Camel flags

      Чимин спорит на всё на свете, включая бесплатные конфетки в залах ожидания и скидочные купоны сетевых магазинов. Для него это в какой-то степени le sens de la vie*: выходить победителем, удачливым засранцем и королем положения, чтобы вот так вот чуть ли не урчать от удовольствия, размешивая трубочкой лёд.       — Гейм овер, андердог*, бабки на стол, руки за голову. — Он уже накатил, замариновался травкой и сейчас победно качает плечами в такт однотипным битам с танцплощадки. — Остальное — по обстоятельствам.       Элис моментально дуется. Алая помада почти перекочевала на прозрачные стенки далеко не первого бокала, оставив на поджатых губах лишь густой матовый оттенок.       — Нашел? — Она сползает на край кожаного дивана и превращается в живую мельницу платиновых лопастей, вращающихся в жадном дисбалансе часовых стрелок. — Где он, не вижу?       Мой корейский друг, брат и собутыльник услужливо и не глядя тычет большим пальцем правой руки себе за спину, продолжая пританцовывать, ухмыляться и удерживать меж пальцев уже третий за ночь коктейль ядерного оранжевого цвета:       — А я говорил. Максимум два часа — и он здесь. — С нескрываемым задором, самодовольной физиономией и ничем не замаскированным азартом. Чимин как он есть. — Мой самый лёгкий выигрыш эвэр*.       Я привык к его поведению лет сто назад, но именно сегодня для меня это всё равно что куски сырого мяса в вольер ненасытного раздражения, с каким дышу и переношу тело в пространстве со вчерашнего утра. Во мне целый охеренный комбинат, разбитый на сектора в вагонах длиннющего поезда, который периодически гудит, отдавая то в затылок, то в виски, издевательски дополняясь тошнотворно громкой музыкой.       — Да блять, — плечи Элис оседают под малиновой блузкой с пугающей резкостью — как резанули марионеточные веревки. — Как он это делает?       Он мелькает примерно в метрах двадцати среди редких брешей танцующей массы, сросшейся в дрыгающееся пятнистое желе. Перед ним — горящим факелом черного огня — сейчас две широкие спины с желтым клеймом «секьюрити» на лопатках. Владельцу одной из них даже хватило ума давить раскрытой ладонью в чужую грудь и — если судить по резким дерганьям крупной безволосой головы — пытаться что-то доказать, склонившись непозволительно близко.       Мне теперь не остается ничего, кроме ожидания.       Бежать можно, но это будет до смешного глупо, катастрофически поздно и всё равно уже не спасет от положения, в котором я так феерично умудрился оказаться. Чувствую себя до того отвратительно, что тошнит не только от музыки. Докучает и возмущает пиво, бешеная пляска неоновых лучей с потолка, сладкие запахи, духота, фруктовый кальян и целый гребаный город, из которого хочется сбежать каждый божий день моей безбожной жизни. Жизни, в которой углами и подвалами правят банды, а мной — одна лишь подлая сердечная слабость, стараниями которой лепится и малюется еще более хреновый отпрыск, с ролью которого я удачно справлялся и без всяких дополнительных потрясений вроде сердечной, мать ее, привязанности. Ну вот любил животных и любил бы дальше, с этим все уже смирились, даже отец сбросил цепи, скинул карт-бланш, беги, лети, крутись, а я что? А я застрял в дебильном состоянии жажды и нежелания, неспособный ни разнять их, ни присмирить, ни убить грозным словом или действием.       — А я предупреждал. — Диванный нарцисс тычет оттопыренным указательным пальцем в потолок. — Если бы у Тэхёна были месячные, мужик знал бы календарные дни лучше него самого.       — Чимин, блять. — Получается слишком грубо — я почти не замечаю, как начинаю супиться и скрещиваю руки на груди в попытке создать мало-мальски внушающую позу.       — Чимин не блядь, — и ему плевать, он на своей волне, — Чимин прав, и мы оба это понимаем. Он даже расписание пар лучше тебя помнит. Вот в какой день защита диплома?       Нога сама дергается:       — Семнадцатого.       — Семнадцатого было до того, как написали о переносе, балда. — Наглая физиономия покрывается пупырчатым ехидством: — Ну так когда у тебя защита диплома, Тэхён? — Да что ж это за напасть такая. Я не безответственный, я просто привык полагаться. Это существенно разные вещи. — Воот. А нянька твоя сто процентов в курсе даже точного времени.       — Он мне не нянька.       — Нянька, телохранитель, пиявка, доносчик, ежедневник, пугало, зови как душе угодно. — Болтун продолжал бы и дальше, но отвлекается на протянутые мятые купюры и брезгливо морщится: — Это что за туалетная бумага, Эл?       — Я сто лет налом не пользовалась, — у подруги на острых коленках внутренности выпотрошенного по самое нутро клатча и выражение яркого недовольства на напудренном лице, — какие, блять, есть.       — Нахер мне эти обёртки? Перевод сделай, когда дома будешь.       — Избалованная морда. — Длинные пальцы с любимым французским маникюром небрежно запихивают деньги обратно. — Чтоб тебе папаша хуй с маслом оставил, а не бизнес. — Элис хватает бокал со стола, опрокидывает досуха остатки мартини и, разжевывая оливку, тычет в меня зубочисткой. — Я уверена, что на тебе маячок или что-то типа того.       — Да ну брось, ну какой, нахрен, маячок. — Чимин картинно избавляется от напавших на глаза каштановых прядей, давно выбившихся из укладки. — Телефоны оставили дома, карманы проверили, всё учли, не в кеды же он ему его вшил.       Элис отставляет пустой бокал, потирает ладони об обнаженные колени и, прищурившись, начинает пытливо меня разглядывать по схеме: от макушки до подошв тех самых упомянутых кед.       Ну здрасьте, приехали.       Что там у нее на дисплее? Нахохлившееся существо азиатской наружности с выкрашенными в русый волосами, наверняка, уже потерявшими и пробор, и объем, и достойный вид. Типичный миндаль вместо глаз, вздернутый нос, тонкая линия стиснутых губ, пестрая бело-чёрная рубашка с короткими рукавами да рваные чёрные джинсы к классическим высоким конверсам — всё. Изучила, рассмотрела, сбросила:       — На тебе сейчас есть что-нибудь, что дарил Чонгук?       Смешно или грустно, но тут и думать не надо:       — Бумажник.       — Покажи-ка. — И только гляньте: прямо буквально загораются глаза. Две равнозначные зеленые вспышки среди черных идеальных стрелок.       Я ее энтузиазма не разделяю совершенно. А вот Чимин заметно сбивает градус самодовольства и косится на кожаное изделие, которое шустрые наманикюренные руки вырывают еще до того, как успеваю полностью вынуть из набедренной сумки.       Чёрное матовое портмоне одиннадцать на двадцать два с весьма существенным ценником, кнопками, молнией и множеством отсеков для всего сразу: от ключей до паспорта. Мне его вручили без повода, устав, по-видимому, постоянно находить в машине забытые мною вещи.       — Этот бумажник тебе тоже Чонгук подарил? — Вопрос ложится на особенно громкий бит, благополучно умирая под тяжестью, но я, считай, читаю друга по губам и просто согласно киваю. — И не жалко же ему на тебя бабла…       Это что еще за заявления?       — А тебе, стало быть, было бы жалко?       — А я говорю, — Элис вынимает кредитки и дисконтные карты, не отрываясь от тщательного изучения всех углублений и отсеков, — избалованная морда теперь еще и скупая жадюга.       — Я твой главный дружище ин зис факинг ворлд*, — защищается Чимин, отставляя пустой бокал на столик, — а Чонгук — отцовская шестерка, которой платят деньги за нахождение рядом с тобой. Чувствуешь разницу? Я, покупающий тебе эксклюзивный бумажник, — это нормально, охранник, покупающий тебе эксклюзивный бумажник, — ненормально.       Очень хочется поцыкать и напомнить, с кем он себя сравнивает, но отвлекает официантка, забирающая на поднос пустые бокалы.       А потом лисий взгляд и пошло-поехало:       — Тэхёнушка, — по тону понятно, что любитель споров, побед и первокурсниц сейчас выдаст что-нибудь крайне для меня нежелательное, — а вы с Чонгуком, случаем, — ну конечно… — Не того?       И для наглядности потирает друг о друга указательный и средний пальцы.       Смеяться, плакать, кричать, истерить?       — Не того, Чимин.       — А ты не пиздишь ли?       Нисколько. Ни вру, ни лгу, ни привираю, только держу лицо и из последних сил борюсь с желанием куда-нибудь удрать теперь еще и от этой парочки, потому что — ну надо же, черт возьми — Элис наконец отвлекается от расследования и оборачивается ко мне с очень, мать его, пытливым взглядом. Там по-прежнему зеленые фонари-ориентиры Великого Гэтсби и яркое оповещение жирными буквами: new quest successfully detected*.       — У меня с Чонгуком ничего нет, успокойтесь.       Хорошая попытка, даже сжатых кулаков не видно в оттесненных к груди руках, я вообще замечательно справляюсь с каменным напряжением в мышцах, и вряд ли по мне вот скажешь, что хочется прямо по-детски обессилено разреветься в этом неоновом сумраке пьяного желеобразного пространства.       — Это с тех пор, как отец заменил им Джунхо, у тебя ничего и никого нет, дорогой друг, — Чимин, конечно, все это просто так не отпустит. Сейчас будет аншлаг, сейчас дурная голова начнет работать на подгрузку шальных домыслов и аргументов: — А вот Чонгук и его подарки очень даже есть. И ч…       — Мы не вместе.       — Необязательно быть вместе, чтобы трахаться, знаешь?       Не знаю, блять!       — Чимин. Мы. Не. Трахаемся. Замолчи. Всё.       — А чего он тебе тогда такие подарки делает? — У Элис от наклона головы платиновый каскад волос виснет упругими волнами, и так чертовски хочется потянуть хотя бы за одну, чтобы она ойкнула и скорее изменилась гримаса, потеряв это недоверчиво пытливое выражение! — Те новые наушники беспроводные тоже же он подарил?       — И перчатки, которые ты хотел с прошлой весны. — Чимину, конечно, без своего вклада не сидится.       — И то пальто от Фили…       — Он не только мой охранник, окей? — А как было бы просто, если бы только. Раз пятьсот думал об этом в общей сложности. — Я считаю его другом, и вы оба это знаете. А тратится он, потому что ему некуда девать деньги.       — О, ну конечно! — Лицо Чимина вытягивается на лишних десять сантиметров. — У рядового члена банды бабок же куры не клюют, и ему больше делать нечего, как покупать дорогие подарки младшему сыну своего босса! Естественно, обычное дело!       — Ты его плохо знаешь. — Серьезно. Все эти предосудительные подозрения до того бессмысленны, что даже кулаки разжимаются и раздражение сменяется чем-то, предательски напоминающим кислое чувство разочарования. — Он не любит и не умеет тратить деньги. Квартира и машина — его единственные серьёзные вложения в пользу самого себя. У него даже айфон до сих пор шестой.       — А цвет?       — Цвет чего?       — Айфона.       — Фуксия, блин, что за вопросы?       — Ну, какого цвета шестой айфон у твоего Цербера?       — А как ты думаешь? — Мне вот очень интересно, какие выводы он хочет сделать из этого бесполезного знания. — Стандартный чёрный, какой ещё?       — То есть, когда тебе диплом защищать, ты не помнишь, а цвет мобилы телохранителя, которую он, наверняка, достаёт раз в сто лет, как на духу?       По-моему, я немного подвисаю. Брови сами вверх, и даже возмущаться столь квёлым допросом сил нет никаких:       — Ты Чонгука видел? — И зачем-то вынимаю ладонь из укрытия, чтобы грубо рассечь воздух и не глядя тыкнуть в сторону названного субъекта. — Какого цвета телефон у него ещё может быть, Чимин, аллё?       Тот смыкает губы с легким прищуром — признает замечание вполне обоснованным. Такое крыть сложно. Речь о человеке, у которого нет даже серых носков, белья или соответствующей куртки в шкафу в прихожей, уж мне известно наверняка. Он не говорит напрямую, но я и сам понимаю, что так выражается пожизненный траур по тем, кто носил с ним одну форму, лежал на соседней койке, прикрывал спину и рассказывал истории о домашних, прежде чем погибнуть одной из неестественных смертей, предусмотренных на боевых аренах вот уже сотни тысяч лет.       — А день рождения у него когда? — По хитрому лицу друга вполне угадывается полнейшее равнодушие к запрашиваемой информации.       — Не знаю. — Это ложь, но я уже понял, к чему он ведёт, и потакать так просто не собираюсь.       — Где он там служил? Вэ-вэ-эс?       — Я не в курсе.       — И как в клан занесло солдатика тоже не интересовался?       — Не интересовался. — В очередной раз перевожу взгляд ко входу в сектор, проверяя положение дел и процент доведения охраны до полной капитуляции. — Наверное, впечатлений захотелось.       — Да пиздишь ты всё, — Чимин цыкает и перехватывает коктейль прямо из рук вернувшейся официантки, — даже я знаю, что твой дядя его у Тамира с подпольных боев подцепил.       — Если знаешь, чего спрашиваешь?       Друг сёрпает из трубочки, смешно вытягивая губы, но мне абсолютно невесело, хотя бы потому что поверх бокала по-прежнему две лисьих кнопки в форме каноэ баламутят воду на этот раз нечитаемо подозрительно.       Я продолжаю сидеть, теперь скрещивая всё, что можно: от конечностей до разных видов клеток собственной нервной системы, очень надеясь, что мне удаётся казаться раздражённо скучающим и ничем не выдавать мысленную попытку взлома чужой базы данных с целью выявления умозаключений, которые выпрыгнут из присосавшегося рта, едва дозреют и обретут окончательную форму.       Головная боль от потуг и дисциплины теперь курсирует по новому маршруту: от виска к виску через взмокший затылок. Хочется на улицу, дышать, охлаждаться, кричать, а потом домой, в постель и какой-нибудь фильм вроде «Отеля "Мумбаи"», чтобы на фоне него жизнь показалась сносной.       — Он тебе нравится?       Ну вот и добро пожаловать в густой плотный воздух, уважаемые плоды захмелевшей чиминовой проницательности.       — Нет. — Возражают губы, и возражает голова: ее мотает краткая мышечная инициатива.       — Нет?       — Нет.       — То есть да? — Чимин кивает, не обрезая зрительный канат. Это явно какая-то психологическая штука. Уже где-то понахватался.       — Хватит. — Это не раздражает, это злит. — Он мне не нравится.       Элис так и застыла с моими карточками над бумажником, ее глаза-маяки разбегаются в пространстве между моими — ни туда, ни сюда: не верят.       Чимин не сдаётся нараспев:       — Эл Ю Бэ И Ша Мягкий знак?       Что?       Эл Ю Бэ И…       Ах это.       Музыка стала ещё громче. Буйным агрессором по диафрагме — толчки хрустят перекатами, как галька под грубыми подошвами.       Кто-то впереди в плотной разноликой массе валится на пол под хохот скользкого дружелюбия липких чужаков.       Я застываю глазами в точке на истоптанном полу с очередным явным напоминанием: мне здесь не нравится. Ни тихо сидеть, ни шумно ходить, ни молча наблюдать, ни бурно объясняться.       Мне не подходит тут ровным счётом ничего: ни проложенный путь, ни выстроенный вокруг город.       Я очень хочу уехать.       Давно и страстно. Может, лишь для того, чтобы когда-нибудь вернуться по принципу Джорджа Мура* и найти здесь всё, что ищу, но пока что меня лишь изо дня в день тянет прочь, как стрелку компаса один из магнитных полюсов, и я должен послушаться, мне это известно, особенно теперь, когда утром отец дал добро и перестал противиться спустя почти пять лет моих поступательных осторожных полунамеков. Я должен был обрадоваться, должен был воспрянуть духом, начать планировать и собирать пазл будущей желаемой картинки, но вместо этого нашёл себя сначала в комнате с опущенными руками и чувством болезненного нещадного опустошения, а потом уже здесь — в доселе невиданном клубе с друзьями, для которых эта часть моей души — дремучие потёмки.       — Бляяяять, — чиминова ладонь шлепает по моему бедру колючей краткой вспышкой, — да ты в него влюблён! — Ему отчего-то крайне хорошо, даже здоровски, у него в глазах хмель, феерия мысли и неизменное самодовольство. — А я же чувствовал, что упускаю что-то важное! Думаю, чего это ты ни с кем не мутишь и всё тебе не это и всё тебе не то! А ты, значит…       — Кхм-кхм, — слишком громко и явно. Как проговаривает слова человек, оставленный на шухере, — здравствуй, Чонгук!       От поворота головы — острый клацающий спазм в шее. Следом за ним обжигающее чувство над солнечным сплетением — мгновенная активация всех кристаллов моей невнятной личности.       — Доброй ночи, Элисон. — Мерно. Сдержанно. Ровно. Обыкновенно.       Для большинства он — это очень просто и очень понятно.       Поджарый, высокий, всегда самую малость подозрительный, безоговорочно транспарентный, механизированный робот-человек с покорёженным нутром, разбирающимся на составляющие. Делает, что говорят, поступает, как нужно, относится ко всему беспристрастно, не страдает вспышками задетой гордости, не возникает касательно возложенных обязанностей.       Последовательный, равнодушный, бесцветный.       — Здрасьте, Цербернар, а мы вас не ждали. — Чимин, напротив, — гам, суета и нагрузка. Чимин не читает ли́ца, у него бескостный орган во рту и отсутствие какой-либо закомплексованности. — Хотя лично я — ждал, только не так быстро. Выпьешь с нами? Не выпьешь. Тогда можно два вопроса быстренько? Пожалуйста. — До этого густой чёрный взгляд бил строго в мой, теперь вынужденное отклонение — мимолётная смена жертвы, Чимин принимает за зелёный свет. — Первый: когда у Тэхёна защита диплома?       Чонгук переглядывается со мной мимолетно, считывая всё, что есть, для определения насущности или провокации, а я понятия не имею, какое у меня выражение лица, пока, улавливая боковым зрением параболу чиминовых театральных действий, тайно молюсь, чтобы ему не пришло в голову говорить глупости и сдавать меня с потрохами после того молчаливого расследования, которое велось здесь пару мгновений назад.       — Двадцать седьмого июня.       — Ты незаменимый человек, спасибо! — Взбудораженный неугомонный друг прикладывает руку к груди и склоняется в напускном полупоклоне. — Ну и второй: как ты нас нашёл?       — Я знаю все места, в которых вы бываете, Чимин. — Чонгук — это бессонница, надёжность и неприметная вездесущность.       — Именно поэтому мы намеренно поехали туда, где раньше никогда не были.       — На Тэхёне маячок? — В попытке с разгона включиться в разговор и перекричать музыку Элис подаёт голос с излишним энтузиазмом: даже морщусь от неожиданности.       — Чем мы себя выдали? — Чимин подбрасывает дрова.       — Он в бумажнике? — Подруга для наглядности хлопает по кошельку ладонью.       Чонгук не впечатлён и не заинтересован этой викториной.       Он смещает взгляд ко мне, равнодушно пропуская чужие попытки перекричать музыку, и смотрит так, как умеет, — якобы с бесцветной настойчивостью, на деле искрящейся изобилием невидимых другим красок.       — Тебя силком тащить или сам пойдёшь? — Так что это только кажется, что голос — нейтральная сторона с лёгким оттенком предполагаемого веса.       На бесцветном — с первого взгляда — лице мне несложно увидеть и прямой укор, и вязкое недовольство, и эту его особую тень вверенного патронажа с грузом личной ответственности, какой давит на широкие плечи уже четвертый год.       Эти плечи сейчас в макинтоше чуть выше колен, под ним облегающая футболка и джинсы, ныряющие с головой в высокие сапоги. Чонгук — это густая смола волос в короткой кисти хвоста на затылке, объемные брови, шрам на щеке, след от ожога на шее и татуированные жилистые руки в кожаных перчатках.       — Не надо со мной так разговаривать.       Тот факт, что у меня враждебная поза и недовольное лицо, влияет на него с тем же успехом, каким вода встречает брошенный в неё камень:       — Пойдём сядем в машину, расскажешь, как нужно, а я охотно послушаю.       — Я с тобой никуда не пойду. — Кисло-сладкое заявление в стиле детсадовцев, отказывающихся спать после обеда. — Считай, что у тебя сегодня выходной.       — Ты не мой работодатель и не тебе назначать мне выходные. — Ровно и беспристрастно. А хуже всего то, что при этом он прав и справедливо рационален.       — Чонгук, ну чего ты заладил, — Чимин вальяжно раскидывает руки по спинке дивана, — неужели нельзя дать ему возможность развеяться, поразвлекаться, почувствовать себя свобо… — Реакция на это ожидаема. Сначала стреляет взгляд — падает затяжными нитками на болтливые чиминовы губы — после уже голова склоняется набок нарочито заторможенной съемкой при плохом интернет-соединении. — …дным.       Поначалу всегда ошибочно кажется, будто в такие моменты лицо застывает безучастным постоянством однотонности на стыке патологического нейтралитета.       Поначалу всегда можно стать жертвой поверхностного наблюдения и ничего не заметить, утонув в ошибочных выводах.       Или есть возможность научиться не упускать момент и всегда фрагментарно видеть, когда и как именно каменная маска превращается в ловкий отвлекающий манёвр и сбрасывает личину с тщательно отмеренной постепенностью:       — Такси уже ждёт вас двоих снаружи.       Чонгук — это терпение, выдержка и ударная волна действенного влияния.       