* * *
― Федька, то ты?! ― в искреннем шоке прокричал такой знакомый голос из трубки ― так громко, что Фёдор невольно отдалил телефон от уха, сжимая в зубах сигарету. ― Шо стряслось? Кто-то помер? ― Каждую секунду в мире кто-то умирает. ― раздражённо отозвался Достоевский, делая нервную тягу. ― Есть дело. ― Да я как-то догадался. ― немного саркастично фыркнул Коля. ― Раз уж ты позвонил мне впервые за десять лет! ― За пять. ― Фёдор медленно выдохнул, стараясь вновь привыкнуть к говору своего старого друга. ― Нужно, чтобы ты выиграл театральный конкурс в этом году. Какой-нибудь масштабный, лучше несколько. Чтобы люди признали тебя лучшим актёром-подростком в Украине. ― Да, конечно, ага, как два пальца об асфальт. ― то ли удивлённо, то ли язвительно, то ли уверенно ответил Гоголь. ― Ты же знаешь, как я отношусь ко всей этой оценочной хероте… хотя это неважно, тебе надо ― я сделаю. А зачем? ― Я не сомневался в тебе. ― Достоевский широко улыбнулся, и эту улыбку легко можно было услышать даже по телефону. ― Удачи, Коля. ― Ну да, спасибо. Так а зачем… ― короткие гудки. Фёдор дошёл до угла закоулка, затушив сигарету об обшарпанную стену, и выдвинулся вдоль улицы, незаметно, но с силой сжав в руке висевший на шее небольшой крест, пальцами другой поглаживая спящего в кармане зверька. Всё шло удачно.* * *
― Назови хоть одну причину, по которой я должен это делать. ― бровь Чуи нервно дёргалась от напряжения мышц его лица. ― Хоть одну, Осаму! ― Я тебя попросил. ― Дазай едва заметно подёрнул плечами, ни на секунду не переставая улыбаться. ― Усложним задачу. ― рыкнул Накахара. ― Весомую причину, достойную моего внимания. ― Тебя попросил парень, благодаря которому кое-кто… ― как бы поддерживая его реплику, с первого этажа раздался громкий смех нескольких взрослых людей. ― …разрешил тебе играть в этом сезоне. Итоговый экзамен по математике в полугодии, помнишь? ― Чёртов пидор, я так и знал, что тебя ни о чём нельзя просить! ― как и всегда, он скрывал бессилие за ещё большим раздражением. ― И что теперь? Мне у тебя в вечном рабстве остаться или как? ― Да нет. Поможешь сейчас ― и я забуду про твой маленький должок. ― в подтверждение своих слов он дважды мелко кивнул. ― Очаровательно. Притворяться твоей пассией на совместной вечеринке наших школ или не выйти на поле ближайшие пару месяцев… даже не знаю, что хуже. ― он старался вложить в каждое слово как можно больше желчи. ― Ты же понимаешь, что Озаки размажет меня после этого, да? ― О, уверен, с хрупкой девушкой ты как-нибудь справишься. ― Дазай обнадёживающе опустил руку на плечо парня. ― Или мне стоит усомниться. ― Просто будь уверен, придурок, я тебе это ещё припомню. ― говоря это, Чуя резким и грубым жестом убрал пальцы Осаму со своего плеча. ― Ага, занесу в общий список причин, по которым мне стоит опасаться твоей мести. ― Мальчики! Вы скоро? ― глухой и низкий голос отца Чуи с первого этажа, казалось, сотряс стоящие рядком кубки на полке. ― Уже идём! ― рявкнул в ответ Накахара. ― Заруби себе на носу, Дазай. Если до моих предков дойдёт хотя бы тень слуха о том, что твоя мамаша была права, и мы в итоге начали трахаться ― закопаю живым. ― вкрадчиво прошептал он прежде, чем открыть дверь собственной комнаты и спуститься по лестнице к их семьям.* * *
― Коля, я не уверен… ― он не питал особой надежды на успех своей попытки отказа, но предпринять её был обязан. ― Не делай мне беременную голову. ― Фёдор решил оставить при себе всплывший в голове комментарий к этой идиоме. ― Это наша первая американская вечеринка! И не знаю, как назад, а туда мы идём вместе, и ты должен выглядеть соответствующе! ― Достоевский прикрыл глаза, тихо вздыхая. Они оба прекрасно знали, что причина, по которой Коля вот уже полчаса заставляет его стоять перед зеркалом в попытке подобрать одежду, которая устроит их обоих, вовсе не в том. И всё же он смолчал, не заостряя внимания на собственном понимании ситуации: однажды, ещё много лет назад, они серьёзно поссорились из-за того, как легко Фёдору удавалось распознавать любое лукавство Гоголя, и с тех пор он дал слово держать язык за зубами, даже когда интриги друга были очевидны. ― Почему я не могу просто надеть джинсы и майку, напомни? ― с измученным выражением лица едва ли не простонал парень. Колени начинали немного ныть, хотя ему случалось стоять и куда дольше: видимо, в этот раз он устал отнюдь не от физической нагрузки. ― Это же школьная тусовка, а не концерт в Большом театре. ― Это не повод не приодеться, как чёрт. ― строго отозвался Коля. ― Тем более, что ты идёшь к нему домой! ― ах да, как он мог забыть… ― Да ладно тебе, Федь! Неужели не нравится? Достоевский сфокусировал оценивающий взгляд на собственном отражении в зеркале. Не без яростного противостояния он всё же смог заставить Гоголя отказаться от идеи разодеть его во все цвета ЛГБТ-флага и остановиться на чёрно-белой гамме. Впрочем, от части «чёрно-» в его наряде осталась только рубашка цвета густой смолы. Всё остальное ― брюки, узкий приталенный расстёгнутый пиджак, подтяжки, которые он пытался им скрыть, тонкий галстук ― было пугающе, кристально белым. Фёдору казалось, что на эту одежду было рискованно дышать, не то что выходить с ней из дома. И всё же… он кое-что понимал в гардеробе своего друга и догадывался: ничего ближе ему там уж точно не будет. ― Обую я кеды. ― он с вызовом развернулся к Гоголю, стараясь смотреть на того как можно твёрже. ― Ладно, только сперва почисти. ― после нескольких секунд противостояния настойчивых взглядов всё же сдался Коля. Достоевский удовлетворённо кивнул. Хотя бы так.***
