Camel flags

      Сколько времени вообще и сколько я пробыл под водой — не знаю.       Из очевидного: не забыл смыть шампунь, почистить зубы, надеть чистую одежду и забросить грязную в стиральную машину.       Опять же: красавец, молодчина, герой и просто умница, у которого по-прежнему нет сил злиться, обижаться, скрипеть зубами, смотреть на любимого человека мстительно-мстительно и одними глазами показывать, какой он бессовестный дремучий придурок.       А он придурок самый настоящий, потому что продолжает сидеть всё там же на кресле, похоже, не вставая и не меняя позы весь битый час — а я точно пробыл взаперти не меньше.       Опять же из очевидного: тёплый душ разморил, притупив эмоциональное возбуждение, так что мне ничего не стоит беззастенчиво хлопнуть ладонью по выключателю, погрузив гостиную в полумрак, и проигнорировать черно-желтую скульптуру, застывшую в свете торшера.       Ничего не стоит и прошлёпать босыми ступнями до дивана, плюхнуться лицом к мягкой спинке и, накрывшись хрустящим одеялом, начать молиться кому-нибудь вроде Морфея в надежде, что у этого бога припрятана крупица снисходительной магии хотя бы для страдальцев, обречённых на безответную любовь.       От меня привычно пахнет чужим гелем для душа, то есть, если верить упаковке, арктической мятой и освежающими травами. А все равно кажется, будто вокруг и повсюду один только одеколон, то ли на психологической основе въевшийся в мои рецепторы, то ли на сказочно фантастической впитавшийся в одеяло так, словно Чонгук спал под ним вместо своего, пока меня не было.       Снова хочется плакать. Опять щиплет глаза и щекочет в носу, опять страшно себя жалко и тянет бить кулаками по диванной спинке.       Я зарываюсь носом в одеяло и вдыхаю, позволяя себе проиграть в голове конкретную сцену, с которой привык засыпать с тех пор, как понял, какое значение имеет для меня мой друг и телохранитель:       …красивая мечта спускается ладонями от предплечья к запястью, подныривает под руку, ложится на живот и толкает к себе впритык, чтобы щекотать шею, сопя мне в затылок…       Настоящий он сидит всё там же. Не двигается, не шевелится, я не чувствую его взгляда на себе, но ощущаю в целом — упрямой совокупностью частиц, застывших в одной точке в паре метров от моих. Энергия разбредается напряженной вибрацией по спине, снова холодит мне пальцы и увлажняет щеки.       Всеми силами борюсь с необходимостью шмыгнуть носом и выдать себя так до смешного неуклюже.       Господи… А казалось же, что всё на сегодня выплакал…       Морфей не проявляет щедрости уже четверть часа. Не колдует и не приходит. У него отсутствует либо магия, либо совесть, либо смелость. Я хочу верить, что последнее. Мой Цербер не ведётся на милые песенки и не отвлекается на поедание медовых лепёшек*. Моего Цербера пройти очень сложно. Морфей, наверное, не готов даже пытаться, за что мне совсем не хочется его судить.       Страх — серьёзный аргумент. Вот бог сновидений боится с Цербером встречаться, а я — расставаться. Занятно, забавно, зашибись.       И чего я не выпил что-то крепче пива? Наклюкался бы под завязку, заснул бы ещё в машине и сейчас сопел бы вонючей пропитой тушей у себя в постели, отделавшись лишь головной болью.       Я буду считать. Да. Точно. Раз. Два. Три. Четыре. Шесть. То есть пять.       Черт.       Он встаёт, я слышу.       То есть не слышу, просто чувствую, это сложно объяснить, так же тяжело, как пытаться сравнять дыхание, пока он будет проходить мимо.       Семь. Восемь. Девять.       Что делает сторож, когда у него на голове сидит воробей? Мне нужно то же самое. Мне нужно просто…       Диван прогибается прямо за моей головой. На вытянутой угловой части лежало одеяло, а сейчас не лежит, сейчас там ничего, то есть уже кто-то.       Меня настойчиво душат чужой запах, чужая энергия, чужой взгляд.       Десять. Одиннадцать. Двенадцать. Тринадцать. Он рядом. Близко. Ну вот чего он сел? Чего не уходит?       