Не время умирать

Сяо Чжань мог бы сказать, что его подменили на другого. Удобно перестроили под свои нужды. Сделали из него искривлённую, податливую версию, разобрав на части. Он не узнавал себя прежнего, но и нового – отвергал. До тех пор, пока с мощным хлопком в нём что-то не разорвало и неисправимо поломанное не стёрли в порошок окончательно. Его заставили искать ошмётки себя в боли, вынудили соскребать со стены ногтями, чтобы снова, кое-как, собрать воедино. Только вот собирать... было уже нечего. Надежда всегда умирает последней, жизнь ещё способна теплиться, и «до» возможно соединить с «после», только вот мёртвое уже не воскресить, а то, что случилось, больше никогда не выйдет из головы. На пожизненный срок засядет в тюрьме воспоминаний и напомнит, что его собственное заключение не сократится. У свободы Сяо Чжаня было имя, оно было важнее целой вселенной, но и его унесло вместе с ветром. Сяо Чжань согласился бы с ним на постоянные встречи в кошмаре, если бы помутнённое болью сознание позволило ему увидеть хоть что-то кроме темноты. Из-за подаренного покоя он... смутно доверял ей, без страха забившись в угол своего сознания. Но кое-кто очень хотел, чтобы этот покой Сяо Чжаню даже и не снился. Вкус свободы быстро забывается. Прежнее ощущение силы в каждой теперь атрофированной мышце наполняет тело и мысли безразличием ко всему, а тоска по теплоте рук окончательно отбивается ударом ботинка по челюсти и холодом пола, запачканного кровью. Сяо Чжаня будто учили не заново жить, а вновь и вновь умирать. Без передышки. Без возможности бороться. Они хотели, чтобы его заплывшим глазом не воспринимались никакие цвета, чтобы он думать забыл о том, как пошевелиться и сбежать, чтобы боль стала неотъемлемой частью него самого. Хотели, чтобы счастливую улыбку заменил утробный, нечеловеческий смех. И они добились своего. От человека в нём действительно мало что осталось: теперь это была оболочка с непрекращающейся болью и пустой душой. Вот кем он стал, вот в кого его превратили. Граница между болью и забвением стёрлась. Не прося о помощи, Сяо Чжань забыл, что ей было откуда появиться. Не надеясь на пощаду, перестал верить, что это избавит его от страданий. Он начал с мысли, что ничего не сломает его сильнее неизвестности, из-за которой его душа изнывала от желания услышать хоть что-то о Ибо, а теперь Сяо Чжань даже не знал, откуда тому началу вообще было взяться. Куда же подевался тот бегущий, который не боялся пыток? Почему им конца и края нет? Кто раздавил в нём всю волю к жизни?.. Ответить, было ли хоть что-то правдой, Сяо Чжаню могли только галлюцинации, вызванные таблетками. Он допускал, что картинки просто не могут быть ярче пятен от ударов и маячить перед глазами будто разводами бензина на асфальте, если это целая канва, расшитая желанным, таким необходимым обманом. Иначе почему... – Они и живого места на нём не оставили. ...Почему ему слышался этот голос, в котором осталось жизни не больше, чем в нём самом? Плод воображения Сяо Чжаня не мог звучать так реально, чего не скажешь о чудодейственном препарате. Тот не скупился на подробности и раскрашивал все самые мучительные страхи, между минутами тишины заставляя вздрагивать, будто от звонкой пощёчины. Сяо Чжань будто получил её, когда переключился на внешние ощущения: чьи-то тёплые кончики пальцев ненадолго задержались на его скуле, хотя с невесомостью этого касания посоперничала бы даже бабочка. Но Сяо Чжаню было всё равно. Не имело значения, кто это и что с ним делали, пока из него не пытались выбить всю дурь. Стоило бы уйти в себя, пока спокойствие затянулось. Сяо Чжань мог бы попытаться расшевелить свои мысли, но те просили не беспокоить. Он только хотел укутаться в это ощущение чего-то мягкого, зная, что это ненадолго. Сяо Чжаня же всё равно везде найдут. Ему было предостаточно боли, ему было уже не за что ухватиться, как бы любопытство ни брало над ним верх. Веки были тяжёлыми, не поддавались, и это так роднило их с голосом, что