Camel flags

      На улице пахнет карри.       Так навязчиво и крикливо, что покрывает характерную сырость после недавно закончившегося дождя.       Невольно веду плечами, ёжась: снаружи конец апреля, холодная ночь неприятно лижет вспотевшую кожу, сжимая мерзкими противными стяжками.       У входа рота разноцветных тряпок на разношёрстных людях — желатин, сахар и сливки с накинутыми капюшонами, блестящими коленями и сгорбленными плечами. Лица сверкают в подсветке смартфонов, губы движутся, кидая сливающиеся голоса под колёса проезжающих машин.       Шоссе застыло серо-чёрной влагой прямо напротив.       Ряды металлических коробок ползут по обочинам обеих полос, мерцая разводами на лобовых и миниатюрными водоёмами на крышах.       Я продеваю руки в куртку, не замечая лужу, — рву кривую сеть фонарной желтизны, покрывая ткань конверсов блестящей пыльцой.       — Тэхён?       Передо мной распахнутое бежевое пальто, рубашка-поло, идеальная укладка угольных волос и стильно выбритая щетина.       — Какими судьбами? — топчусь на месте и дрыгаю ногой, пытаясь отряхнуть ботинок от лишней влаги.       — Я живу здесь рядом. — Американец пакистанского происхождения привычно откидывает с лица завитую челку и бросает краткий взгляд за спину, кивая тому, кто, разумеется, сейчас нависает тенью у меня за спиной. — Искал, где припарковаться, приехал поздно, и какой-то наглец занял мое место. А ты чего тут?       — В клубе был.       — А чего уходишь? Время ещё детское. Случилось что?       — Скучно стало.       — Это потому что без меня. — Райан имеет все шансы сниматься в рекламе зубной пасты с этой своей улыбкой и такими идеальными зубами. — Пошли выпьем, мы с тобой уже месяц не виделись, я с этим дипломом сегодня вообще первый раз из дому за неделю нос высунул.       — Сорян, бро, но Чонгук, как выяснилось, — не глядя дергаю головой, снова отсылая чужой взгляд за спину, — с недавних пор установил мне комендантский час.       Однокурсник посылает густые брови к самой линии роста волос и склоняет голову так, чтобы глянуть на меня исподлобья:       — Серьезно?       — А то. — Шмыгаю носом, начиная почти осязаемо мечтать о теплом салоне чонгуковой машины и горячем рафе к вишневому пирожку из мака.       — Я как бы всё понимаю, но разве ты обязан делать то, что он тебе говорит? Типа, это же телохранитель, а не воспитатель. Я не прав?       Так, ну, во-первых, нет, не прав, и всё понимает он вряд ли.       Для большинства студентов и однокурсников вечно следующий за мной по коридорам и тротуарам мужчина — прихоть и предостережение отца-предпринимателя, якобы озабоченного совершённым когда-то давно покушением со стороны неадекватных партнеров по бизнесу.       Имеется даже короткая байка, которой я обычно кормлю тех, кто любопытствует до подробностей. Просто любопытные — это сущая ерунда, но вот особо ушлые и слишком неугомонные — а таких, хочу я того или нет, всегда найдется в больших пропорциях — настоящая головная боль, особенно когда, вполне себе догнав, кто такой мой отец на самом деле и к каким социальным группам имеет отношение, начинают шушукаться за спиной или до тошноты откровенно лебезить.       Райан не из таких. Он так глубоко не копает. Этот парень интересуется только медициной и самую допустимую малость чем-то вроде «Игры Престолов».       — Как бы тебе сказать, Рай, — я прячу руки в карманы куртки, запахиваясь посильнее. Втягиваю шею под тёплый воротник и не сразу замечаю, как там позади Чонгук одним бесшумным движением набрасывает капюшон мне на голову. — В своё время я умудрился подружиться с этой чёрной кляксой у меня за спиной, а тут ведь начинает работать уже совсем другой принцип. Мы не обязаны делать то, что нам говорят друзья, но вполне можем взять за привычку к ним прислушиваться.       Иными словами, обида обидой, но язык не повернётся выпендриться и приструнить косвенным унижением даже в стороннем диалоге.       — Звучит классно, — последнее слово тонет в шелесте проезжающего Форда, — главное: не упустить момент, когда отношения начнут фонить токсинами.       «…отношения начнут»       Мозг на чистых полоумных рефлексах клеит короткое «ся» к сиротливому «начнут», оставляя меня безмолвно материть самого себя, мысленно шлёпая по лбу.       — Спасибо за заботу, бро, — даже не пытаюсь улыбаться искренне, — я не настолько наивен и глуп, чтобы не заметить, что мной кто-то бессовестно помыкает.       Уж если на чистоту, у моего верного стража вообще-то нет полномочий, способных крыть и доминировать над моими. Чонгуку, на самом-то деле, не разрешено ни раздавать указания, ни ставить условия, ни выдвигать требования. У него совсем другая работа и очевидно иные обязанности. Возможное исключение — если отец лично что-то приказал в срочном индивидуальном порядке, но сейчас, очевидно, не тот случай: нет ни серьёзной необходимости покидать клуб, ни веской причины быстрее оказаться в стенах дома. Значит, мне можно стоять на своём и поступать, исходя из собственных желаний.       Что я и делаю, выбирая из сотни тысяч вариантов самый банальный — просто слушаюсь.       — Я не это имел в виду, ты же понимаешь?       — Как я и сказал: я не настолько глуп.       — Не «настолько»! — Райан закатывает глаза, театрально фыркая. — Сказал мне магистр с красным дипломом.       — Не сглазь, смотри, надо ещё защиту не просрать.       — Ой, не прибедняйся, — судя по миражам на фоне смуглого, украшенного растительностью лица, снова начинает накрапывать дождь, — всё, ладно, я помчал тогда, пойду пробью шины козлу, который припарковался на моем месте.       — Ты страшный человек, — огибаю его, снова шумно шмыгая. — Во имя закона отпускаю тебя.       — Ага, на связи, мастер Йода.       Мастер Йода годами жил на болоте, а я передергиваю плечами, просто попадая в успевший отсыреть салон чёрного джипа.       Меня встречают вяло качающаяся ароматическая елка и серые конденсирующие пятна на некоторых участках лобового и боковых стекол.       Холодно, влажно и неуютно только поначалу и самую малость. Стоит захлопнуть пассажирскую дверь, атакуют сладкий аромат цитруса и забившийся в щели одеколон, зарываясь под воротник и прижимаясь к лёгким в несдержанном приступе ласк. Я прячу лицо за все ещё накинутым капюшоном, чтобы скрыть бессознательную необходимость зажмуриться и втянуть всю смесь, для меня ассоциирующуюся с покоем, безопасностью и… домом.       Кнопки подсвечиваются в полутемном пространстве, Чонгук прокручивает и жмёт на несколько быстрым отточенным рядом, впуская шумные вихри сразу отовсюду, и замирает каменной статуей в ожидании полной видимости лобового стекла.       По крыше бьют редкие капли, голоса со стороны клуба гудят невнятным бормотанием за плотным металлом автомобиля, и в этой псевдотишине я отчётливо ловлю все взлеты и падения чужого многозначного дыхания.       