Тихо-тихо, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, я молодец, умница и герой, я спокоен, я сказал, что люблю его, я люблю его и никуда завтра не поеду и не пойду, хоть это и означает львиную долю неловкого напряжения, которое только предстоит постепенно снижать, но это не самое главное, главное, что я таскал его по районам всю ночь, и уже, наверное, светает, а он ещё не ложился, значит, не выспится, и снова — из-за меня.       — Когда я работал на Тамира, мне говорили, что у главы южнокорейского клана трое детей. — Голос сбивает счёт, мысль, стыд. Вбрасывает колючие пиковые масти жалить позвоночник. — «Старшие точат зубы, а младший ещё не дорос и пытается слиться с общей массой». — Так. Допустим. Допустим, говорили, допустим, обо мне. — Когда я впервые тебя увидел, подумал: он-то? Слиться с массой? С этой панковской прической и принтом «The Killers»? — Разумеется, он запомнил. Наблюдательный собиратель информации может хранить ее годами. И не узнаешь, пока не захочет сам. — Мне тогда почему-то пришло в голову нас сравнить, и я подумал, что ты совсем не похож на меня в таком же возрасте. Моя юность — это однотонные толстовки, традиционный цвет волос и затертые кассеты, которые я слушал, сидя на подоконниках подальше от всех. Никогда не мог подойти к едва знакомому человеку, чтобы донимать его даже обычным разговором, не говоря уже про дурацкие загадки.       Так и хочется сказать: вовсе не дурацкие.       Хочется вякать и сопротивляться. Хочется тормошить и по-дурацки пытаться заставить передумать. Насчёт всего. Глупое сердце услышало голос, теперь колотит по груди, словно в металлическую дверь, просится прямо в церберскую пасть. Любую из четырёх.       — В тебе слишком много светлых тонов, ты ими пропитан насквозь, Тэхён. — Мне очень не по себе от тона. Не могу расшифровать, получается только вдохнуть как травяной чай и попробовать назвать растения наугад. — Ранимый. Добродушный. Ещё чистый. Это было понятно с самого начала. Я знал, что Джунхён рано или поздно решится тебя отпустить. Что бы твой отец ни говорил, он видит в тебе то же, что вижу я. Отличительность и хрупкость. Он признал, что твоё место не здесь. И ты это знаешь. Тебе нужно уехать.       — Нет.       Эту гребаную попытку отослать меня прочь не оборвать я не могу.       — Для тебя зде…       — Не трать время. — Даже слёзы высыхают к чертовой матери. — Я не покину город, пока есть возможность держать тебя подле себя. Даже не мечтай сбагрить меня кому-то ещё или попросить определить тебя на другую работу — я не позволю. Может, мне недостаёт силы, зато хитрости найдётся немало. Имей в виду.       Его тяжелый шумный вздох распадается на сотни нанотермитов, заползая мне прямо под одеяло.       Я распахиваю глаза, встречая тёмное душное пространство между мной и диванной обивкой. Жду, что сейчас он встанет, уйдёт, и мне можно будет раскрыться, обернуться и вдохнуть воздуха, не пропитанного моим липким соленым дыханием.       Только он всё продолжает сидеть.       Где-то за окном глухо расползается вой полицейской машины, а сразу после снова начинает моросить дождь, оттеняя прочие саундтреки.       Все, кроме одного.       — Я не подхожу тебе, Тэхён.       Глаза закрываются сами. Отчаянным автопилотом.       — Незачем это говорить. — Когда закончится ночь? Когда пройдёт тошнотворная поножовщина на арене внутренностей? — Оставь меня в покое. Иди спать.       — Дело не в том, что мы одного пола, если ты вдруг решил, что причина в разнящихся предпочтениях.       Да посмотрите на него!       — Причина в том, что я люблю тебя, а ты меня — нет, всё остальное — лирика. — Неужели он не понимает, что мне не нужны эти разговоры? — Не надо сотрясать ради неё воздух, Чонгук, прошу, не мучай меня, просто отпусти это всё, постарайся забыть, и живем как жили.       — Ты так сможешь?       — Получалось же все эти годы.       Получится и дальше.       На чем я остановился?       Семнадцать?       Семнадцать. Возраст, в котором я его встретил. Вот сказал бы мне кто, что влюблюсь, фырчал бы старым движком, кривя лицо. Это же надо было… Кругом тысячи американцев, тайцев, китайцев, филиппинцев, русских, латиносов, арабов, да кого, блин, угодно, господи Боже мой, а я умудрился выбрать человека своего пола, да ещё и своей же национальности. Это как называется? Это что за отсутст…       — У тебя очень дурной вкус, Тэхён.       