чеканил вслед предыдущему. Сяо Чжань всё ещё был готов поклясться, что не узнавал ни один, хотя в тоне было нечто отчуждённое. – Соберись и отойди от него, ты мешаешь Тэмину. Ибо, слышишь меня? Я сказал, в сторону! – их трое, это совсем нехорошо. Сяо Чжань обошёлся бы кем-то одним у своего тела, но тень стала только плотнее, если это вообще было возможно. Удивляло, что некий Ибо не слушался: показательно или нет, но пальцы снова задевали его кожу. От того, что где-то у живота чувствовался холодный металл и слышался звук разрезаемой ткани, Сяо Чжань в панике бился о стену в своей голове. Что-то подсказывало, что воспротивиться приказу мог кто угодно, только не человек, даже имя которого ничего для Сяо Чжаня не проясняло; шершавые пальцы на коже не оставили никакого впечатления, образ совершенно не складывался. Этого было мало. На кого Сынён оставил всю грязную работу, что с ним, Сяо Чжанем, сделают? – Он первый, кому удалось выбраться оттуда не в чёрном мешке, и если ты не дашь его осмотреть, то всё, что мы проделали для его спасения, ничего не будет значить. Оставь его. – Это из-за меня он... – Если собираешься ненавидеть себя, то начинай за дверью и с момента, когда ему пришло в голову протащить тебя через весь город на спине, чтобы теперь ты мог стоять передо мной и упрямо не давать ему наконец-то отдохнуть от всего. Он очнётся, но ему нужно время. Я прав, Тэмин? – Да. Но не могу сказать точно, когда это случится. Ему... сильно досталось. – Слышал? Возьми себя в руки. Хотя бы ради него. – Хорошо. Он очнётся, и все эти раны когда-нибудь заживут, но считаешь, он будет прежним, Исин? Скажи, как я должен не винить себя за то, с кем я встречусь, когда он откроет глаза? – Никак. Но не делай это при нём, потому что жалеть уже поздно. Если он жив, то это говорит о том, что им не удалось вытащить из него никакой информации о бегущих или о тебе. Свою часть ты сделал, поэтому иди и разберись с ранами. Не думаю, что ему будет радостно узнать, как ты получил эти ушибы на своём первом задании. – Ибо, я могу осмотреть тебя позже. – Не надо, хён. Лучше позаботься о нём. Пожалуйста. С Сяо Чжаня было предостаточно заботы. Будь его руки хоть немного легче камня, он попытался бы защититься и уйти от жжения на коже, отступив к теням, которые исчезли, стоило разговору закончиться. Сяо Чжань не знал, в чьи руки попал, но, уже пройдя через одни, он никогда не сможет забыть, в какое неузнаваемое месиво те при желании могут превратить его лицо. Чтобы даже не опознали, правда же, Сынён? ...Сынён любил поговорить, но у него очень плохо получалось врать. Об этом он любезно поведал Сяо Чжаню, не позволяя уйти от кулака, занесённого над лицом. Сяо Чжаня это чистосердечное признание никак не тронуло, разве что больно задело по скуле, заставив его со свистом из-за поломанного носа рассмеяться наёмнику прямо в лицо. Сяо Чжань тоже был плох во лжи. И чувствовал её за километр. А то, как разило ею от Сынёна, вызывало в нём нескрываемое омерзение. Только в отличие от его бесполезного мастерства много трепать языком, Сяо Чжань умел держать свой рот на замке и не предавал тех, кто ради него поступил бы так же. Сынён хотел откровений. Сяо Чжань не против был ими поделиться и увидеть раздражение, которое тот так старательно маскировал своей болтовнёй. Раньше Сяо Чжань не представлял, каких масштабных размеров была чёрная дыра в душе Сынёна на самом деле. Почему тот паразитировал. За что ненавидел всё живое в человеке, которым сам же являлся. Какое бы гнилое сердце ни было, оно же всё-таки билось. Выживало. И тогда Сяо Чжань рассмеялся. До слёз, громко, будто пользуясь представившейся возможностью сделать это в последний раз. Потеряв над собой контроль, что отправился в пучину боли следом за здравым смыслом, Сяо Чжань почти что снизошёл до сострадания к наёмнику. Его вдруг осенило пониманием того, как Сынён себя чувствовал и каким при этом пытался сделать его самого. Жалким. Сынён был одиноким и завистливым. Способным