Это только с виду кажется, будто человек-робот, будто олицетворение нейтралитета, будто символ равнодушия. Это невнимательные и непытливые считают его неспособным на длинные речи и ярко пылающие эмоции. Безучастным легко не заметить дисциплинированную разборчивость, легко не понять, что Чон Чонгук сух и однотонен для тех, кому безразлична эмоциональность, и там, где она, по его мнению, неуместна. Чон Чонгук молчаливый по натуре и жизненному опыту, но, если надо говорить, если есть, что сказать, если ему захочется говорить, он непременно скажет при одном лишь условии — когда точно уверен, что его слушают.       — Давай начинай свою лекцию. — Сбрасываю наконец капюшон и вплетаю пальцы во влажные волосы, чтобы убрать с лица. — Твоё сопение наверняка слышно даже у Райана в квартире.       — Очень по-взрослому, — нахал специально выделяет слово, зная, что оно непременно заденет, — намеренно не брать с собой телефон, сбегать под шумок из дома в совершенно незнакомое место, где нет никакой крыши и вероятность попасть в неприятности составляет девяносто девять процентов.       Я ожидаемо втягиваю воздух через нос и сжимаю губы. Играть с ним в переглядки в подобных обстоятельствах бессмысленно: он не отведёт взгляд, не рассыпется и не стушуется.       — У меня есть законное право выходить из дома когда и куда захочу, — слова выплёвываются в кипящем растворе из злости и прямой зрительной нагрузки, — и делать то, что мне угодно, как мне угодно и с кем мне угодно, Чонгук.       — Никто не забирает у тебя это право. — Я несдержанно прыскаю, невольно стреляя глазами в потолок и ударяясь затылком о подголовник. — Но в нынешних обстоятельствах пользоваться им так легкомысленно — чистой воды беспечность. — Голос непривычно повышается, схлопывая шорохи печки и шлепки жидких самоубийц о металлическую оболочку. — На улицах сейчас небезопасно, ты это прекрасно знаешь, но делаешь из себя легкую мишень. Тебе так безразлична собственная жизнь? А что насчёт семьи? — Вопрос отдаёт неприятным вакуумным всасыванием чуть ниже яремной впадины. — Тебя любят, о тебе заботятся, тебя хотят видеть живым, ты об этом не думал? О других? О родителях? Намджуне, Ынги? Обо мне?       Я оборачиваюсь медленно, врезаюсь в его глаза своими и не могу свалить всё на алкоголь — во мне всего лишь одна бутылка пива. Не могу скинуть на обиду или злость — Чонгук не нёс и не несёт ответственность за то, что происходит внутри моей семьи. Я могу лишь быть привычно слабым, капризным и расклеенным, поддаваясь голосу отчаяния. Сегодня вот атакующе злорадному:       — Что станет с твоей шкурой, если не убережёшь мою — это тебя так беспокоит?       Он перестаёт сопеть.       В обрушившейся тишине слышно, что дождь усилился. Ударов и смертей становится так много, что отзвуки превращаются в набат и, служа фоном чужому пристальному взгляду, кажутся чем-то возмездным, объединённым ради конкретной цели — укоротить один острый длинный язык.       — Ее сдерут. — Голос, твёрдый и цветастый, не тонет в общей массе. Ложится раскалённым клеймом поверх моей кожи, что-то сразу же больно сжимая по всей груди разом. — Твой брат выпустит мне в живот целую обойму, пока кишки не вылезут наружу. Потом руки, ноги, и только следом сердце и голова. Меня предупреждали заранее. Если с тобой что-то случится, мне проще сразу застрелиться прямо на месте. — Хочу я того или нет, меня накрывает оцепенением с мгновенно замёрзших ног до похолодевших ладоней, когда Чонгук подаётся ко мне, нарочито медленно кладя локоть на панель коробки передач, и оказывается слишком близко. — Но ты, невыносимый избалованный ребёнок, ошибаешься, если думаешь, что я не знал, на что иду, когда предложил себя на место Джунхо, и если с тем же успехом считаешь, будто во мне есть место страху собственной смерти.       Он снова назвал меня ребёнком.       Это хороший повод расплескаться новой порцией желчи и окрасить чёрный салон бледно-янтарными разводами.       — Ты сам вызвался на место Джунхо? — Но, вопреки воле и положению, сознание цепляется совсем за другое. — Зачем?       Пак Джунхо — мужик с татуировками самых роскошных женщин, побывавших в его постели, и обладатель приятной мордашки, за которую свои же зовут его Красавчиком Хо.       Тот поразительный случай генетической лотереи, когда наряду с внешностью выпали и недурные физические данные. Раньше Джунхо считался самым сильным среди большинства, за что отец, лично проверив это дважды, в далеком две тысячи одиннадцатом и назначил его «нянькой» для сына.       Джунхо был моим телохранителем восемь лет, пока на грязных амбарных спаррингах Чонгук не одержал над ним победу, сломав ногу и лишив статуса сильнейшего из бойцов.       До сегодняшнего дня я считал, что три года назад отец сам назначил нового человека, просто выбрав самого лучшего, опираясь на прежний принцип естественного отбора.       — Из-за денег. — Мне бросают на пробу. — Такой ответ тебя устроит?       — Тебе плевать на деньги. — И рыщу по спокойному лицу, в уголках глаз, на сухих губах и пространстве между бровей.       Чонгук вздыхает и слегка склоняет голову к плечу — крошечное движение, мгновение, которое можно с лёгкостью пропустить:       — Ты хорошо меня знаешь.       — Лучше, чем хотелось бы.       Отвечаю и не жалею.       Когда он вот так близко и смотрит слишком многозначно, раскрывая то, что другим кажется омертвевшим и механизированным, мне становится ещё тяжелее дышать и корчить недовольные гримасы, силясь накрыть ими цветущие поля своей помешанной маленькой душонки.       Пусть лучше ему как обычно думается, будто я всем жутко недоволен и бесконечно чем-нибудь несдержанно возмущён.       — Если ты так устал от меня и всего того, что тебя окружает, почему отказался сегодня от предложения отца?       Скребущий по горлу страх срывается к ребрам, как десятки яблок разом с переспелой яблони:       — Ты знаешь про предложение?       — Знаю.       В его глазах привычный ровный мрак, а на лице — обыденность.       — О, ну, конечно, — руки вьются в пространстве дурной нервной жестикуляцией, пожалуй, выдавая все мои эмоции, — папаня вызвал тебя к себе, доложил, что я отказался уезжать, расспрашивал о моей жизни, пытался узнать, что же влияет на мое решение, позвал, чтобы ты как всегда всё ему про меня выложил, — щурюсь и невесело лыблюсь отчаявшимся обреченным мальчишкой, — я прав?       Реакция как и всегда: спокойно принял всё — от гримас до повышенного тона. Выждал и теперь разъясняет:       — Твой отец сказал, что раньше ты умолял его дать тебе возможность уехать после окончания университета и заниматься тем, что тебе по душе, а теперь, когда он наконец созрел, понял, смирился и сам пришёл к тебе дать согласие, ты вдруг отказываешься. — Да что ты такое говоришь! А то я не знаю, что он там тебе раскладывал по полочкам! — Отказываешься покидать семью, отказываешься объяснять почему, отказываешься разговаривать. Он волнуется и не понимает.       — И поэтому помчался высасывать информацию из своего незаменимого доносчика? — Прозвучит странно, но иногда я ревную телохранителя к собственному отцу. Страшно ревную и страшно бешусь. — Что ты ему сказал, мне очень интересно?       — Он спрашивал про твоё окружение. Решил, тебя кто-то держит. Хотел знать, с кем ты обычно видишься и состоишь ли в отношениях.       — И ты ответил, что нет?       — Я ошибся?       — А как часто ты совершаешь ошибки?       — Я ошибся, Тэхён?       Ух ты.       — Что это за тон? — Я даже откровенно теряюсь на пару мгновений. Он смотрит по обыкновению пристально, всё так же теснит к двери и улице, но голос. Голос стал другой. Звенит и лязгает, мне отлично слышно даже на фоне природного оркестра и шипения искусственных вентиляторов. — Мне теперь ещё и нельзя вступать в отношения без твоего одобрения?       — Кто он и откуда взялся? Переписка?       Я ощетиниваюсь против воли и, наверное, у неё на поводу одновременно:       — Что, блять, за инсинуации? Почему сразу «он»?       То, как многозначительно приподнимаются его брови по незримой лестнице снисхождения, почему-то пригвождает меня к месту одним контрольным выстрелом:       — Давно ты в курсе?..       — Давно. — Вот так просто и невесомо.       — Откуда?       — Я знаю все твои привычки и все вкусы. — Всезнайка наконец отмирает, снижает потоки тёплого воздуха до минимума и возвращает корпус на место, давая мне больше пространства. — Знаю, какое порно ты смотришь, поэтому знаю, какая у тебя ориентация. Это несложно, если проводить с тобой много времени и не пропускать детали.       Ну приехали.       Ну прекрасно.       У меня горят щеки и уши.       Как хорошо, что тут полумрак. Как плохо, что я не был осмотрительным, не сдерживал свои желания и позволял себе так часто зависать в его квартире, мотивируя тем, что она ближе к университету.       Это закон такой? Хорошего всегда значительно меньше в сравнении с плохим?       — Отцу говорил? — Спрашиваю, уже зная ответ.       — Думаешь, я совсем без фильтров?       Не могу не скривить язвительную гримасу и не поддаться потребности уставиться куда угодно кроме его спокойного лица:       — И какие у тебя фильтры?       — Информация, которая заденет твоё эго, информация, которая ничего не значит, информация, которая спасёт тебе жизнь, информация, которая причинит тебе боль. — Монотонный инструктаж идеально вписывается в дождливое межстрочье и стекает по лобовому стеклу вместе с моей былой уверенностью в том, что я скрытный и до хрена таинственный хомо сапиенс. — Последнюю я буду готов бросить боссу на стол только в одном крайнем случае: если она неожиданно примет черты предпоследнего типа. А покуда тебе не угрожает опасность, все твои секреты останутся неразглашенными.       Я тяжело вздыхаю и снова пару раз прикладываюсь затылком о кожаный подголовник. Для профилактики.       Какого черта всё так?       Почему столько преград и тупиков? Почему именно такой расклад?       Сотни возможных вероятностей и миллионы предполагаемых ответвлений могли бы привести меня настоящего куда угодно, но я оказался здесь — в теле корейского парня, застрявшего в вечно кипящем котле американского популяризированного города. Привязанный к криминальной будке цивилизации, знающий, как отцепиться, но не решающийся по причине, какую мой отец, вероятно, окрестил бы чушью и проявлением наивной мягкотелости.       — Тебя это напрягает? — Я бы хотел, чтобы вопрос не звучал так тихо и палевно. Хотел бы разодеть его безразличием и простотой.       — Что именно?       — У нас тут, типа, прогрессивное общество, но этническая среда даёт о себе знать. — Но из тысячей вероятностей и ответвлений я есть тот тип меня, который больше всего на свете боится презрения и ненависти любимого человека. — Тебе это неприятно?       — Я гражданин Соединённых Штатов Америки, Тэхён, я здесь родился, как мой отец и дед до него. — Чонгук говорит ровно и прямо, понятия не имея, что делает со мной простым фактом сохранения в данной теме привычной ему нейтральности. — Флаг этой страны был вышит на моей армейской форме, в своё время мне даже казалось, что я патриот. Поверь, во мне очень мало исключительно этнического. Как, на самом деле, и в твоём отце. Дело всегда в деньгах, власти и влиянии. Национальность — лишь цвет поплавка: хорошо, когда не сливается с прочей речной водой.       Звучит понятно. Его не напрягает. Ему неважно. Он толерантен и равнодушен.       Это хорошо.       Хорошо ведь, да?       — Сомневаюсь, что отец обрадуется ещё одному моему «несовершенству». — И не могу не усмехнуться кривой дугой увлажненных губ. — Вот это будет пантомима.       — Он знает.       Железная молния на вершине воротника грубо царапает подбородок, когда я оборачиваюсь.       — Догадывается. Пытался понять, почему у тебя не было отношений, — Чонгук сжимает-разжимает ладони, вбрасывая в таранящий водопад скулящий кожаный писк и настораживая монотонностью действий на фоне инертного тона, — и почему ты проводишь так много времени со своим телохранителем.       Что-то внутри остро реагирует подобно проглоченной массе зубочисток. В многозвучности всего, что меня окружает, до растерянных извилин наконец доходит:       — Он решил, мы с тобой?.. — Ох, черт. Мне не кивают. Со мной соглашаются глазами. На краткий миг ответ в них загорается цветами проявочной комнаты. — Что ты ответил ему на это?       — Что мы дружим. — Скрипит чёрная натуральная кожа на чужих сгибаемых пальцах. — Ты же дружен с чёрной кляксой за своей спиной, я прав? И, раз мы дружим, скажи мне, ты ради какого-то парня устроил этот спектакль с уходом от слежки и выбрал левый клуб, решив избавиться от сопровождения?       — Чегоо? — У меня в животе даже что-то натурально и ощутимо заклокотало от такого заявления. Даже вопрос с отцом подождёт! — Что за бред? С клубом это вообще даже не моя затея! Из-за того, что ты постоянно в курсе, где я и что делаю, ребята думают, что на мне блядский маячок, поэтому решили провести эксперимент и специально выбрали незнакомое место. Мы просто развлекались.       Ладони прекращают сжимать несуществующий антистресс:       — Развлекались?       Уже зная, что сглупил, всё равно эхом подтверждаю.       А после вижу, как всё меняется.       Чонгук втягивает воздух, оглушая похлеще плотного барабанного закулисья:       — Ты вообще знаешь, что происходит сейчас в городе?       