Ритмичные басы были слышны за несколько кварталов до дома, в который направлялась машина Дазая. Они с Чуей уже давно перестали задаваться вопросом, как соседи Сигмы ещё не прикрыли школьные тусовки жалобами в суд ― в конце концов, никто из них ещё не сталкивался с монстром, способным противостоять обаянию президента школьного совета, так что все попросту смирились, что, видимо, его влияние простирается далеко за пределы их учебного заведения. Осаму быстро припарковался немного поодаль ― ему вовсе не хотелось оказаться тем самым парнем, на ремонт чьей машины будут скидываться все участники тусовки ещё месяц. ― Обратно ты поведёшь. ― будто бы отвечая, машина мигнула юноше поворотниками, когда он, быстро нажав на кнопку, кинул ключи Накахаре. ― У меня завтра тренировка. ― холодно отозвался тот, опуская ключ в карман брюк. ― Так что ждать тебя до утра и тем более ― вытаскивать на рассвете из пруда я не буду. Так что, сделай милость, держи себя в руках. ― Конечно-конечно. ― Осаму с улыбкой несколько раз кивнул, и юноша сразу понял: ничего хорошего это значить не может. ― Так чего ты там от меня хотел? ― немного помолчав, обречённо спросил он. ― Что я должен делать? ― Ох, боже, Чуя! ― Дазай снисходительно покачал головой. ― Всё время забываю, что у тебя никогда никого не было. ― сказав это, он подошёл ближе к парню, приобнимая его за плечи и делая шаг вперёд. ― Заткнись. ― тихо прошипел Накахара. ― У меня, зато, и попыток суицида не было. ― И очень зря. ― отрезал в ответ Осаму, пару раз хлопая пальцами по плечу Чуи. ― Первую лучше совершить в подростковом возрасте. Потом повышается вероятность успеха. Парень закатил глаза, молча сгибая собственную руку и переплетая пальцы с Дазаем. Было не по себе, но он запретил себе ныть и показывать Осаму, что тот сумел доставить ему дискомфорт ― не дождётся. Так что Накахара выдавил из себя насколько вышло обольстительную улыбку и двинулся вперёд, навстречу вечному позору и идиотскому хихиканью за спиной примерно всей школы. Дом, где жил Сигма, был окружён уютным двориком, по площади превосходившим само крупное здание с внушительным балконом примерно в три раза. Раскидистые деревья, на паре из которых располагались уютные домики, были украшены цветными фонариками ― уже включёнными, несмотря на совсем недавний закат. Пара тентов, шатёр, беседка, бассейн, колонки ― никто не знал, да и не спрашивал, почему, но жилище президента школьного совета было точно создано для тусовок, традиционно начинающихся на улице. Когда «пара» прошла через изящную калитку, во дворике находилась уже пара десятков человек, в том числе и сам хозяин дома, который стоял у столика с небольшими закусками, с широкой улыбкой смеясь над шуткой какого-то парня. Завидев пришедших, он что-то быстро сказал своему собеседнику, после чего уже открыто поднял на них приветливый взгляд и подошёл ближе. ― Рад, что вы здесь! ― он говорил это всегда, хоть и в другой форме. ― И рад… за вас. ― Сигма явно замешкался прежде, чем сказать это, но в последний момент всё же решился. И тем не менее не дал возможности Чуе провалить свою роль и что-то грубо рявкнуть в ответ, продолжая. ― Людей ещё мало, ребята с гитарами пока не пришли, так что обходимся колонками. Еда тоже будет немного позже, но тут полно закусок. Чуя, я припас специально для тебя кое-что особенное. Отойдём? ― он вопросительно смотрел то ли на одного юношу, то ли на другого, но оба кивнули, изобразив подавленное разочарование при разнимании рук. Осаму проводил их взглядом, кивая своим мыслям. Среди пришедших не было никого из русских, но он точно знал: они придут, и все. Запустив руку в карман и взяв в другую небольшой бокал, он двинулся вглубь двора ― мимо тусовавшихся у стола людей, мимо тех, кто уже понемногу начинал пританцовывать у колонок. Мимо пустого ещё бассейна ― к своему излюбленному месту. Среди крупных кустов стоял широкий шатёр, внутри которого были аккуратно развешаны гирлянды, а у входа ― разложены множественные коврики, валялись подушки и стояли невысокие столики. Опустившись у одного из них, он облегчённо выдохнул, отпивая из бокала. Вечер начинался. Достаточно быстро пришли Коё и Фицджеральд ― к неудовольствию стоявшей в стороне Йосано, тут же отошедшей ещё дальше от дома и усевшейся неподалёку от Дазая. Скоро за ними во дворе появились Танидзаки с сестрой, Рампо с По ― Осаму не особо понимал, как его вообще удалось вытащить в подобное место. Юноша тихо хмыкнул, впервые увидев на подобном мероприятии учеников, только недавно перешедших в старшую школу ― видимо, Ацуши и Акутагаве каким-то образом удалось заслужить доверие Сигмы, которого, впрочем, сам Осаму не разделял. Ближе к официальному началу хозяин дома, непонятно, где оставивший Чую, радушно приветствовал четвёрку своих «коллег» по школьному совету. Практически все в Ист Хае знали, насколько Тачихара, Теруко, Дзёно и Суэхиро были не