самоутвердиться только за счёт страданий другого, без чего демоны внутри, если не дать им желаемого вовремя, обглодают его до самой кости. Приструнить собственную злость и дать ей найти выход – вот и всё, что ему нужно было. Прочистив горло, Сяо Чжань бросил тогда снисходительно, что может позволить решить Сынёну, когда и как ему умереть, вот только себе не даст выдать кого-то даже под дулом пистолета. Для него, Сяо Чжаня, борьба была окончена. Пусть Сынён делает с ним всё, что только выдумает его больная фантазия. В обмен на подбитого и подстреленного себя Сяо Чжань получил целыми и невредимыми людей, которые стали ему дороже самой жизни. И этого никогда не понять тому, кого заботила только эволюция от скитающейся помойной крысы до цербера, которого невозможно удержать на привязи. Но с коленей Сынён так и не поднялся и был так же глуп, как и два года назад. Сяо Чжань, давясь слюной, в нарастающем звоне ощущал, что его смех уничтожал те крупицы терпения, которые в Сынёне ещё оставалось. И, заходясь уже в настоящей, безумной истерике, Сяо Чжань не выдержал и выплюнул вместе с сгустком крови прямо ему под ноги: – Так ты, чёрт возьми, мёртв. Просто дохлый и отбитый начисто. А что мертво, умереть уже не может, знаешь такое? Это я не только о тебе, самовлюблённый говнюк. Ты убил меня ещё тогда, когда выстрелил в Ибо. Сейчас же постарайся, как следует. Закончи то, с чем так долго тянул. Бей сильнее. Ожидание ведь было для тебя мучительным? Воспользуйся своим шансом. У тебя же столько возможностей: закованный в наручники я, вагон времени и желания отомстить. Так мсти же. И сделай уже так, чтобы мёртвое таки умерло. Сяо Чжань был тогда не прочь продлить своё время и подёргать Сынёна за ниточки терпения, особенно если это могло увести от подобной участи его семью – Ибо, Исина и Цзяэра – как можно дальше. Тех остальных, кто мог оказаться на его месте. Сынён зря старался: он мог обрушить на Сяо Чжаня сотню ударов, но ни один не сделал бы то, с чем справился выстрел в полицейском участке. Будущее, где был он и Ибо, уже не существовало. Но Сяо Чжань – имей он силы хотя бы дышать – потрудился бы сделать так, чтобы от удара по гордости Чо Сынён забыл, как пачкать руки чужой кровью. Как бить лежачего, того, кто даже поломанную ногу переложить без крика боли не способен, не то что сопротивляться... Разве это – именно то, что виделось Сынёну в самых чудесных снах о долгожданном возмездии? Это ведь должно было быть многообещающе. Он ждал будоражащего чувства. Чтобы цель оправдала все средства и потешила раздутое эго. Лично Сынёну нужна была не польза от добытой информации о бегущих. Он старался не для выгоды продажной части полиции, которая плевала на закон так же, как на права человека. Класть на неё он хотел. И не на группировку Сынён работал. Он не гнался за уважением её членов, не ждал, что её босс, возомнивший себя повелителем мира, признает его выдающиеся заслуги. Сынён мыслил узко и преследовал лишь то, что был способен получить от долгожданных встреч с Сяо Чжанем в камере для самого себя. Удовлетворение. Чувство превосходства. Возможность не сразу закончить всё, а ещё и наиграться с ним вдоволь. К сожалению, Сяо Чжань готов был только действовать на нервы и доводить до белого каления. Ничего другого предложить он не мог. И продолжалось так до тех пор, пока вместе с челюстью ему не выбили всю наглость с возможностью и дальше насмехаться. Потом Сяо Чжаню стало совсем не до смеха. Не до чего-либо ещё в сыром подвале, где даже кровати не было. Смеялся уже Сынён – и над ним, постепенно забывающим своё имя. Сынён так и не сменил гнев на милость. Будто бы не оставил Сяо Чжаню никакого выбора: я с тобой честен, значит, и ты со мной будешь. Поэтому он, как и обещал, не держал интригу, а продолжал рассказывать наперёд, что конкретно им предстоит обсудить за делом. И под «делом» всегда подразумевалась попытка выбить из рта Сяо Чжаня многочисленные признания вместе с органами, а там уже – как получится.

