нет никакой темноты

      – Я хочу в музей, – заявляет однажды Челси. Она только вернулась с пробежки; крошечные капельки пота, пойманные в поле электростатического генератора, зависают у ее висков сверкающим ореолом.       Сири у кухонного островка замирает, не донеся до рта кружку.       – В музей? – озадаченно спрашивает он.       Челси радостно угукает, стягивая через голову мокрую майку. Сири быстро отворачивается и тут же морщится про себя – она не любит, когда он так делает, – но Челси не замечает.       – Скоро выставка, видела афиши, – расплывчато поясняет она, уже скрываясь за дверью в ванную.       Сири только смотрит ей вслед, пока горячая кружка не начинает обжигать пальцы. Тогда он отставляет ее в сторону и ныряет в сеть.       Поиск не занимает много времени. В конце пастеризованного двадцать первого столетия музеи стали достоянием истории, громоздким пережитком прошлого. Надобность в них отпала – какой смысл выходить из дома, если любое из произведений искусства теперь можно рассмотреть, потрогать и даже попробовать на вкус, просто подключившись к виртуальной утопии? Мозгу в сущности неважно, откуда берутся импульсы. Но Челси считает себя «естественной» девушкой, а значит – они идут в музей.       Информация, повинуясь малейшему движению зрачков, раскидывается в поле зрения искрящимся веером окон. Сири просматривает заметку о художнике – перевалило далеко за сотню, стал одним из первых, кого пустили на Небеса, когда уже отказывало немощное тело, творил до самого конца, мэтр нефигуративизма, первая выставка за пятьдесят лет, – смахивает ее, поведя глазами в сторону, и, подумав немного, все-таки покупает два билета.       Челси он говорит об этом не сразу и словно бы невзначай. Она радостно смеется и целует его в щеку, и платье для «выхода в свет» они выбирают вместе.       Музей – удушливая бетонная коробка, приземистое ископаемое, ощерившееся стеклом и хромом главного входа. Он смотрится нелепо и чужеродно среди изящных высоток, стремящихся к грязным клочьям облаков, перемешанным с застывшим над городом вечным смогом. Он проглатывает их с Челси, словно гигантский левиафан.       Аскетичный холл музея залит мертвенным светом люминесцентных ламп; после разноцветных городских сумерек белые стены кажутся чересчур яркими и странно стерильными, будто в больнице. Сири поводит плечами, оглядывается, поправляет воротничок светлой рубашки-поло – ему неуютно в этом свободном помещении, где ничто не отбрасывает тени, – и переводит взгляд на Челси. Она говорит с пожилым смотрителем у стойки, коротко смеется над чем-то, слегка наклоняя голову, и волосы облаком колышутся вокруг ее головы. В ответ смотритель недовольно поджимает губы, – он любит тишину, постимпрессионистов и «Великого Гэтсби», успевает считать Сири, – и долго ищет что-то, водя непривычными пальцами по экрану допотопного терминала. Проходит вечность, прежде чем вежливым жестом им разрешают наконец войти.       Зал встречает их чернотой. Совсем не темнотой – в помещении света достаточно. Нет – стены выкрашены в мягкий графитовый оттенок, не-совсем-черный, уже-не-серый, приглушенный, но торжественный.       Полотен на этих стенах нет. Они, подвешенные на тонких металлических тросах, меняют геометрию помещения, превращая его в лабиринт. Они черные. Черные полностью, но при этом не черные совсем – краска наложена крупными, объемными мазками, завораживающими, ритмичными, свет маленьких светильников играет и преломляется на них, и Сири кажется, что картины гораздо реальнее, чем все, что их окружает.       Он понимает, что забыл, как дышать, только когда начинает саднить в груди. Челси рядом тихонько хмыкает и тянет его за запястье. Они блуждают в лабиринте теней, словно мифический Тезей о двух телах, но нет никакой нити и нет Минотавра – только бесконечные изломанные плоскости и отраженные лучи.       Челси морщит нос – скучно, ее каблуки звонко стучат по паркету, алое платье-футляр кровяным пятном разрывает торжественное черное-на-черном пространство зала на две неравные части. В этом замершем царстве она похожа на язык живого пламени, и Сири не может объяснить, почему ему от этого внезапно становится так неуютно.       – Тоска, – жалуется Челси, когда они замирают напротив очередного полотна – огромный холст разделен на три части, и каждая мерцает по-своему, отдельно от других, – Жуть и мрак. Все черное, сплошная темнота. Очень угнетает.       Сири думает о сюрреалистических инсталляциях Монагана, о пастельных тонах, о воздушности, мишуре и позолоте. О том, с какой легкостью начале двадцать первого столетия Монаган высмеивал будущее потребительского общества. Челси любит Монагана. Любит воздушность, легкость и остросоциальные темы. Ей не место в этом зале, среди этих застывших, но странно подвижных полотен, в полном бликов пространстве, лишенном своей черноты.       – Это не темнота, – внезапно говорит Сири больше сам себе, – это ее отсутствие.       Челси только непонимающе хмурится в ответ.