в восторге от того, что президентом избрали присоединившегося к совету позже всех Сигму, так что парень немного нахмурился, покачав головой ― интересно, что он задумал, позвав сюда своих недоброжелателей? Так или иначе, двор наполнялся людьми. Дазай ждал только одного из них ― впрочем, не так уж и долго. Опоздав где-то на десять минут, калитку пересёк широко улыбающийся юноша с волосами цвета спелой ржи, отчасти скрытых тёмно-зелёным цилиндром. Головной убор идеально попадал в цвет исшитого металлическими нитями расстёгнутого фрака, под которым парень был одет в белую рубашку с аккуратным жабо, украшенным чёрной лентой, и чернильную жилетку. Узкие брюки пришедшего отчасти были скрыты сапогами до колена с несколькими металлическими бляшками. Внимание большинства гостей тут же устремилось к нему, что, казалось, доставляло ему немалое удовольствие ― Осаму не мог не отметить явное нетерпение, мелькавшее в зелёных глазах при взгляде на хозяина дома, который, судя по всему, рассыпался в искренних комплиментах юноше. Парень же с широкой, но в то же время сдержанной и немного пугающей улыбкой, совершенно поблекший рядом со своим эпатажным другом, и был тем, кого так ждал Дазай. Его повадки ничуть не менялись с годами ― разве что жесты стали ещё более холодно-продуманными, чем были прежде. Всепоглощающий контроль в каждом мелком движении, ни капли искренности ни во взгляде, ни в движениях ― то, как он показывал всем, и то, каким никогда не видился Осаму, сколько бы ни старался. Изуродовав собственную тёплую улыбку при его виде до снисходительно-насмешливой, Дазай начал наблюдать. ― Здесь так красиво! ― не скрывая бури эмоций, Коля хлопал глазами, вертясь вокруг своей оси. ― У тебя, наверное, уйма времени ушла на подготовку? Ты бы сказал, я бы помог! Сигма тихо рассмеялся, кивнув ему, и это был самый приятный из всех кивков, которые Гоголь когда-либо получал. ― Благодарю тебя, Николай, но… ― Зови меня Коля. ― добродушно поправляет тот, судорожно переводя взгляд то на необыкновенные элементы декора двора, то на юношу, смотреть на которого хотелось вечно. ― Колья?.. ― неуверенно переспросил Сигма, и парень тут же хлопнул себя рукой по лбу, краснея. ― Ох, прости, извини, я совсем не подумал! Зови, как тебе удобнее! ― Хорошо. ― хозяин дома не сдерживал умиления от всей этой возбуждённой суеты, излучаемой Колей. ― Поскольку вы у нас новенькие, давайте я покажу вам, что где и кто есть кто. ― Супер! ― наконец сумев принять решение и намертво приковав взгляд ясных глаз к юноше отозвался Гоголь. ― Думаю, будет проще, если ты познакомишь нас со всеми. Спасибо, Сигма. ― Фёдор коротко и вежливо кивнул президенту школьного совета, и Гоголь почти начал волноваться, не слишком ли он загрустит за часы, которые им предстояло провести здесь, но Сигма овладел всем его вниманием, практически сразу отвлекая от этой мысли. ― Что ж, тогда начнём со двора. ― он широким жестом рукой предложил им пройти дальше. ― Здесь располагаются закуски и выпивка ― хотя когда станет холодно, и мы переместимся в дом, её тоже перенесут. ― Гоголь коротко кивнул, на несколько секунд оторвавшись взглядом от Сигмы и рассматривая укрытый белой скатертью высокий стол, заставленный причудливым канапешками и украшенными фруктами бокалами. С другой стороны от стола стоял парень в тёмных очках, ловко раскручивая в руке бутылку с чем-то явно крепким. ― Мотоджиро увлекается смешиванием коктейлей, так что, если вы имеете большой опыт в выпивке и отдаёте предпочтение чему-то необычному ― можете обращаться к нему. ― Рад знакомству. ― сказав это за них обоих к благодарности Николая, Фёдор протягивает ухмыляющемуся парню руку, и тот, продолжая вертеть в одной из своих бутылку, пожимает её другой. ― Мотоджиро и его компания чаще всего бывают подобных мероприятиях, так что, если вдруг ощутите недостаток вечеринок в своей жизни ― можете смело обращаться к ним. Ну, после меня, разумеется. ― Гоголь не сразу понял, что последняя фраза Сигмы была скорее шуткой. Юноша повёл новичков дальше, и Коля усилием воли заставлял себя прислушиваться к смыслу его слов, а не только чарующему тембру голоса, рассказывавшего о мясе и овощах барбекю, готовившихся рядом. Он в действительности впервые чувствовал что-то такое ― рядом с Сигмой не хотелось замечать ничего больше, будто всё, чего он искал в этой жизни, умещалось в его завораживающих необыкновенных глазах. Никогда прежде, ни с кем Гоголь не чувствовал ничего подобного и был уверен ― Достоевского подобные ощущения привели бы в ужас. Они шли дальше, познакомившись по дороге с девушкой по имени Луиза, едва выдавившей из себя слова приветствия. Она была увлечена какой-то настольной игрой, явно идя к победе в ней над рыжим парнем, представленным Сигмой как Марк. Юношу, казалось, вообще не слишком интересовал итог игры, он был попросту рад проводить время со своими подругами. Вторую девушку звали Люси, и Гоголю показалось, что она вовсе была «не здесь». Дальше Сигма повёл компанию к широкому шатру, в который Гоголь был готов влюбиться. Расшитая ткань, цветные огоньки, мелькавшие изнутри, узорчатые коврики внутри и снаружи, на одном из которых сидел, скрестив ноги… ой-ой-ой. Коля буквально кожей почувствовал возникшее между