Серьезно? Он всё ещё не уходит, чтобы сообщить мне это?       — Если бы ты смотрел на себя моими глазами, ты бы понял, как ошибаешься.       — Я старше тебя на девять лет.       Правда, что ли? Целых девять лет! Надо же.       — Ага.       — У меня за душой ничего нет.       Чего он пытается этим добиться? Записать меня в свои антифанаты за короткий блиц-вброс, надеясь перебить годы упрямого обожания?       Что ж. Good luck with that*.       — Как и у меня.       — Ты ещё молод.       — А ты ещё не старик.       Я могу так вечность.       Невпечатленное бурчание в ответ и простые обнаженные ответы — задача уровня easy*, если до этого ты сказал «я люблю тебя» с заочным знанием того, что не последует дальше.         — Я уже не буду лучше, чем сейчас.       — Мне это и не нужно.       — Я искалеченный и поломанный.       Прямо удивил.       — Как и все.       — Изнутри, Тэхён.       — Как и все. — Откуда-то призрачное, но осязаемое чувство собственного достоинства. — В мире каждый искалечен изнутри. Это плата за пересечение экзосферы, если ты вдруг не знал.       — И снаружи тоже.       Знаю, что ему не видно, но всё равно закатываю глаза, не пропуская своей очереди тяжко вздыхать:       — Серьезно пытаешься отпугнуть влюблённого в тебя человека шрамами, ранениями и девятью пальцами вместо десяти?       — У меня есть проблемы не только с численностью пальцев на руках.       Да неужели?       — Ты про состояние того, что ниже пояса?       Его это, конечно, затыкает.       Да, наверное, не стоило так сразу в лоб, но какая теперь разница? Всё на стол — значит всё на стол:       — Да, я в курсе. Читал твоё досье, видел информацию про ранение, про осколок и про операцию в области малого таза. Я предполагал, что такие вещи не остаются без последствий.       Я могу быть крайне любопытным. И, как уже было сказано, знать всех в лицо и всё за этими лицами — мой единственный полезный для клана навык, и я владею им вполне неплохо. Чонгук — не один такой бывший военный в окружении, однако первый, из-за кого мне приспичило читать журналы вроде Military Times, натыкаясь на статьи по типу тех, которые гласят, что с начала войн в Ираке и Афганистане действующим военнослужащим всё чаще ставится диагноз «эректильная дисфункция», и министерство обороны каждый год выделяет почти девяносто миллионов долларов на ее лечение.       Чонгук служил в Ливии, но сомневаюсь, что есть большая разница, где именно бегать под пулями, собирая подошвами гранаты, чтобы по итогу частично или косвенно уцелеть, но схлопотать при этом посттравматическое расстройство, проявляющееся целым букетом ядовитых сорняков, врастающих как в сознание, так и тело.       — И давно ты это знаешь? — голос размягчается прямо на выдохе — мягкими лапами мне на одеяло. Всё чувствую. Всё слышу.       — Уже да.       Чонгук — это психопатологические репереживания, ночные кошмары и высокий уровень тревожности, которые остальным незаметны так ярко, как мне, человеку, проводящему с ним слишком много времени.       Я люблю одного из миллионов тех, кто остался в живых, но навечно застрял на границе мира живых и царства мертвых — трехголовыми псами с въевшимися повадками сторожил и тревожным реквизитом параноиков.       — И полагаю, ты настолько плохого обо мне мнения, что наверняка уверен, что, если бы я впервые узнал о твоём неработающем члене пару часов назад, сразу бы передумал признаваться в любви. — Печально, но это только мое упущение. Возможно, даже будучи самим собой, я всё же пренебрёг слишком многим, пока прятал краски чувств и глубину привязанности.        Однако это не самое грустное.       Самое — очевидный факт того, что мне совершенно нечем помочь человеку, который так много для меня значит. Всё, что у меня есть — это упрямство, любовь и верность, которые, так уж получилось, с моей стороны бесполезны и совсем ему не нужны.        — Почему ты постоянно говоришь, что у меня о тебе плохое мнение? — Он цокает. Так, как обычно делают это корейцы. Нашу манеру кривить лицо и выплевывать шипящие звуки ни с чем не спутаешь. — С чего ты это взял? Мне казалось, я давно дал понять, как отношусь к тебе.       