Я выдыхаю вместе с ним. Это просто рефлексы и невольное отражение:       — У итальянцев кто-то важный сдох в одной из семей, они носятся по городу, вспоминая старые обиды и пытаются заставить всех думать, будто они тут самые главные. — Мне ясно, что беглым тоном и напускной небрежностью формулировок его не обмануть. Ясно, что не удастся. Уже не удаётся. Меня выдаёт голос и бесцельно скачущие по кнопкам и предметам глаза. — Мы не имеем к убийству никакого отношения, так с чего бы мне нельзя было выйти из дома?       — Это ты знаешь, что не имеем. А блядские итальянцы уже туфли стёрли, рыская где надо и не надо. Они подозревают всех, кто собирался на той встрече. У них каждый на прицеле, ждут только повода, Тэхён, одной только ебучей искры. — Я перевожу взгляд и впиваюсь в чужое лицо, замирая оленем при свете фар. Обычно Чонгук не ругается. Как правило, он выбирает слова и умеет ими пользоваться. — Какие-то только-только откинувшиеся мексиканцы пытаются наращивать влияние, паля без разбора и следствия, а у Ямагу новый местный кумитё прямиком с родины, уже посылает людей туда, куда не нужно, тычет новым уставом, намекая на другое разделение территории, и твой отец уверен, что от него можно ожидать чего угодно вплоть до похищения с последующим вымогательством, и именно поэтому тебя, — обычно Чонгук не жестикулирует так дёргано и не тычет острой напряженной ладонью на уровне моих глаз, — тебя, Тэхён, и просят никуда не лезть и не ходить без веского повода хотя бы в это чертовски непредсказуемое время, потому что все знают, что ты — самое уязвимое место и лакомый кусок буквально для любого врага, какие бы цели он ни преследовал, — обычно Чонгук не говорит так быстро, прыгая со слова на слово, виртуозно меняя окрасы и переключая интонации, — а глядя на то, как ты увиливаешь из собственной крепости и таскаешься по нейтральным левым клубам даже без сопровождения охраны, может показаться, что этот лакомый кусок буквально вопит «я хочу, чтобы меня бросили в багажник машины, привезли в амбар, повесили, как тушу, шантажировали мной семью, потом пустили пулю в лоб и сбросили в Гудзон»! И это в лучшем случае! — Обычно он не повышает голос так ощутимо, что всё прочее, включая зарядивший дождь и собственный пульс, захлебывается под давлением и величиной чужих оборотов. — Там тьма больных на голову ублюдков, для которых выстрел в голову — слишком скучное представление, и они имеют про запас массу других способов убийств, после которых части тела вывозят по меньшей мере в двенадцати мешках. Скажи мне, Тэхён, ты так хочешь оказаться в трупном мешке?       Обычно в его глазах не шипит вода на раскалённой сковородке и не горят оранжевым контуром ещё не остывшие после костра угли.       Обычно и я умею отвечать, отбиваться и реагировать с достоинством на любой выпад в свою сторону, особенно если он пропитан назиданием и существует ради наставлений. Как правило, я щетинюсь, пыхчу и собираю со внутренних складов весь доступный арсенал, чтобы отстреляться, напугать своими баррикадами и надолго отбить желание проходить по мне поучающей автоматной очередью. Обычно во мне куда больше потенциала. Я способен на большее. Не сдуваюсь под чужим взглядом и не группируюсь, вжимаясь в кресло.       Я умею лучше и серьёзнее, но сейчас всё, что получается, это попытаться открыть дверь и вылететь прочь под дождь и грязь, чтобы бежать, пока не попадётся открытый люк, и сразу после сделать то, о чем все обычно мечтают в подобных ситуациях — провалиться под землю.       Но чёртова дверь мне, конечно, не поддаётся.       — Выпусти меня.       — На поиски трупного мешка?       Наверное, у меня кривится лицо. Наверное, я выгляжу как взбешённый зверёк, пытающийся дотянуться руками до боковой панели, встроенной в водительскую дверь, чтобы снять гребаную блокировку всех дверей. Наверное, он так думает, когда с несправедливой лёгкостью умудряется перехватывать мои запястья и терпеть упрямые подходы, на которые у меня откуда-то берутся силы всю следующую минуту.       — Хватит! — Я бью его кулаком в предплечье и пытаюсь контролировать стремительное увлажнение глаз. — Кем ты себя возомнил?       — Не устраивает мой тон? — Чонгук с силой тянет за запястья на себя, вынуждая перекинуться через коробку передач. — Много себе позволяю? Недостаточно скачу перед маленьким принцем? Нужно с уважением и через «господин»? — От обычного — ровным счётом ничего. Острый взгляд, богатая мимика и влажные от слюны губы. — Только скажи, вернём деловые отношения, я всеми руками «за», особенно если это гарантирует, что ты прекратишь подвергать себя опасности и воздержишься от беспечных побегов в слепые зоны на чертовой горящей арене!       Хлестко, остро, справедливо.       Больно.       Я расклеиваюсь окончательно.       Всё так.       Ким Тэхён — никудышное и слабое звено в длинной мощной цепи среди всех прочих волевых и сильных ячеек.       Дед может играть в русскую рулетку, одновременно разгадывая кроссворд.       Отец, когда ему было всего лишь семнадцать, зашивал сам себе раны без наркоза и обезболивающих.       У дяди хватило черствости и воли, чтобы предать семью и перейти под другой клан.       Мама в своё время сбежала из дома и приехала в Америку с двадцатью долларами в кармане, позже не побоявшись связать свою жизнь с отпетым бандитом.       Мой брат контролирует два бизнеса и прямо сейчас, наверняка, берет под контроль контейнерный склад в Аннандейле.       У моей младшей сестры синий пояс по карате и небольшая коллекция огнестрела под выдвижной панелью третьего ящика комода.       А я — это я.       Немощный, ранимый двадцатичетырехлетний тюфяк, в ситуации вроде этой способный лишь на то, чтобы прятать лицо в ладонях, прижиматься ими к коленям и вести себя так, как остальные члены семьи по обыкновению себе не позволяют.       Мне не нравится держать оружие в руках. У меня не получается попасть в чёртову мишень даже в районе крайнего кольца. Не хватает выдержки и терпения на необходимость повторять в течение двух часов массу однотипных упражнений. Я не люблю специфический запах металлических пластин для штанги, гирь или резиновых шнуров от простой скакалки. Мне не нравится, как кряхтит спортивный мат и тот треск, с каким вмятины постепенно разглаживаются. Я терпеть не могу льющийся по вискам пот, то, как он пузырится над верхней губой, и ощущение грязного матового пота на ладонях, когда держишься за ручники силовых тренажеров или опираешься на подлокотники кардио.       Мне не нравится бокс, не нравится хлорка в общественных бассейнах, не нравятся деловые встречи с искрящимся напряжением на обеих сторонах ножниц. Не нравятся бумажки, не нравится финансовый счёт, не нравится власть, не нравится грязь, не нравится необходимость иметь репутацию. Мне претит явное отсутствие свободы под порошками, бумажками и кристаллами обманчивой иллюзии ее грандиозного присутствия.       — Меня тошнит от этого города. — Я очень слабый и до смешного мягкотелый. — От собственной комнаты. От новостных лент. — Я скулю, стоит задеть за живое, и кисну, пока никто не видит. — New York Times у отца в руках по утрам. Даже от звука маминых каблуков по мраморному полу. Все эти… весь этот образ жизни… я терпеть его не могу. Я так не хочу. — Не хочу вредить, не хочу процветать ценой чужого увядания. — Это не мой путь. Не мое место.       — Я знаю.       Конечно, знает.       Кто, если не он.       — Твой отец наконец это признал. Он готов тебя отпустить. — Я сжимаю пальцы, впиваясь ногтями в виски. — Любая страна, любой континент. Воспользуйся шансом, переезжай и будь тем, кем ты хочешь быть. — Голос смягчается, опадает тоном и приходит в норму, оставляя меня думать, будто вспышки и краски я себе только выдумал. — Беги отсюда, Тэхён, уезжай. Я же знаю, ты хочешь этого. Всегда хотел.       Всегда.       Всегда хотел. Всегда не любил. Всегда рвался прочь.       Я знаю этот город в деталях и подробностях.       Знаю обертку и изнанку каждого из округов, знаю имена пяти действующих президентов, знаю, в каких именно районах Куинса живут филиппинцы, где в Бронксе можно непременно наткнуться на ямайцев, сколько в каждом боро чайнатаунов и на каких улицах говорят на хинди.       Мне известно, чем пахнет на Лексингтон-авеню между двадцать шестой и тридцать первой улицами*, что общего у Бей-Риджа, Вудлона, Бризи-Пойнт и Адской кухни*. Известно, какой номер участка нью-йоркского департамента полиции обслуживает район Гринпойнт в Бруклине или Гарлем на Манхэттене. Известно, как доехать до Карнеги-холла, Ботанического сада, Дома правосудия или временного стадиона для «Нью-Йорк Янкиз». Я знаю, кому принадлежат небоскребы на Манхэттене и прачечные на Стейтен-Айленде, знаю, где в ходу мет, где героин, где травка, знаю, где чьи зоны, на что закрывает глаза полиция и сколько процентов гребёт с тех или других хозяев положения.       Я знаю этот город.       И до одури его не люблю.       Точно так же я знаю свой дом.       Каждый гектар, каждую пристройку, каждое помещение, каждую дверь и каждую картину на стене. Мне известны любой человек и любое событие, имевшее место на его территории с тех пор, как мне исполнилось девять.       С первой осмысленной мной стрельбы в северном крыле тогда ещё не настолько укреплённого «кланового поместья», виновников которой заметили не сразу из-за сильно зарядившего ливня.       Инициальное «предупреждение», определившее всю мою дальнейшую жизнь, включало в себя разбитые окна, взорванный технический сектор и четыре отобранные жизни.       Жизни, имеющие значение лишь для меня одного.       Кенди, Викинг, Шейди, Лу́на.       Овчарка, доберман, лабрадор, джек-рассел-терьер.       Первая лежала у главных ворот, второй и третий — под обломками охранного дома, а шестимесячная Лу́на, ставшая подарком на мой девятый день рождения, несколько недель преподносилась мне в статусе пропавшей, пока Намджун не рассказал, что ее труп лежал буквально в паре метров от главных ворот вместе с остальными, а я просто не заметил в темноте. Даже несмотря на фонарик из набора юного скаута, с которым тогда выбежал и помчался вперёд босыми ногами по мокрой ледяной траве, ускользнув от первого приставленного ко мне никчёмного гордеца, считавшего позорным возню с ребёнком.       Кенди, Викинг, Шейди и Лу́на были моими лучшими друзьями.       Я проводил с ними всё свободное время, тайком водил в дом, дурачась со всеми разом. Иногда мне позволялось брать на ночь только двух последних, потому что овчарка и доберман задумывались дополнительной охраной участка, а вовсе не моими тёплыми подушками и покладистыми товарищами по играм.       В ту ночь, если бы отец не отказался пускать их из-за плохого настроения и нежелания слушать собачий лай под ухом, я смог бы уберечь хотя бы двоих из четырёх лучших друзей.       Но не уберёг.       Не получилось.       Получились ливень, крики и пустота, в которую я провалился, пока сидел на коленях перепачканный в собачьей крови и глядел в потухшие стеклянные глаза, не разбирая, где заканчиваются их и начинаются мои собственные.       В ту ночь я не плакал.       Зато рыдал пото́м — на протяжении следующих долгих месяцев, пока не произошло то, что мы называем бурной эволюцией истерзанного сознания и внезапным постижением смысла существования, результатом которого двадцать седьмого июня должна стать степень магистра ветеринарной медицины.       — Тэхён. — Густой оттенок допустимой мягкости с треском выдаёт его на последнем слоге. — Скажи, что тебя беспокоит? Я же вижу. Что-то происходит и оказывает на тебя сильное влияние.       Когда он показывает, что заботится обо мне, мне всегда хочется зажмуриться и оставить матричный отчёт на конкретном мгновении.       Все знают, что я имею для него значение.       Я это знаю. Вижу, слышу, чувствую. Он относится ко мне не так, как ко всем остальным, показывает и дозволяет видеть больше всех прочих.       Я знаю. Но ничего не могу поделать с тем, что от этого мне всегда несправедливо тяжелее и хуже, чем могло быть, реши он обращаться со мной по принципу равнодушия, по которому все давно привыкли его судить.       Возможно, мне было бы чуточку легче, а может, я просто капризный эгоист, уставший кваситься и томиться в соку из безответных чувств и слишком глубокой привязанности.       Да, наверное, я знатный дурной эгоист, у которого не остаётся выбора.       — Ты последний, с кем я хочу сейчас откровенничать. — Звучит обидно, но только если не знать, почему это чистая правда.       — Могу я узнать почему?       Я заставляю себя выпрямиться.       — Не можешь. — Дождь стихает, и теперь шорох моей дутой куртки — самый громкий этюд в этой затянувшейся сцене.       — Ты несправедлив сейчас.       Я знаю.       — Ты всё докладываешь отцу. Какое у меня к тебе может быть доверие, Чонгук?       — Во-первых, — тон летит в гору — привлекает внимание, побуждая обернуться и попасть в несложную ловушку из двух капканов, обрамлённых густыми зубьями. Тени от них худые, вороватые, собираются на вершине обеих щёк, — еще раз напоминаю: я фильтрую информацию. И во-вторых: он мой босс, Тэхён. Мне платят за это деньги.       Где и когда случилось так, что деньги — материальные или электронно незримые — стали настолько весомым аргументом всякого аспекта жизни, что нечего больше сказать в ответ, кроме инстинктивного:       — Точно. Я — твоя работа. Всего лишь ходячая кипа бумаг с кровью вместо чернил.       Шумная, хрупкая и уязвимая. Втягивает воздух, расцепляет взгляд, фиксируя где-то на уровне чужих спрятанных за футболкой ключиц.       Молния снова царапает кожу, а мир внутри и снаружи в один миг становится панорамной иллюстрацией отчаянной тоски, абсолютно лишенный какой-либо прелести.       — Отец решился позволить мне отчаливать, потому что убедился наконец, что я слабый, непутевый и нисколько не пригожусь семье. — Слова застревают в воротнике, отбивая обратно в губы тёплым парным эффектом. — Бесполезная клановая единица, решившая, что лучше спасать животных вместо людей.       — Ты смотришь с неприглядной стороны. Есть и другие.       — Знаю. Но я согласен с ним. Я себя знаю. Слабый, неволевой, трусливый. Как ты и сказал: уязвимое место. — А та байка о покушении, которую в случае чего использую для отвода глаз, вовсе и не байка. Мне было тринадцать, когда какие-то албанцы затолкали меня в фургон, думая, что таким образом можно выторговать себе что-нибудь кроме отрезанных пальцев и сломанных шей, с которыми они в итоге остались, когда через тридцать минут люди моего отца выследили их минивэн. — Только что с того? Да, не герой, не суровый гангстер, ничего кроме смазливой мордашки и сомнительной способности запоминать множество вещей одновременно. Только знаешь что? — В приступе самоуважения и решимости смотреть на него легко и даже по-особенному приятно: в такие моменты кажется, будто я на шаг ближе к силе духа и твердости самоопределения, которыми Чонгук пропитан насквозь. — Я ни на йоту в себе не разочарован. Ни на один, мать его, грамм. — По глазам видно: он знает, что я чувствую и что собираюсь сказать. — У меня в жизни другие задачи, другая суть, другой путь и другие нужные качества, и ни при каких условиях меня не заставит впасть в депрессию факт того, что я не гожусь на роль достойного члена криминальной группировки. Черта с два подобная чепуха окажет хоть какое-то влияние на мою самооценку.       Чонгук держит мой строгий сосредоточенный взгляд, наверное, целую минуту. Шестьдесят секунд я молча показываю, сколько во мне любви к самому себе, отводя прожектор от прочего содержимого, спрятанного на том же самом уровне в умело затемнённых участках.       — Тебе достаёт воли, поверь мне. — Мой сторож откидывает голову назад, мягко касаясь затылком бокового стекла, и смотрит из-под ресниц так, как смотрят оценщики произведений искусства сразу после того, как время анализа подходит к концу и наступает необходимость озвучивать наблюдения. — Трусость в тебе избирательная — то есть такая же, как и во всех остальных законопослушных представителях человечества. А то, что тебе в самом себе кажется слабостью, называется иначе. Ты хрупкий, Тэхён. Только и всего. Здесь и нечему оказывать влияние на твою самооценку — ты абсолютно точно в порядке. У тебя есть цель и страсть. Гнетут лишь город и хоть и косвенная, но слишком тесная причастность к тому, что тебе никогда не нравилось. Переехать — в твоём случае лучший выход и идеальное решение.       — Я и без тебя это знаю. — Бурчу, пряча нос, прежде чем доходит, что промолчать сейчас было бы куда разумнее.       — Кто-то держит тебя здесь. Я прав?       Слова простые и ожидаемые, а что-то всё равно кусается в грудном вольере.       И нет, не совсем прав. Ведь по существу выходит, что это не меня держат, это я пытаюсь удержать.       И у меня получается.       Остаётся только отвести глаза, сменить позу, усевшись как следует, и поймать в поле зрения россыпь капель, застывших на лобовом стекле бесформенными кляксами по типу тех, что видишь на фоне светодиодной лампы в объективе микроскопа.       — Про него Чимин спрашивал у тебя, когда я подошёл? Ты кого-то ждал, но этот кто-то не пришёл?       Да как раз наоборот.       — Тебя это не касается, забудь, — я тянусь за ремнём безопасности, чтобы скрыть нервозность, — просто поехали уже.       — Кто он такой? — Гремит под треском замка-фиксатора. Прямо, требовательно, исполнительно. — Имя, факультет, он же из университета, правильно понимаю?       Пойманный взгляд всё тот же — из-под густых ресниц: ничего нового, но и ничего понятного. Читать Чонгука легко, но только если он сам позволяет и не препятствует.       — Это. Тебя. Не. Касается. — Хочется, чтобы звучало твёрдо и в мехах той самой воли, которой мне якобы «достаёт», но на деле выходит хрень собачья с нелепыми паузами на время придыхания.       — Всё, что касается тебя, автоматически и напрямую касается меня.       — Слишком много на себя берёшь, Чонгук, — это я на эмоциях, ради самой необходимости ерепениться и пререкаться. — Ты отцовский Цербер, а не моя лучшая подружка, чтобы я тебе всё выкладывал.       — Правда? — Брови к стертой во мраке линии волос, чуть больше распахнутые глаза и локоть левой руки небрежно поверх руля. — То есть все эти годы у нас, по-твоему, были чисто профессиональные отношения? И ты держал дистанцию?       Я думаю обо всём сразу.       Про дни и ночи, которые провожу в его квартире, ссылаясь на приближённость к университету.       Про то, как много фильмов и сериалов мы вдвоём смотрим. Сколько часов просиживаем в разных кафе и ресторанах быстрого питания. Как часто позволяю себе нарушать его личное пространство. Сколько всего, на самом деле, доверяю ему по умолчанию и как много слышу в ответ, беспроглядно и плотно склеивая с ним любой мой день все последние три года.       Я никогда не спрашивал, комфортно ли ему, мне казалось, всё и так видно. Если он недоволен или не согласен, он озвучивает. По крайней мере, так мы с ним договорились, и так это всегда работало. Чонгук не просто работник с узким спектром услуг и взаимодействий. Он друг, у которого есть право голоса.       Именно поэтому я и спрашиваю, снова выдыхая тёплым бумерангом в свои же губы:       — Надо было держать?       — Надо было, если ее отсутствие для тебя ничего не значило. — На этот раз тише обычного и почему-то с какой-то новоявленной усталостью в голосе. — Я не тёплый плед, в который можно завернуться по настроению, когда ничего другого поблизости нет, Тэхён, а потом отнекиваться, будто ты к нему даже не прикасался. Приходило такое в голову?       — Не приходило.       Наверное, я не прав, обижаясь на то, что озвучивается совершенно справедливо в ответ на мой дурной необдуманный выпад.       — Очень жаль. — Два слова застывают в ушах вязкой непроходимой жижей, норовя вытечь обратно на плечи.       Я хочу что-то сказать, исправиться, опровергнуть самого себя, но Чонгук разрывает зрительный контакт и выпрямляется — сначала шея, после корпус. Неспешно и с какой-то садистской безмятежностью принимает должную позу, ловким выверенным движением связывает себя двумя лентами безопасности и, прежде чем снять машину с паркинга, прокручивает пальцами подрулевой переключатель. Сотни бесцветных гранул сгребаются в основание стекла, оставаясь целыми лишь там, куда не дотягиваются чёрные пластмассовые клешни.       