его другом и улыбавшемся парнем у шатра напряжение. Оборачиваться в сторону Достоевского даже не хотелось ― он боялся, что взгляд Феди разъест в нём жгучую дыру. ― Здесь ребята планировали сегодня собраться, чтобы петь песни, пока мы не пойдём внутрь. ― как ни в чём не бывало продолжал рассказ хозяин дома, будто бы не замечая ни настороженности Коли, ни сжатых челюстей Фёдора. И всё же Гоголь был уверен: Сигма подметил всё. ― Думаю. Скоро они начнут. Играет обычно Танидзаки ― и сегодня мы рассчитываем, что Наоми ему подпоёт. ― после этих его слов рыжий парень, первым спросивший о вечеринке, и черноволосая девушка рядом с ним приветливо помахали руками пришедшим. Коля постарался как можно активнее ответить им, будто надеясь, что этими жестами сможет отвлечь Достоевского. Сигма по очереди представил сидевшего там же невысокого парнишку Кенджи и чем-то сильно похожего на него юношу по имени Джонни. На этом момент расслабления для Гоголя закончился ― президент школьного совета перешёл к знакомству их с человеком, с которым оно было вовсе не нужно. ― Осаму ― лучший из наших математиков. ― с ноткой гордости в голосе произнёс Сигма, даже и не представляя (или всё же?..), насколько неловким был этот момент. ― Лауреат конкурсов по программированию, завсегдатай компьютерной лаборатории, причина наличия у наших учителей самых передовых защит от взломов. Хотя, насколько я понимаю, с появлением в школе Фёдора и они не помогут? ― он вежливо посмеивался, и Коля вторил ему, не испытывая даже надежды исправить ситуацию. Между поднявшими друг на друга прищуренные в улыбках глаза темноволосыми парнями будто разразилась дичайшая буря, готовая снести Гоголя, Сигму, его дом, деревья ― да и в целом весь город. От этого ощущения хотелось сжаться и притвориться мёртвым, чтобы хоть боли поменьше чувствовать, когда необузданная энергия будет рвать тебя на части… Юноша был готов разразиться завистью от того, насколько ярко они оба могли передать подобные эмоции, и бровью не ведя. ― Польщён. ― сдержанно кивнул, поднявшись, Дазай, протянув руку Гоголю. Всеми силами стараясь не выдать своего опасения, что его сейчас убьёт электрическим разрядом, парень с улыбкой пожал её, героически вытерпев долгий пронзительный взгляд. ― Коля Гоголь. ― кивнул он, отпуская руку Осаму, тут же направившуюся в сторону Достоевского. Как ни странно, вся сцена выглядела не только вежливой, но и дружелюбной ― для всех, кроме всё понимавшего Николая и, как ему самому показалось, до неприличия проницательного Сигмы. Фёдор улыбался, на долю секунды до белых костяшек сжав ладонь Дазая. ― Фёдор Достоевский. ― выделанно ровный, приветливый тон. Выдресированная обезоруживающая улыбка. Несколько секунд… и всё закончилось. Сигма повёл их дальше, а Осаму сел обратно на ковёр, заводя какую-то беседу с другими учениками. И всё. Вот только по коже Коли не переставали бегать неприятные разряды ― даже когда его глаза блуждали по лицу Сигмы. Даже когда он всеми силами пытался сосредоточиться на абсолютно идеальном дизайне дома и его украшениях и вслушивался в слова хозяина ― о гостиной, караоке, предстоящем пиршестве с гигантским тортом и угодными им объёмами выпивки, о планировавшемся через какое-то время концерте всеми обожаемой школьной группы… это мерзкое ощущение не покидало его, и Гоголь был уверен: всё дело в том, что его испытывал Фёдор. Догадка подтвердилась, когда, закончив экскурсию, Сигма с улыбкой поинтересовался, что они собираются делать, и Достоевский чуть улыбнулся. ― Думаю, я пойду присоединюсь к Луизе, Марку и Люси. Там, кажется, лежали шахматы… ― О да, конечно. Они будут рады. ― ровно кивнул Сигма, Коля же бросил на друга длившийся всего долю секунду страдальческий взгляд. ― Всё в порядке. ― дёрнул плечами тот, разворачиваясь. ― Успеем наобщаться, Гоголь. А здесь мы, вроде как, чтобы познакомиться с другими учениками. ― парень лишь с благодарностью улыбнулся, кивая ему и в итоге оставаясь наедине с Сигмой, наконец теряя мерзкое чувство на коже. ― Что ж… а ты, Николай? ― проводив взглядом Достоевского, юноша перевёл его на Колю. ― А тебе помощь не нужна? Я, знаешь, такой тусовщик… ― не успев в доли секунды придумать, как достаточно передать фразу «Шо это не дай Бог!», он продолжил иначе. ― Знатный. ― Ну, у меня всё с большего готово. ― Сигма умилённо улыбнулся, практически смеясь. ― Спасибо. Так что можем просто пойти наружу и сориентироваться там. Они? Могут? Наружу?! Пойти и сориентироваться! То есть, да, конечно же, они могут. Придав себе насколько нормальный, насколько мог, вид, Гоголь проследовал за хозяином из дому, к уже заполонившей приличную часть двора толпе школьников. Парень был искренне рад проводить там время. Всё вокруг было таким... эмоциональным. Он начинал чувствовать от каждого огонька, каждого аккуратно украшенного столика, от каждой небольшой области этого дома, продуманно созданной для таких вечером и идеально в него вписывающейся. Во всём этом Коля будто бы видел чувства и старания Сигмы, представлял его улыбку в момент, когда идея для той или иной точки наконец приходила, и радость, которую тот испытывал, когда кто-о впервые с восторгом оценил его старания… Почему-то всё это выглядело так живо, будто Гоголь и сам