***

Балансируя на скользкой балке, Ван Ибо вслед за вставшим поперёк горла комом проглотил мысль, что придумать ещё более сложного и опасного короткого пути нельзя было. Всё самое неустойчивое, сомнительно закреплённое и ненадёжное собрали на одной заброшенной стройке, где работы прекратились ещё лет пять назад. Но и его слабым уже нельзя было назвать: достаточно было почти что потерять свой мир и пережить кое-что посильнее страха высоты, чтобы осознать собственное бесстрашие. Да и что в жизни Ибо было не таким же шатким, как положение его тела в месте, которое всё никак не сравняют с землёй? Под Ибо был не бассейн с голодными крокодилами или острозубыми пираньями, но он вырвался из среды, близкой к этому: в тюрьме только прутья ограждали его от участи быть растерзанным ухмыляющимися громилами-сокамерниками. Для тех превратить чьё-то лицо в раздавленный вишнёвый пирог было кайфом похлеще наркотиков. Чем он с первого взгляда не угодил было ясно и так, достаточно сузить всё до говорящего «коп» и расширить до возможности пользоваться Ибо, словно грушей для битья. За такое их только по голове гладили. Но пыл мгновенно сдувался, стоило Ибо своим безучастным видом дать понять, что ему как-то побоку, слизывать ли ему грязь у их ног или ходить разукрашенным, подражая синяками и ссадинами географической карте. Если бы не напускное спокойствие, которое не давало надзирателям и малейшего повода снять дубинку с пояса, Ван Ибо, скорее всего, сам нарвался бы на парочку драк и не отделался бы малой кровью. Всё потому, что перед главным сражением было бы верхом жалости к себе растратить в никуда злость, которую нужно было приберечь для одного конкретного человека. За два месяца протирания штанов в тюрьме Ибо вымуштровал ту стачивать свои прорезающиеся зубы о что-то, безустанно ноющее под солнечным сплетением, куда он вдавливал руку, не позволяя памяти выстроить защитную стену между ощущением вины и болью, её порождающую. Ван Ибо сделал это своим наказанием. Больше не какой-то там пуле было суждено становиться главной героиней его кошмаров, не ей было бредить старые раны, когда под сомкнутыми веками губы Сяо Чжаня ещё просили «спасайся», превращая это в «спаси меня». Страху больше не было места в жизни Ибо; теперь он выделил его безрассудности, потом и кровью усвоив первый урок Исина: не ты управляешь ветром, а он тобой. И как бы чернота, обрывающаяся включенным по периметру стройки светом, ни угрожала ему сейчас опасностью, всё же люди были способны покалечить куда сильнее. Металл под ним предостерегающе грохотал, неугомонный ветер расшатывал, а Ибо, собираясь пойти ему навстречу, растопыривал пальцы и пропускал через себя холодный воздух. Тот обволакивал его, полусогнутого, мокрого и... понимающего, что он взобрался на высоту, которая была недосягаемой раньше. Только от него зависело, оступится он или же соберётся и преодолеет расстояние вытянутой руки, чтобы спуститься по тросу на обтянутый мягким и пружинящим материалом навес, способный смягчить его пятисекундное падение. Кран не более чем конструкция, всего-то как качающийся на ветру бамбук. Такой же несгибаемый и прочный. Несколькими порывами его, пригвождённого к земле, уж точно не свалить. Пусть и нет рядом того, кто удержит, подстрахует и вернёт утраченное равновесие, не высоте больше запугивать Ван Ибо своими когтями. Исин непонятно на что надеялся, когда просил Ибо не самовольничать, слушать его и добираться проверенными