостью, поэтому возьми её, пожалуйста, и носи с собой, чтоб мне было спокойнее. Это просто мера предосторожности. Моя уверенность в том, что ты не будешь мучиться. – Не может быть никакого «просто», когда ты предлагаешь её мне. Яд, серьёзно? До тебя я же как-то обходился без него. Меня не поймают. Ты же не смог, вот и они обломятся. Верь мне. Не страшно бояться за себя, страшно не знать, куда убегать от страха за другого. – Я верю. Твоей уверенности, словам, действиям – всему верю. Но как ты поступишь, если поймают меня? Не примешь того, что это ваш конец? Да, Сяо Чжань? А кто же намекнёт Ван Ибо, что в тебе, где раньше генетически заложено было убегать от всего непредсказуемого, проснётся верность, что заставит других спасаться от тебя самого? Кто, кроме твоего забившегося в угол внутреннего голоса, наконец прокричит ему, что ты и твоя извечная непереносимость трёх слов просто не могут ужиться вместе? Чего ты ждёшь? Ты и сам знаешь, что солнце никогда тебя не покинет, но даже так каждый раз встречаешь рассветы в тёплых объятиях лучей, потому что не можешь не думать, что тебя перестанет тянуть к небу, если окажешься в камере без окон. Таких, как ты, буйных и с сильной волей к свободе, не держат в условиях для обычных заключённых. И пока ты, Сяо Чжань, разберёшься в себе, в том, что говорит твоё сердце, Ван Ибо может исчезнуть. ...Ван Ибо исчезает. Вернее, с него сходят остатки тяжёлого сна, в котором прямое попадание куда-то под ключицу отдачей уложило его на шершавый асфальт. Одеяло, что громоздится на левой половине его тела, будто вдавливает в жёсткий матрас, и он, наполовину открыв глаза, снова видит над собой руку в красной перчатке; та зажимает ранение. Снова тут как тут, его вовремя подоспевшая наяву галлюцинация. Будто рассыпчатая, блёклая и прозрачная, но и этого достаточно. Не отпустило. Ничего не поменялось. Доза в половину таблетки помогла сбавить яркость кошмаров, но никак не уменьшила впечатления после. Из-за них до стиснутых зубов больно – расслабься, давай же? – глаза щиплет, слёзы застилают пеленой и, похоже, всё это уже далеко не во сне. Не пошевелиться совсем. Ибо затылком чувствует, насколько же мокрая, холодная и вместе с тем сырая под ним подушка: пот лил с него не хуже слёз. Капли над губой раздражают щекоткой, короткий вдох-выдох, а потом внутри что-то отсоединяется с пугающим глухим щелчком. От этого оцепенение, кажется, парализует все его нервные окончания, хотя кончики пальцев до сих пор покалывает. Ибо думает, что стирает ногти в кровь, но только лишь цепляется за изрядно скомканное ночью постельное. Тело реагирует отстранённо, мозг же вообще не отвечает. Привидевшийся запах пороха будто проникает куда-то в подкорку, и Ибо в панике бродит расширенными зрачками по сводам стеклянного потолка – чернота над головой мутно усеяна звёздами. Они, эти далёкие небесные тела, порой погибают, как и человек под ними от пули 45 калибра. Это его цифра, навсегда выгравированная под веками. Его пуля, которую Ибо, раздираемый тогда галлюцинациями, не видел, после того как хирург вытащил её из тела и положил, завёрнутую в бинт, на железный лоток. И пусть это было давно, но любое колебание погоды – и его плечо простреливает как по новой. Каждый раз этот выстрел болезненно достигает головы: там ведь мозг, поражённый воспоминаниями. Его руками не разомнёшь. Одно из таких воспоминаний всплывает чаще, чем должно, и продолжает мучить по сей день: «Поговаривали, что вы, копы, ребята крепкие, отбиваться умеете и пистолетные пули вас не берут... а, и тебе наврали, господин полицейский?», – эта ухмылка, стереть бы её в порошок тогда, и проблем бы не было. Ибо должен был это сделать. Зачем ещё становиться полицейским, если не можешь противостоять злу? Не зря все эти личные счёты привели его на порог академии, не могла же вся правда оказаться ложью? Не зря же? И... могла? И её Их Не было бы «Как и тебя», – услужливо напоминает расползающаяся фантомная боль. Ибо беспокойно ворочается, хочет размять затёкшее тело, которое ощущается сейчас каким-то полым, совсем без костей. Но прилагать к этому даже мизерные усилия не хочется: будто дёрнется – и сердце тут же начнёт качать кровь сильнее, и лужа под ним, она... Ван Ибо сглатывает созвучно своему дыханию: тяжело и шумно. Из-за склеенных слезами ресниц он не видит, но чувствует, как расплываются все очертания. Небо, кажется, поглощает его. Мысль, что всё к лучшему, прийти не успевает: Ибо находит себя за тем, что шепчет что-то несвязное, а потом, моргнув на мгновение, узнаёт в отражении зеркала помятого копа, приклеенного щекой к подушке. Ему, наверное, удалось перебороть своё одеревеневшее тело и перевернуться? Ничего подобного. А пробовать страшно: ведь ничего хорошего он точно там не найдёт. Но со стоном перекатывается обратно на спину, раскидывая руки в стороны. Ибо не знает, чем измерить то время, которое он пролежал на кровати, прежде чем ожить. Никогда не скажет, сколько ему пришлось выждать, когда же собственное дыхание станет ровным, почти как у спящего. Не объяснит, почему контроль над телом возвращается с шеи, чем он никогда не пользуется; не за тем он купил однокомнатную со стеклянной крышей, чтобы смотреть на свои необжитые четыре стены. Он хотел видеть небо, когда отходит от онемения. Ибо не выдаст – себе же признаться не может – как после у него получается сесть в кровати, засунуть промёрзшие ноги в тапочки, даже встать и, не пошатываясь, сделать два шага на кухню. Всё, на что он способен после кошмаров, – это прилагать титанические усилия для заваривания лапши. Соизмеримо пустые действия в его пустой жизни. Но лапша того стоит; а то, что в его кошмарах теперь есть Сяо Чжань, ровным счётом ничего не значит. Ибо просто беспокоится о нём больше обычного. Ничего. Не. Значит. Как и вскрывающее тупым ножом предчувствие, что надвигается что-то очень нехорошее. ...Когда-то у него состоится откровенный разговор с самим собой. До того времени Ван Ибо будет запихивать в себя таблетки, которые когда-то выписал штатный психиатр. И делать вид, что складки у него на лбу от напряжения из-за сложных дел, никак не от недосыпа. А вечно сощуренный взгляд потому, что свет слишком раздражает и без того красные глаза.