приходил сюда не в первый раз. Впрочем, говорить с Сигмой оказалось даже интереснее, чем мысленно рисовать себе его портрет, глядя на то, что он создал. Почему-то это происходило так естественно ― несмотря на то, что Коля говорил на неродном языке, несмотря на то, что они были едва ли знакомы, от всех бесед создавалось ощущение, будто он общался с кем-то, созданным его собственной фантазией в качестве тёплого убежища и… и ему очень хотелось бы верить, что Сигма чувствовал то же самое. Несколько раз, пока они вдвоём присоединялись то к одной, то к другой компании, Гоголь пересекался с Федей. Который выглядел… нормально? Он улыбался этой своей обезоруживающей улыбкой, от которой хотелось спрятать руки за голову и упасть лицом в пол, но почему-то это чувство было даже приятным. Достоевскому явно удавалось производить это мощное, но притягательное впечатление на всех вокруг. Впрочем, в том и была его цель. Парень успел перезнакомиться почти со всей старшей школой, почти с каждым человеком обменяться шуткой или любезностью, отпечататься почти у каждого в памяти и куда сильнее отпечатать себя. Он наблюдал за тем, как сперва во дворе начинают зажигаться гирлянды, затем звучит приятный голос рыжего парня, собравшего вокруг себя небольшую толпу, а затем, когда он сам несколько раз отмахивается от назойливых насекомых, Сигма объявляет о том, что следовало бы пройти внутрь. Задача усложняется. Если прежде Фёдору было достаточно просто наблюдать за Дазаем на расстоянии, сейчас видеть, но не приближаться, станет куда затруднительнее. Впрочем, для него это было лишь незначительным изменением, и один раз Достоевский даже позволил себе стать с Осаму в один кружок школьников с бокалами, ответив на рассказанный каким-то незнакомым парнем анекдот заливистым смехом и похвалой, от которого ― он это видел ― Дазай напрягся всем телом. Чего он добивался? Это предстояло понять, хотя большая часть мгновенно возникших по этому поводу мыслей сводилось примерно к одному: Фёдор пытался его дразнить. Прощупывал границы. Что ж, он не собирался ему подыгрывать: вежливая полуулыбка и тихий смех, незаметный шаг назад. Осаму легко примкнул к другой компании и, хотя ему и не удалось высмотреть реакцию Достоевского на это, он легко мог её предположить. Всё шло как обычно. Постепенно все напивались, музыка становилась громче, спортсмены понемногу начинали таскать оборудование группы к здешней сцене ― вероятно, чтобы поскорее присоединиться к общей вакханалии. Дазай отпил ещё вина ― ему было весьма далеко до большинства присутствующих, и всё же без этого тоска слишком быстро накрыла бы его… Чего, конечно, не скажешь о Чуе. Когда взгляд Осаму пал на него, развалившегося на диване в компании пары девушек из чирлидерской команды, парень, фыркнув, отметил про себя, что его легенде, кажется, конец. Хотя Накахара действительно старался. Легко используя свои «отношения» с Дазаем как повод отвертеться от любого навязчивого внимания, капитан школьной команды сталкивался с последствиями: сейчас он был занят подробным рассказам девушкам о том, как же именно они с Осаму пришли к этому, как всё развивалось, что будет дальше… Чуе не оставалось ничего, кроме как безбожно врать в каждом слове и надеяться, что эти часы сотрутся из его памяти… в общем-то, просто так, поскольку Накахара до сих пор оставался, как ему казалось, единственным трезвым участником праздника. Даже Коё, своим по-змеиному жутким тоном строившая его сокомандников, расставлявших инструменты, судя по всему, немного выпила. Озаки нервно щурилась. Каждый раз происходило одно и то же. Каждый раз ей приходилось сперва договариваться с едва ли отличающими барабанную палочку от микрофона людьми об установке оборудования, а после тратить часы тусовки на то, чтобы не лишиться благодаря им всего оборудования разом. Что ж, она уверяла себя лишь в том, что это будет последний раз. К следующей вечеринке она добьётся того, чтобы Френсис нанял нормальных людей, которые не будут подвергать её имущество опасности. Впрочем, вскоре муторная и неприятная расстановка была позади, и Коё уверенно шагала к стойке с микрофоном, обойдя четверых музыкантов и оказавшись впереди. Как и всегда, на её приветствие восторженным воплем откликнулся каждый видимый в доме человек. Как и всегда, стоило дереву барабанных палочек застучать в воздухе, остановить их было уже нельзя. Озаки наслаждалась. Тем, как все пережитые ей чувства по очереди выходили наружу, стократ усиливаясь колонками. Тем, как резонировала с ней толпа ― будто бы все эти люди понимали её в тот момент. И совершенно неважно, что на самом деле никто их присутствующих и представить не мог того, что на самом деле она пыталась сказать… им казалось, они понимают. И оттого самой Коё казалось, что она не одна. Направленное в сторону девушки внимание льстило и жгло огнём не только её душу. Фицджеральд сдержанно аплодировал каждой песне, и вряд ли хоть кто-либо мог заметить, как хищно его взгляд бегал по очереди по каждому восторженному лицу. Парень будто бы питался восхищением, впитываемым его девушкой. Всё то обожание, что она получала, принадлежало и ему тоже. Он знал это. Он знал и чувствовал, что за пылающими выступлениями Коё целиком и полностью стоял