Впереди четкая картина сырой мазутно-серой ночи с промокшими улицами, протекающими козырьками и фонарными столбами, безразлично отрабатывающими очередную смену.       Смену, четко регламентированную, обозначенную и полностью отличную от всех тех безобразно хаотичных, что все эти годы сваливаются Чонгуку на голову. Даже сейчас ему надлежит спать у себя в квартире и прибыть к особняку только к восьми утра, чтобы сопровождать меня, если и когда мне приспичит куда-нибудь отправиться, а не срываться посреди ночи, узнав о своевольной вылазке своего подопечного.       Понятия не имею, как и каким образом, но вот он здесь, и я, будучи честным с самим собой, конечно, ждал его прихода, едва сам вышел за порог.       Эгоистичный отчаянный мальчишка пошёл на поводу безмятежных друзей, давно желающих устроить эксперимент и погонять телохранителя, только потому что хотел увидеть, как тот его ищет. И как находит, как отчитывает и гонит в машину, чтобы запереть в крохотном царстве, заполненном лишь его многоцветным запахом.       У меня готов целый монолог для отца на случай, если мою вольность каким-то образом решат счесть его недосмотром. Я продумал всё и, если бы через три часа он не появился, набрал бы его номер с телефона любого незнакомца и назвал адрес, чтобы остальные засчитали мое обнаружение исключительно и только заслугой телохранителя.       Ему ничего не грозило. Я бы не допустил. Я просто не подумал, что есть реальная вероятность, будто со мной действительно может что-то случиться, и в мире, лишённом моего бренного тела и громкого голоса, он останется беззащитным агнцем перед львиной пастью разъярённого семейства.       Очевидно, я избалован и неосмотрителен. Очевидно, мне следовало лучше прислушиваться к тому, сколько всего сейчас происходит на улицах. Очевидно, я не должен был ускользать из дома в такое неспокойное время. Очевидно, пару минут назад, когда машина ещё монотонно урчала без движения, а не выезжала на мокрое мерцающее шоссе, мне нисколько не хотелось пользоваться любимым нареканием Чимина и указывать на то социальное расстояние, которое должно существовать между мной и моим телохранителем по мнению всех сторонних наблюдателей. Очевидно, глупая фраза была продиктована одной лишь потребностью быстрее перевести тему и даже на йоту не отражала ни истинного положения вещей, ни того, как я в действительности строил наше взаимодействие всё это время.       Очевидно так много всего только для меня одного.       Чонгук же, наверное, видит во мне всё того же избалованного дерзкого засранца, каким я впервые предстал перед ним на крыльце дома в футболке с изображением всех участников группы «The killers» и с экстравагантной прической в стиле, свойственном Лисбет Саландер*.       В те годы я был крайне самодовольным, считал, будто познал суть всех вещей и, разобрав весь мир по деталям, легко и не глядя могу собрать заново со скучной идентичностью.       Другим со мной было тяжело. Я считался тем самым недоразумением, что вылезает из детской кровати, выплёвывает соски, щипает чужие руки и всегда всем докучает. Вроде как проблемный младенец, трудный ребёнок, несносный подросток, невыносимый молодой человек. Рыдали горничные, рвал себе волосы повар, захлёбывались весом гордости первые два телохранителя.       Каждый всегда ворчал у заднего дома охраны, что он «не хрен собачий, чтобы мной помыкал избалованный малолетка», а я, подслушав, довольно скалился, уверенный, что имею право быть проблемным «мелким засранцем», и страшно собой гордился всякий раз, когда удавалось вывести из себя взрослых якобы самодостаточных сильных мужчин.       Фейерверк эмоций, калейдоскоп взглядов, неизученная враждебная земля с сотней внутренних вулканических пород тогда были дерзким, беспардонным мальчишкой, считавшим смыслом жизни месть за лучших друзей, которых его лишили.       Я не проявлял уважения, вечно испытывал чужое терпение и умел докучать искусно, с подходом, разнообразием, богатым выбором методов и приёмов. Мне нравилось снаряжать окружающих лично изобретенными прозвищами, предварительно выкрасив каждое демонстративным нахальством, и думаю, можно сказать, что раздача кличек в какой-то степени долгое время оставалась одной из ярчайших визитных карточек всего моего взросления.       Для меня не существовало особой разницы, я не уделял кому-то больше или меньше времени, у меня не было фильтров или ярлыков: даже имея индивидуальные лица и голоса и существуя по отдельности, все всё равно сливались для меня в одно.       Чонгук не был исключением.       Так я заставлял себя думать в течение очень долгого времени.       В нашу с ним первую встречу мне было семнадцать, ему — двадцать шесть. Он сидел на пассажирском одной из охранных машин, участвующих в показательном кортеже через весь город до самой яблочной обочины*. Там отцу требовалось продемонстрировать силу и решить насущные вопросы с тогдашним лидером китайских драконов.       Несмотря на осознанную дистанцию, я всех знал и знаю по именам и лицам — мой единственный полезный для клана талант — так что, столкнувшись взглядом с незнакомцем через начищенное лобовое стекло, я обернулся к старшему брату и потребовал обновить базу данных.       Намджун сказал просто: «Это новый дядин боец. Бывший пехотинец. Зовут Чонгуком. Все сроки провёл в Ливии во время арабской весны, полгода дрался у Тамира в склепе, я не видел, но Джонни говорит, он может забить до смерти. Сегодня посмотрим в деле.»       В те годы дядя Джебом с отцом еще работали вместе, были мощным весомым целым и жили под одной крышей, так что новое лицо совсем скоро стало для меня привычным и досконально (как мне казалось) изученным наравне со всеми остальными.       Первое время, как и всех новичков, Чонгука ставили в качестве охраны по периметру особняка. Я, бывший тогда до ужаса неусидчивым, вместе с красавчиком Хо возвращался домой за полночь, и, стоило завидеть бывшего пехотинца у главных ворот или парадного входа, меня распирало то же глупое недальновидное желание, какое управляет пресной одноликой массой туристов, непременно жаждущих поприставать к каменной статуе гвардейца, застывшего у Букингемского дворца.       — Два вопроса, Мизинец. Первый: где потерял мизинец? Второй — загадка. Что выберешь?       Мизинец, очевидно, не выбирал ничего. Бросал краткий безучастный взгляд, а после возвращался к патрулированию и созерцанию вверенной местности. Всегда.       Сохранял молчание и умело игнорировал.       Как и многие до него.       Как и со многими до него, я не бросал попытки так просто.       — Два вопроса, Мизинец. Первый: где потерял мизинец? Второй — загадка. Если выберешь загадку и отгадаешь, в зависимости от сложности не буду докапываться целую неделю.       Как и многие до него, он среагировал и принял сделку с сухой обречённостью.       