путями, предварительно рассказав, что для организма, истощённого недосыпом, попытка срезать через близлежащую стройку – самоубийство. Но у Ван Ибо было припасено одно открытие: умение принимать обдуманные решения осталось у копа, без вести пропавшего в день, когда Сяо Чжань стал жертвой его беспомощности. У новоявленного бегущего не встроено в систему думать, чем может кончиться такой риск для него, неподготовленного к подвигам. Зато никуда не делась глупость, когда Исин-гэ сам же отправил его на задание, а потом шуршанием микрофона сбил Ибо с мысли в разговоре с теми, кто заминок не терпел. Исин говорил с Тэмином и, чтобы Ибо не слышал, громко прикрыл микрофон. Врач без надобности их не навещал, а Сяо Чжань требовал постоянного ухода. Людям без сознания от врачей нужна только помощь, которую никто другой оказать не может. А в трудном положении Сяо Чжаня ни на что надеяться не приходилось. Ван Ибо срочно и как можно скорее нужно было оказаться рядом. Полоса препятствий, о которой ему вдогонку орал ещё и выдохшийся Исюань, его напарник на этом задании и отколовшийся от группы информатор, начиналась с огромного рекламного щита; единственного на один из самых тихих районов. К нему из-за стабильной боли в плече Ибо подтягивался с неким трудом. Уговаривая нижнюю часть тела слушаться, он ненадёжно зацепился рукой за торчащий пластик и удивился своим возможностям, когда смог перескочить на обратную сторону щита. Та выходила на ограждённую высоким забором стройку всё той же рябящей рекламой со статистикой безработицы. Чтобы с болезненным стоном перейти на следующий этап – ступеньки и металлическую арматуру – Ибо пришлось оббежать по песку наполовину готовую сторону каркаса. На последней лестнице у него закружилась голова, поэтому он взял тайм-аут, чтобы окончательно не попрощаться с лёгкими. Он пытался продлить эффект непобедимости, возникший из-за злости, болью в скуле уговаривавшей Ибо прийти в себя. Сворачивая задание, Ван Ибо будто сам напросился на синяк. Всё-таки не стоило резко срываться, не разобравшись, в какой стороне выход, рядом с тем, кто видит опасность повсюду, даже в слабом дрожании воздуха. Ибо доказали, что кейса в слабой руке тюфяка, который и словами, и деньгами разбрасывался и командным голосом подчинял гору мышц за своей спиной, неплохо было бы остеречься. Да, Ван Ибо всё запорол и облажался, но сделал это красочно: вспомнил, что он больше не в полиции и что никто не станет требовать объяснений, угрожая лишением премии или звания, так что переложил оставшиеся переговоры на более терпеливого и слегка не ожидавшего перемены событий напарника. Теперь на этой высоте, которую Сяо Чжань когда-то называл детской, Ван Ибо не признавал никакой влюблённости в небо. Оно обошлось с ними слишком жестоко. Спрятало за своими пушистыми облаками звёзды, что обещали им жизнь, подобную их яркому сиянию. Небо обмануло Ибо красотой, из мягко-розового стало багровым, утопило в этом солнце и при свете лучей выдало скорый конец для них обоих за ни с чем несравнимую свободу. Оно обрушилось им на голову и Ван Ибо клялся ему в вечной ненависти. Он сделал один шаг, не задерживаясь на втором, и прыгнул, со свистом ветра отпустив всё непроизнесённое. ...