он. Она была его проектом, его созданием, и всё то, что происходило… он заслужил. Поэтому вовсе не только Озаки была удивлена и напряжена, когда из толпы послышался голос Танидзаки. ― Я слышал,.. ― не имея и понятия, насколько жуткие взгляды были прикованы к нему в тот момент, начал парень. ― .., что один из наших гостей, вроде, тоже увлекается музыкой. Может, дадим ему возможность сыграть? Раз уж это приветственная вечеринка. ― Точно! ― в восторге Гоголь даже подпрыгнул, разворачиваясь к явно не подготовленному к такой ситуации Достоевскому, стоявшему ближе к стене и даже не приближавшегося к бешено скачущей толпе во время выступления. ― Федя, ты должен! Фёдор молчал. Он не был уверен, что стоит. От рыжей девушки на сцене исходила ощутимая угроза ― несмотря на её заинтересованный взгляд. Кажется, все здесь обожали её, и подобное заявление у большинства вызвало только насмешливые взгляды в его сторону. Достоевский уже прокашливался для вежливого отказа, когда… Когда его взгляд упал на него. На мерзкую, надменную и вызывающую ухмылку, на уже готовящееся выражение лица, без слов кричащее «Я так и думал». На то, чего он никак не мог допустить. ― Ну, если вы считаете нужным… ― он скромно улыбнулся, дёрнув плечами и проходя ближе к сцене. ― И если ваша пианистка позволит мне занять её синтезатор. ― Даа… без проблем?.. ― отозвалась девушка, тщетно пытавшаяся понять лицо своего лидера. Бедняжка. Фёдор поднялся и опустил руки на клавиши. И… тогда всё кончилось. Всего этого дома, всех этих людей, всего этого мира не стало. Всё его существо сжалось до мизерного пространства между кончиками пальцев и так недолго бывшими чужими клавишами. В несколько секунд его огрубевшая кожа нашла общее с ними, в несколько секунд он прочувствовал их, и в тот момент больше ничего не имело значения. Пальцы сперва двигались медленно ― это предполагалось произведением, но он выбрал его не просто так. Вскоре, когда инструмент стал действительным продолжением его рук, парень нарастил темп, и через минуту за его жестами было тяжело уследить. Он, наверное, и сам не смог бы: каждое его движение шло напрямую из сердца, всё тело было будто бы кувшином, изливающим наружу чувства ― совершенно естественно, неотличимо от дыхания. Увлекался ли он музыкой? А разве у него был выбор? Сперва музыка была для него вызовом, брошенным отцом. Вызовом, который он не мог не принять. Битвой, которую он не мог проиграть ― и он сражался в ней каждый божий день по множеству часов, заставляя конечности подчиняться и делать то, что он должен был. Доводя каждое движение до идеала. Затем, когда тьма окутала его мир, музыка стала его лучом света. В момент, когда все двери для его чувств были закрыты, музыка стала спасительным люком, в который выливалось всё то, что он не мог доверить больше никому. И тогда уже Фёдор был благодарен за каждую минуту, которая позволила ему тогда настолько легко вложить самого себя в металлическое дребезжание струн под его пальцами. В самом же конце музыка стало буквально ключом к его свободе. И хотя за её трансформацию в этот ключ пальцы Достоевского не раз с болью сталкивались с шершавой древесиной, парень всё ещё сжимал его ими и был счастлив, что способен на это. Увлекался ли он музыкой? Глупый мальчишка. Он ей дышал! Убрав руки от клавиатуры и впервые за минуты открыв глаза, Фёдор тут же поднял их на единственное интересовавшее его лицо. Его уши были закрыты для восторженных визгов, его взгляд не замечал взнявшихся вверх рук и одобрительных взмахов. Всё, что для него существовала ― без тени насмешки или лукавства, искренняя тёплая улыбка, направленная в его сторону. Всего мгновение, но… этого было достаточно. Он понял. Впрочем, не понять было трудно ― по крайней мере, так казалось Сигме, тут же бросившего обеспокоенный взгляд на, как ему казалось, самого чудесного участника этой вечеринки, проводившего с ним этот вечер. Коля быстро заметил это. И… Вряд ли кто-то из них мог бы точно сказать, как это произошло. Но почему-то от одного этого обмена взглядами они оба на совершенно эмоциональном уровне поняли, что происходило. Сигма понял: за виртуозной игрой Достоевского скрывалось что-то, куда более страшное, чем часовые труды в детском возрасте. И даже более страшное, чем разбитые сердца, осколки которых, кажется, они с Дазаем разделили как попало. Гоголь же понял, что хозяин дома полностью чувствует всё, что он не может, как друг Феди, сказать словами. А ещё понял, что Сигма опасается чего-то ― но, кажется, не сомневается, что Достоевский это переживёт. Впрочем, не в правилах Коли было оставлять друга «переживать» что-либо, если была возможность помочь. И по взгляду парня он был уверен: по крайней мере, стоило попытаться. И если их обоих беспокоило происходящее, то черноволосую девушку, ухмыляющуюся так широко, как никогда прежде, казалось, происходящее подняло на новый уровень веселья. Подойдя к Фёдору, Акико опустила одну руку на его плечо, а второй горячо пожала его ладонь. ― Отличное выступление! ― она не лукавила, но ложью было бы сказать, что исключительно игра Достоевского доставляла ей столь много удовольствия. Не только и не столько: идеально сдерживаемый за уважительной улыбкой пылающий гнев в глазах Коё сделал девушке не только вечер, но и, казалось, само существование в этой школе. Йосано искренне ненавидела дерзкую рокершу ещё до того, как они стали учиться вместе и та стала доставлять ей серьёзные проблемы. Теперь же… о, она была готова упиваться её разочарованием вечно. Рампо только вздохнул, ударяя свой пластиковый стаканчик газировки о бокал молчаливого По. Всё шло… вроде, как обычно, а вроде и нет. Все понемногу напивались, концерт переходил в бешеные пляски, и конфликт, кажется, кончился, даже не начавшись, но… ― Не верю. ― пробормотал Алан, будто бы отвечая на его мыли, и он улыбнулся, обнимая того за плечи. ― Я тоже. ― проговорил Рампо. ― Так что… стоит подумать, что нам с этим поделать.* * *