Так Чонгук заговорил со мной впервые.       В течение всего последующего года мне отвечали коротким «загадка», а после либо безбожно ошибались, обрекая себя на очередную викторину, либо отгадывали, выигрывая недели без докучливого подростка.       Когда мне исполнилось восемнадцать, его задачи изменились. Шуга — бледнокожий и полоумно улыбчивый коллектор — стал брать его с собой на выезды для оценки товарооборота и сбора положенных отчислений.       Мне, дурашливой непоседе, конечно, и в голову не пришло как-то принять во внимание странное ощущение тоски, впервые забившееся под ребра в ту ночь, когда я вернулся домой и не нашел дядиного человека на территории особняка.       Помню, как помчался к начальнику охраны и незатейливо поинтересовался, где Чонгука носит, потому что у выигрышной недели истёк срок, а у меня готова новая загадка, и она ну никак не терпит отлагательств, такая планируется классная, что сил нет. Мне сказали: так и так, теперь у него дела посерьёзней твоих глупых загадок, на что я поогрызался, а вернувшись в дом, отмахнулся — скинул ощущение на простейшую скуку и закрыл на него глаза.       То есть успешно проигнорировал первичного неприметного визитера будущей более масштабной процессии. А она — эта процессия — впоследствии всё-таки посетила мой двуногий замок и под ритмичные кровопролитные барабаны узурпировала власть, феерично застав врасплох.         У меня был небольшой период, когда мне самозабвенно думалось, что, будь я более честен с самим собой в свои восемнадцать и признай тогда, к чему всё идёт, сейчас имелись бы силы начать собирать чемоданы и заказывать билеты, а не заламывать пальцы, сидя на пассажирском его машины, зная, что для добровольной разлуки уже слишком поздно.       Период оказался коротким.       Это был лишь эпизод в долгой книге моих попыток ужиться с тем, чего я не ожидал, стоя тогда на крыльце и слушая краткие намджуновы справки.       С Чимином я познакомился через полгода после повышения Чонгука.       В первый совместно проведённый день рождения этот самовлюблённый болтун из-за своего длинного бескостного языка вверг нас в такой переплёт, что по сей день стыдно и больно восстанавливать в памяти. Естественно, на улицах далеко не каждый знает в лицо сыновей и дочерей влиятельных лиц города, поэтому нам досталось по самое не балуй — Чимин схлопотал вывих шеи, а у меня оказалась сломана нога. Она приковала к постели на долгих два месяца, в течение которых я был слишком часто предоставлен самому себе, так что, когда Чонгук впервые зашёл ко мне в комнату, ту дамбу с тёплым искрящимся молоком, которая, опрокинувшись, залила всю мою грудь при виде него, я, конечно же, так же успешно списал на последствия скучной монотонной недели, проведённой в четырёх стенах.       В то время у него был короткий ёж волос и терпкий запах густого парфюма, очень напоминавший ароматную пену для бритья. Мне это нравилось. И манера опускать взгляд в пол в раздумьях, и взявшаяся только в те недели привычка притворяться, будто загадка ему не по силам. Два месяца подряд, если Чонгук бывал в особняке, он заходил ко мне, слушал условия головоломки, пожимал плечами и говорил скупое «до завтра», выходя за дверь.       Далеко не сразу мне хватило смекалки и склонности к эмпатии, чтобы понять, что мои загадки оставались сиротливо безутешными лишь затем, чтобы таким себя не ощущал тот, кто привык их загадывать.       Далеко не сразу я позволил себе признать, что мне чертовски нравилось, как он заходил, приседая на широкий подоконник, и как солнце позади толкало ослепляющими ладонями в чёрную спину, а владелец не двигался, складывая руки на груди, и невозмутимо смотрел в ожидании очередной интеллектуальной задачки.       Не сразу я осознал, что тоска, впервые проснувшаяся полгода назад, все-таки реальная и насущная, никуда не делась, а только дремала, задвинутая в самый тёмный угол, чтобы всё время думалось, будто ее нет.       Те два месяца вокруг меня суетилось множество людей, но, стоило им выйти за дверь, я облегченно вздыхал и ощущал свободу.       А когда уходил он, следом тотчас влетала невидимая, давно забытая потребность в конкретном живом существе. Она была настолько густая и яркая, что порой, когда Чонгук закрывал за собой дверь, в лучших традициях юношеского максимализма мне думалось, что за его молчание и тысячи непроизнесённых слов я мог бы отказаться от всех своих гаджетов и примочек — если бы выяснилось, что за одно только проведённое с ним время мне нужно будет чем-то расплачиваться.       В своё время нечто подобное ощущалось лишь в отношении четырёх лучших друзей разных пород, а когда вдруг сконцентрировалось в одном человеке, я за этими нелепыми параллелями снова не сразу понял, что суть моей привязанности носит другой — более глубокий — характер.       Может, если бы до Чонгука в этом смысле меня заинтересовал хоть один однополчанин, к тому моменту было бы проще понять природу своих чувств, но, как назло, до девятнадцати лет я и помыслить не мог, что вырасту бисексуальным и однажды как дурной и сумасшедший влюблюсь в человека, у которого в штанах будет то же самое, что и у меня.       Я понял, что влюблён — с той сбивающей с ног внезапностью и ударной волной прямо в темечко — в день, когда разногласия с дядей достигли последних инстанций, после которых умирает любая точка возврата. Он покинул поместье с назидательно простреленной ногой, навсегда разорвав связи с кланом.       Дядю Джебома я называл Дементором и никогда не был с ним близок, так что раскол не произвёл бы на меня никакого впечатления, если бы фраза «забрал своих людей» не подразумевала одного конкретного, имя которого я поспешил назвать, боясь услышать ответ.       Мне тогда показалось, что с липкого горла десятки мертвых летучих мышей плашмя попадали прямо в пятки.       За те полминуты, что отец тянул, пристально меня разглядывая, я успел превратиться в растерянного слепого котёнка, не знающего, как чередовать мягкость шерсти и остроту когтей. Меня накрыло таким непроглядным полотном пугающей горечи, что, наверное, оставь меня с ним еще на одну минуту, я бы обязательно захлебнулся насмерть.       — Чонгук с ним не пошёл. Он предпочёл остаться.       Та череда из чувства пустоты в одном месте и тяжести в другом полоснула по сознанию так ослепительно и болезнетворно, что с того дня больше всего на свете я боюсь испытать это чувство снова.       Поэтому и не могу уехать.       Поэтому не могу расстаться.       Во времена, когда нас с Чонгуком связывало не так много, страху разлуки хватило полминуты, чтобы выбить из меня весь мятежный дух. Что будет со мной теперь, когда я вызнал его от и до, прикипев до плавящихся границ?       Понятия не имею.       И не хочу.       Даже представлять.