У Ибо было много шансов раскрыть глаза на реальность, но именно Сяо Чжань делал за него то, на что он сам и никто другой никогда бы не решился: предупреждал. Останавливал. И, показывая то, что было родным, молчаливо обещал, что и Ибо станет для него таким, только если примет чью-то сторону. Даже если неправильную. Но... как будто он действительно мог предать Сяо Чжаня. Ибо понял, что никакая сторона уже не его, а полностью их общая. Что все последствия от этого выбора – тоже их, и только. Что с ответственностью опасность возрастёт по мере несущейся быстрее них любви. Сяо Чжань не хотел ставить его перед выбором. Но пришлось. Он дал сделать этот шаг самостоятельно, потому как для Сяо Чжаня выбор с самого начала был очевиден. И Ибо почувствовал это, Сяо Чжаню не нужно было даже говорить – в полёте, когда находишься у самых облаков, ничего уже не слышно. Но это был их путь – разбиться, последовав за попутным ветром, чтобы потом уже никогда не увидеть земли. Только чем выше они поднимались, тем всё меньше становилось кислорода. Они задыхались, и с этим ничего нельзя было поделать. Даже... Даже когда Ибо понял, что нельзя действовать одному, а он всё равно сделал это – пошёл войной против собственного страха. Не вдвоём, один. Чёртов непризнанный герой. Будь у него возможность вернуться назад, он бы встряхнул себя и попросил опомниться. Только бы предотвратить всё. Только бы не позволить. Но... нет. Это было невозможно. Поздно было всё переигрывать. Ибо не сделал бы из себя жертву. Он бы разрешил себе побояться, если бы понял раньше, что не удастся смешать карты в чужой колоде, потому как все тузы оказались у Сынёна в кармане. Тот знал, что дело по Сяо Чжаню – подделка, и с улыбкой на лице мог поддерживать этот блеф. Ван Ибо думал, что подчищал все хвосты, давая ложные сведения. Что, вешая все преступные подвиги на других, давно устранённых бегущих, смог бы найти доказательства, позволяющие скрыть под одним громким именем всю группировку Исина, местоположение которой никто не мог обнаружить. У Ибо осталась пара материалов с прошлой слежки; он хотел умело это обыграть, предоставить весомые доказательства и убедить начальство: они всё это время гнались не за тем. Ибо делал ставку на то, что полиции не удастся установить настоящей личности Сяо Чжаня по единственной детской фотографии и мутным записям с видеокамер, потому хотел обставить всё так, будто тот был мёртв и его наследием пользовались сразу несколько человек. Но, когда уже почти всё было готово, на горизонте помехой замаячил Сынён и действовать, как было задумано, стало труднее. План оказался хорошим только на словах, и Ибо надеялся спасти хотя бы одного из них. После того как Сынён переметнулся на сторону полиции, они притворялись незнакомцами. Но кошмары кое-что выдрессировали в Ибо: куда бы он ни пошёл, Сынён так и останется тем, кто приблизил его к смерти. Он будет с ним вечность; такие люди просто не могут быть чужими. Кошмары ведь не приходят оттуда, откуда их не звали. Наоборот, они слишком хорошо помнят лица и голоса тех, кто позволил им ожить. Этим Сынён обеспечил Ибо персональный ад на земле. Всего лишь стоило посильнее надавить и... прибить слабое место, которым являлся Сяо Чжань. Но вслед за провалом, когда полиции стало известно об их с Сяо Чжанем связи, Ибо снова позволил страху овладеть собой. Сидя в допросной после того, как Сынён поволок его туда от неподвижного Сяо Чжаня в коридоре, Ибо смотрел, как подсохшая на ладони кровь разбавлялась его слезами, и тёр, нескончаемо долго тёр линии на коже, пытаясь хоть так избавиться от увиденного. Но это как на месте преступления: сколько ни отмывай следы крови, всё равно, если не