В очередной раз обведя тёмную комнату, ритмично сверкающую цветными огнями, расфокусированным взглядом, он мысленно кивнул сам себе. Самое время. Прождав несколько секунд прежде, чем рядом с ним окажется хозяин дома, Фёдор слегка пошатнулся, практически падая, но останавливаясь после осторожного толчка тонких рук, явно привыкших к подобному. ― Хэй, ты как? Нормально себя чувствуешь? ― с учтивым беспокойством в голосе интересуется Сигма. ― Может, тебе прилечь? ― Да… да, было бы… неплохо. ― кое-как произносит Достоевский, и длинноволосый парень, чуть улыбаясь, кивает. ― Ближайшая гостевая комната сразу слева, как поднимешься по лестнице. Я провожу. ― произнеся это, он аккуратно берёт Фёдора под руку, но тот слабо мотает головой. ― Благодарю тебя, Сигма, я… я сам лучше. Правда, пожалуйста… ― он едва бормочет, с трудом формируя из звуков слова. ― Как скажешь. Но я всё же понаблюдаю отсюда. ― юноша весело подмигивает. ― Пока не закроешь дверь. Сказав это, Сигма плавно отпускает руку пошатывающегося парня и действительно наблюдает, как тот медленно, шаг за шагом, поднимается на второй этаж, то и дело опираясь на стену. Достоевский преодолевает последнюю ступеньку и едва ли не падает на ручку двери. Не с первой попытки проворачивает её, после чего буквально вваливается в комнату, отрезая дорогу назад. После чего спектакль оканчивается ― он, ничуть не удивившись, видит во мраке спальни знакомый блеск глаз. Фёдор останавливается и выпрямляется ― куда менее изящно, чем мог бы пару стаканов назад, но куда более, чем пытался показать прежде. За этим его жестом следует пауза, по ощущениям куда более долгая, чем на самом деле. ― Не спросишь? ― Фёдор не видит, но знает, что бровь Осаму на секунду вздёрнулась, имитируя удивление. ― Я что, совсем без мозгов, по-твоему? ― с презрением в голосе отвечает вопросом на вопрос парень. ― Серьёзно, хоть на кого-то этот спектакль произвёл впечатление? ― Вообще-то, да. ― с притворной обидой в городе заявляет Дазай. ― Уверен, завтра вся школа только и будет говорить, что о нас. А где, по-твоему, я ошибся? ― Ты и сам знаешь. ― отмахивается Фёдор. ― Рыжая сдала тебя с потрохами тогда, в столовой. Будь вы парой прежде, она бы не стала отпускать сучьи комментарии на эту тему в тот момент. ― Да-да, тут ты прав. ― с сожалением вздыхает всё ещё сидящий в отбрасываемой оконной рамой тени парень. ― Озаки всё мне испортила… ― Зачем, Осаму? ― Достоевский раздражённо прерывает внеочередной фарс Дазая. ― А главное, нахуя? ― Хотел узнать. ― спокойно, даже слишком спокойно отвечает он, поднимаясь и подходя ближе к Фёдору, оказываясь на свету. От его столь знакомых, до сих пор практически родных черт сердце юноши вздрагивает, и он напряжённо сглатывает, строго запрещая себе показывать ему это. ― Понять, такой же ли ты, как был. ― И что понял? ― придавая голосу как можно больше желчи, уточняет русский, с вызовом делая шаг вперёд. ― Идеально тот же. ― с даже излишне беззаботной улыбкой отвечает Осаму, продвигаясь дальше. Тени играют на его лице, позволяя сфокусировать взгляд то на одном, то на другом его изгибе, делая сдержанность всё более и более тяжёлой. ― Узнал. ― шаг. ― И что дальше? ― ещё один. ― А чего бы ты хотел дальше? ― движение Дазая приближает их окончательно, между трепещущим от эмоций сердцем Достоевского и грудной клеткой юноши остаются считанные сантиметры. Они оба долго, мучительно долго с вызовом смотрят в глаза друг друга, и Осаму не выдерживает первым. В чувственном порыве он подаётся вперёд, напористо целуя Фёдора, буквально вбиваясь в его губы. С каждым из трепетных вдохов он то отдаляется на едва различимое расстояние, то вновь припадает к юноше, напоминая самому себе отвратительно восторженную псину, впервые за долгое время увидевшую хозяина. Достоевский практически сразу хватается пальцами за ворот его рубашки, притягивая его к себе, Дазай же толкает его назад, вжимая в стену и ещё долгое время не отрываясь от его губ. ― Трахни меня. ― дрожа всем телом, произносит Фёдор, выкроив мгновение передышки в этом, казалось, вечном поцелуе. ― Немедленно. ― Стыдишься меня? ― горечь в его речи не удаётся скрыть за привычной беззаботностью ― то ли оттого, что он уже изрядно пьян, то ли она попросту слишком всепоглощающа. Несколько секунд Достоевский вглядывается в его глаза, пытаясь прочесть в них хотя бы часть ответов на свои вопросы, но в итоге сдаётся, раздражённо рыкнув. ― Выеби меня сейчас же, Осаму Дазай! ― он произносит это даже громче, чем следовало бы, но ни