Именно поэтому Элис спешно сует мои карточки в бумажник, а Чимин поджимает губы, соскребая с себя слой показного нахальства:       — Понял, понял, — рука хватает обновлённый коктейль и опрокидывает залпом, пачкая подбородок тонкой влажной тропой из красителей и спирта.       Элис впихивает портмоне мне в руки, поднимается, оттягивая мини-юбку, и, подцепив пальто, хватает бокал с недопитым мартини, чтобы осушить одним глотком, рассматривая меня через мешающуюся челку и топорно торчащую зубочистку. Этот взгляд можно было бы назвать сочувствующим, если бы не хмельной блеск в широко раскрытых обрамлённых тоннелях, за которыми я отчётливо вижу подсвеченное нетерпение и острое любопытство:       — Я напишу утром.       — Мы напишем. — Чимин выбирается вслед за ней.       Мне остаётся лишь одарить обоих разочарованно обвинительным взглядом. Вины их решительно никакой, но мне слишком тошно, чтобы кивать или улыбаться в ответ.       Друзей проглатывает неравномерная клейкая толпа, а я остаюсь сжимать чертов бумажник и слепо изучать просверленную оливку, оставленную мерзнуть в пустом бассейне.       Чонгук же — по-прежнему Чонгук.       Стоит вылепленным изваянием на фоне проворного улья и пожирает неоновые лазеры вязкой пучиной отчуждённости.       А я — это я. Злюсь, маюсь, оступаюсь и как всегда чувствую. Вибрации от горла до пояса, кипящая буря любования и бездарно очевидные пятна сопричастности, разбредающиеся по сетчатке.       Гребаная плеяда романистов размашисто строчит во мне очередную рукопись, пока вокруг смещается каждодневный реализм.       Музыка смешивается с по́том, фруктами и дымом с соседних столов, наполняет воздух бархатной плёнкой, смазывая густой сажей чёрный силуэт напротив. Сквозь эти серые линзы кажется, что чужой взгляд сверху вниз — это моя психогенная галлюцинация, последствия бутылки пива, результат эмоционального возбуждения или простой муляж парка развлечений с гадкой трелью карусели на фоне.       Парки развлечений глубоко мне омерзительны. Меня тошнит на аттракционах, никогда не везёт под крышей аркады, и даже забросить мяч в корзину пять раз подряд — будет величайшим событием в моей скромной стране имени самого себя.       Я — это отвратное руководство, скудная инфраструктура и никакой сопротивляемости сторонним диктаторам — почти готов отвесить себе пощёчину, когда враждебно, но покорно поднимаюсь и встаю прямо перед одним единственным из них.       — Я не маленький ребёнок. — Утрамбовав кошелёк и смяв дутую куртку в прижатых к груди руках, пытаюсь делать вид, что имею какой-то вес, глядя в эти две сумеречные зоны повышенной дисциплины. — Я в состоянии не упиться в хлам и благополучно вернуться домой.       — Ты прекрасно знаешь, что я приставлен к тебе совсем по другой причине. — Его губы в пяти сантиметрах. Пахнет как всегда — крепким кофе без молока и сахара. Дыхание бьет по моим: влажная кожа отзывается тёплой волной и муравьями под рубашкой. — Никто не говорит, что ты легкомысленный и ненадёжный.       Сдержать усмешку не получается:       — Сказал тот, кто постоянно ведёт себя со мной как с нерадивым подростком.       От него пахнет этим его вездесущим Hugo Boss Red. Я так чертовски близко, что мог бы задеть щеку носом. В полумраке по ней ползает неоновый отблеск резких лазерных ламп с потолка и на самой вершине собираются кучкующиеся тени ресниц. Они у него длинные, густые, неподвижные.       Я бы хотел податься вперед, уткнуться и невозможно долго мазать, пока не начнут щекотать. Я бы хотел обхватить сдержанное скульптурное лицо ладонями, усилием пальцев слегка запрокинуть голову назад и прижаться губами к линии подбородка, замерев, пока температуры обоих тел не смешаются в одну. Я бы хотел бросить куртку к ногам, обхватить крепкий силуэт и нащупать слухом сердце.       Как же, черт возьми, всегда страшно, что оно остановится.       Стоит уехать, отстегнуть, отпустить — и внедрят по талантам, по назначению, втянут во всю эту пропахшую опасностью грязь, где никто ни от чего не застрахован, и мне тогда только и делать, что бояться до тремора и онемения пальцев — каждый месяц, день и час, где бы я ни был.       Уже сейчас одна только мысль тушит весь запал, охлаждает голову, побуждая отвести взгляд, проиграв в гляделки, и послушно пробираться на выход.