память, то ультрафиолетовый свет воскресит и запустит всю цепочку событий по новой. Только в этот раз задача упростилась. Настоящий преступник, ничем не скованный, преспокойно положил перед Ибо орудие убийства. И лучше бы он не размахивал им так в открытую, потому что Ван Ибо сто раз успел прокрутить в голове, что же сделает с Сынёном, когда наконец до него доберётся. Но Ибо, насколько бы сильной ни была его воля, не мог ускорить этот момент. Зато знал, что рано или поздно приблизится к Сынёну и заберёт то, что позволило продержаться в тюрьме какое-то время до прихода помощи извне. Да, Ибо не сомневался в том, что Исин приложит максимум усилий. По своей же прихоти из-под земли его достанет, лишь бы Ван Ибо отдал должное и сделал всё возможное для спасения Сяо Чжаня. Больше было некому. Наверное, Исину хватило бы одного желания взглянуть в глаза тому, из-за кого Сяо Чжань пошёл на сделку со смертью, чтобы вытащить из заточения и спасти. Посмотреть на того, кого смерть каким-то чудом всё обходила стороной. На того, чья жизнь должна была оборваться ещё два года назад. Ван Ибо не нужно было давать клятву на крови, чтобы связать себя обещанием успеть и сделать всё ради одного – слов Сяо Чжаня о том, что он боялся уже никогда Ибо не увидеть. Пока Ван Ибо тренировками и свежими татуировками доказывал, что не предаст новую семью и станет её частью, не оглядываясь на прошлое, Сяо Чжаню обрезали волосы и наркотиками внушили, что от клетки в собственной голове нет никакого ключа. Что всё его будущее – это затянувшийся миг до долгожданной смерти. Что бежать уже некуда и не за кем. Но раскрытые руки Ибо всё ещё были готовы спрятать его от всего мира и так же добровольно отпустить. Ван Ибо расстался с душой, когда спустя три месяца активных поисков нашёл Сяо Чжаня лежащим в углу подвала, куда сбрасывали всех пойманных бегущих. Если раньше всё будто расступалось перед напористостью Ибо, то тогда, еле открыв скрипящую решётку, он никак не мог заставить ноги слушаться. Он боялся не нащупать даже намёка на слабый пульс, ведь перевернуть всё вверх дном для того, кому спасение уже не вернёт жизнь и ничем не поможет... Ибо не хотел нести на своей спине мёртвое тело, но готов был вернуть домой человека, который отдал всё, чтобы другим ещё было куда возвращаться. Но хотя бы Исин, который сказал не оглядываться и оставлять всю охрану на него, прибежал следом и медлить не стал. Этим он снова вернул Ибо смысл жизни. Ведь тот, кто был для Ибо всем, дождался... Чтобы теперь уже всегда бежать рядом. И пока спасённый Сяо Чжань в больнице смотрел куда-то сквозь Ибо, на пустую стену, тот, преодолев весь этот путь, держа в ладонях любимое лицо и пытаясь достучаться, не собирался сдаваться и принимать то, что от его Сяо Чжаня мало что осталось. Прежним ему не стать, но пока вторая половина его сердца цела, пока Ван Ибо может защищать его, Сяо Чжаню бояться нечего. – Гэ, не уходи в себя. Пожалуйста, останься со мной. Как-то ты сказал, что я подарил тебе крылья, но какой же ложью это было, Сяо Чжань. Это ведь ты отдал мне свои. Отдал, не зная, приживутся ли и смогут ли поднять меня, расправлю ли я их вообще. Но не подхватит ветер – подхватишь ты, верно? Поймаешь же, даже если придётся ловить только осыпающиеся с меня перья? Да. Ты был с неба, а я – с земли. Но мы, похоже, оба были сильнее, чем думали: я боялся только за тебя. Ты – за меня. И я не мог так просто от этого отказаться. От тебя – ни за что.