одному из них, кажется, нет дела. Юноша прижимает его к себе резким рывком, вновь начиная жадно целовать и ― Коля, прости! ― скидывая белоснежный пиджак на пол. Он тянет его на себя, взявшись за галстук, и Фёдор не сопротивляется, податливо следуя за ним к кровати. Осаму падает на неё спиной, и Достоевский с готовностью садится сверху, скидывая ― наконец-то! ― подтяжки с плеч. Дрожащими от выпитого алкоголя пальцами Дазай ловко расстёгивает многочисленные пуговицы рубашки, отправляя её на пол, и какие-то особенно яркие в эту ночь лучи лунного света падают на обнажённую грудь Фёдора. Тот выгибается назад, откинув голову, и юноша невольно замирает, затаив дыхание, будто бы боясь дыханием растворить в ночном воздухе то, о чём думал так часто ― слишком часто. Усилием воли взяв себя в руки, Осаму пытается расстегнуть ремень на брюках Достоевского, но пальцы упрямо не слушаются, и парень грубым жестом откидывает его руки. Он вновь берётся за его воротник, заставляя Дазая приподняться. Осаму отмечает: Фёдор куда лучше владеет собственными конечностями, выпив, и за считанные секунды справляется с его рубашкой, которая отправляется вниз, к одежде Достоевского. Юноша опускает ладони на кованное изголовье кровати и начинает плавно, будто бы стараясь прочувствовать каждое из возможных положений, извиваться, сдавливая собственными бёдрами пах Дазая, и это будто придаёт ему сил контролировать собственные руки, которые в считанные мгновения справляются с ремнём, пуговицей и молнией белых брюк. Достоевский ненадолго отстраняется и становится у кровати, чтобы раздеться окончательно, и Осаму использует это время, чтобы открыть ящик тумбочки и достать оттуда тюбик смазки и упаковку с презервативом. Он немного усмехается в ответ на искренне удивлённый взгляд обнажённого юноши. ― Ты ведь не думал, здесь, в месте, где школьные вечеринки проходят не реже, чем раз в неделю, не будет чего-то такого? ― немного лукаво уточняет тот, и Достоевский с раздражением наклоняется, впиваясь тонкими пальцами в молнию на его джинсах. Не ожидав подобного, Дазай ловит ртом воздух и немного выгибается, но быстро приходит в себя и рывком стягивает с себя остатки одежды, после чего хватается пальцами за чёрные, точно вороновы перья, волосы парня, притягивая его к себе. Тот с готовностью начинает покрывать его шею и грудь то ли поцелуями, то ли укусами, навстречу которым Осаму подаётся так активно, как и сам бы не стал ожидать. Его рассудок затуманивается. Он судорожно старается как можно ярче отпечатать в памяти каждое мгновение происходящего, но уже совсем скоро он едва ли сможет вспомнить осторожные и нежные, как ни с кем, движения собственных пальцев. Будто в бреду он вновь сможет увидеть, как Достоевский, не желая ждать и уважать его аккуратность, резко насаживается на его член. Он вспомнит, как Фёдор, вцепившись в изголовье кровати, резко и изящно будет извиваться, окуная его в море таких чувств, на какие он и не мог представить, что в целом способен. Он сможет рассмотреть в собственной памяти тени, играющие на теле Достоевского прекраснее, чем что бы то ни было, виденное им в жизни, расставляя акценты на каждом изгибе его безупречной кожи. На секунду он сможет вернуться в тот момент, когда не смог удержать себя в руках и вцепился в парня, опрокидывая того на одеяло и оказываясь сверху. В голове всплывёт, как он судорожно и резко двигался, как их общие стоны практически срывались на крик, как скрипел металлический каркас кровати и, кажется, что-то ещё… Он не забудет, как водоворот чувств утянул его без остатка, когда он резко выгнулся назад, позволяя себе всё. Осаму не позволит себе отпустить чувство неловкости и мгновенно накатившую решимость, с которой он развернул Фёдора и, даже взглядом не уточняя его согласие, забрал его член в рот. Он не сможет вспомнить, как долго он выкладывался на полную, то отстраняясь, то глотая его полностью, чтобы отправить Достоевского на вершину удовольствия. Но навсегда оставит при себе чувство триумфа, когда юноша не выдерживает, и сам он ухмыляется, сглатывая, а после поднимается, ложась рядом с Фёдором, прижимая его к себе. Тот мгновенно вцепляется в него тонкими пальцами, упираясь лицом в его шею. Дазай навсегда запомнит: двадцать восемь минут. Ровно столько они провели вот так, лёжа в объятиях в одной постели, прежде чем Достоевский плавно выпутался из ослабевших рук Осаму, с трудом садясь. Он уже терял сознание, проваливаясь в пьяный сон, когда юноша рвано одевался и подходил к двери. ― Доброй ночи, Осаму. ― дрожащим голосом произнёс он тогда. ― Приятных тебе снов. Фёдор молнией спустился с лестницы, совершенно забыв о том, насколько неконтролирующего себя человека изображал час назад. Не найдя рядом Гоголя беглым взглядом, он один вынесся наружу, попутно доставая из карманов телефон, чтобы вызвать такси, и сигареты с зажигалкой. Из его памяти стёрлись долгие минуты, в которые он сидел в незнакомой машине, стараясь подавить рвотный рефлекс. Как, впрочем, и те, которые он потратил на попытки открыть дверь идеально подходящим для неё ключом. Оказавшись в успевшей стать знакомой комнате, он, наконец, медленно выдохнул, делая пару шагов к кровати и абсолютно осознанно опускаясь у неё на колени.