Позвольте тогда напомнить:       — Час назад ты был уверен, что пьяный секс сразу с двумя людьми — для меня обычное дело.       — Ты молодой и раскрепощённый, этого можно ожидать, особенно когда застаёшь картину собственными глазами. — Его разглагольствования плавно переодеваются в лекцию. Мне поймать этот миг трансформации — ещё одна задача уровня easy. — И даже так, где здесь плохое мнение? У тебя нет ни перед кем никаких обязательств, ты получал удовольствие, проводил время, за что мне тебя судить и из чего складывать плохое мнение?       Твою мать, о чем мы говорим?       И какого черта меня так злит его размеренная беспристрастность, когда пора бы уже принять факт полнейшего равнодушия! Чего я жду?! Что он начнёт цедить сквозь зубы, плеваться ревностью и, вжав в диван, прикажет отныне раздеваться и ложиться в постель только к нему и с ним?       Какой же я дурак, мамочки.       Мне только что пришло в голову, что за его любовь ко мне в том самом смысле я бы легко отдал оба мизинца.       Это катастрофа.       Никакой одержимости! Я просто полоумный в край. Это другое. Сто процентов.       А ещё не надо лжесвидетельствовать и корежить мою добровольную верность:       — У меня тогда ничего не было.       — Но ты хотел бы?       Ясно, чего он пытается добиться!       — Ты сейчас пытаешься подловить меня на сексуальной активности, которая не вписывается в твои возможности?       — Точно. — Хлестко и просто. — И никогда не впишется. Я плохой любовник.       Окей. Вот сейчас хочется развернуться и гаркнуть. Чтобы вбилось в его многострадальную голову так же четко, как группа крови и резус-фактор на жетонах военнослужащих:       — Во-первых, мне не хотелось и не хочется трахаться с двумя людьми одновременно. Во-вторых, мне почти двадцать пять, а не восемнадцать, чтобы вставало на всё подряд и делало центром отношений постоянный секс. — Страшно тянет сбросить одеяло, развернуться и начать сопеть, но что-то подсказывает, что лучше сейчас не видеть его реакции на мои слова: — Ну и в-третьих, это ни на что не повлияет и прозвучит слащаво, но я хотел бы быть с тобой вне зависимости от того, рабочий у тебя член или нет. Рабочий был бы охуенным бонусом, а нерабочий — я принял бы с тем же успехом, что и твой отстреленный мизинец, который валяется где-то на Ближнем Востоке.       Судя по всему, я снова повышал голос.       В тишине слишком явно слышно чужое дыхание за спиной и монотонный аккомпанемент дождя снаружи.       Снова жмурюсь и втягиваю воздух, понимая, что час под потоком воды в душевой ни хрена не помог мне успокоиться.       Одеяло в сжатых ладонях теперь такое же влажное, как волосы.       — То есть ты бы был готов довольствоваться даже платоническими отношениями?       Даже?       Платоническая любовь, если я всё правильно понимаю, подразумевает возвышенные отношения, духовное влечение и романтическую чувственность без сексуальной связи, так? Так. И он меня спрашивает, был бы я согласен на нечто подобное с ним? Вместо, допустим, одних лишь обязательств или простой дружбы?       — С тобой — да. — Так и хочется возмущенно пожестикулировать, пытаясь уже втемяшить ему весь спектр моего отношения, но у меня такое ощущение, что, если я обернусь и увижу его глаза, у меня зашьётся рот и увянут голосовые связки. — С тобой меня бы удовлетворило всё что угодно.       — Откуда такая уверенность?       Прожитые годы с бесконечным анализом собственных ощущений сойдут за ответ?       У меня была бурная сексуальная жизнь. Рано начал, здорово втянулся. До девятнадцати — лишь девчонки. К парням не влекло. Вообще. Потом повлекло к одному конкретному, но недосягаемому, побудив начать обращать внимание на других мне подобных и со временем разобраться, что я способен завестись и получить удовольствие в однополом сексе с такой же успешностью, что и в том, какой зовут традиционным. Меня мотало из крайности в крайность с семнадцати до двадцати одного, пока не стал замечать за собой отчётливую противную неудовлетворённость. Сначала она была тонкой и блеклой, маячила на периферии, омрачая любое послевкусие и отравляя всякий миг раньше искристого предвкушения. Потом ничего кроме неё я уже не чувствовал. Она разнеслась и растолстела, как те чёрные пятна на повреждённых экранах современных ноутбуков, которые из крохотных клякс вырастают в протяженных жирных червей, в конечном счёте заполоняя собой весь дисплей.       — Мы три года постоянно вместе, а я не могу даже толком коснуться, но, как видишь, не ною от тоски и неудовлетворенности. — Научился. Смирился. Разобрался. Его нахождение в соседней комнате приносит мне больше положительных ощущений, чем мощный страстный секс на стороне. У меня было много времени, чтобы в этом убедиться.       — Ммм.       Мне же не кажется? По этим гудящим трубам сейчас стек ко мне скептицизм?       — Ну да, я дрочу на тебя и часто представлял наш с тобой секс! — Это он хотел из меня вытащить своим содержательным междометием? Ну так пожалуйста! — Но чисто в перспективе я, наверное, умер бы от передозировки эндорфина, окажись под тобой в действительности, так что просто привык считать, что всё к лучшему: проживу подольше. — По-моему, вот эта вот информация явно была лишней. Когда вообще всё свернуло не в ту степь? Я планировал сказать лишь три коротких слова! Три, черт возьми! «Я люблю тебя»! И всё! — Самое важное, чтобы ты был в поле зрения. Если мы расстанемся, мне пиздец. Ещё мне пиздец, если я узнаю или увижу, как ты кого-то трахаешь. — Кто-нибудь, умоляю: прикусите мне язык! — Я тебя ревную. Страшно ревную, хотя знаю, что не должен и не имею права. Как представлю, что ты кого-то этими своими руками обнимаешь, у меня просто… — Морфей, миленький, пожалуйста, сделай что-нибудь, выруби меня во имя всей греческой мифологии, очень тебя прошу… — Я даже все свои шмотки разбрасываю здесь, чтобы ты никого не приводил. Жалкая бессмысленная тактика, знаю, но ничего не могу с собой поделать. Я вообще-то не очень понимаю, что именно у тебя не в порядке и насколько. Ты испытываешь возбуждение, но не способен затвердеть достаточно для полового акта? Никогда не способен или время от времени? Или ты в принципе не можешь даже подрочить себе?       Всё.       Занесло.       Это полный пи…       — У меня психогенная дисфункция*, Тэхён, не органическая.       Да-да, я пон…       Что?       В смысле…       Секунду.       — То есть… ты можешь заниматься сексом?       — Могу.       Нет.       Это же…       Может?       Значит…       Нет, нет, нет. Спокойно.       Восемнадцать. Двадцать. Двадцать один. Нет, я пропустил что-то.       Тихо-тихо…       Тшш.       Я неосознанно оборачиваюсь.       Он сидит очень близко. И тянуться не нужно, чтобы сжать пальцами согнутую в колене и прижатую к сидению ногу.       Чонгук опирается рукой о низкий подлокотник и смотрит сверху вниз, склоняя голову. Свет от торшера мажет левую сторону лица, мешая краски на радужной оболочке в яркой имитации гетерохромии*.       — Чего ты так смотришь? — А сам…? Глазами сбил, потопил, сцапал. — Там всё не очень привлекательно за счёт ожогов и шрамов, но работоспособно. Просто ненадёжно и ситуационно.       Знакомый колючий снаряд разрывается экспансивной пулей, поражая сразу всё: от горла до пояса.       — Значит… у тебя кто-то бывает?       — Бывает где? — Движутся только губы.       — Ты понял где.       — Трахаю ли я кого-то — это тебя волнует?       Я окончательно опускаюсь на спину, бессмысленно оттягивая время.       Надо только кивнуть, всего лишь простое движение подбородка вниз и так же обратно вверх, ничего сложного, но...       ...но выходит совсем другое.       — Нет? — Он уточняет, я повторно мотаю головой. — Не волнует или не хочешь знать?       — Не хочу знать.       Не хочу.       Мне страшно и стыдно.       Я был уверен, что у него нет и не может быть сексуальной жизни. Думал, он не способен, думал, потому и позволяет оккупировать его квартиру, считал, можно не беспокоиться, не бояться постоянной партнерши, стонущей под ним ночами, имея потенциальную возможность пробраться в сердце и построить там храм в свою честь.       Да, это подло и безнравственно — находить в его беде плюсы для самого себя, но это были взыскательные плюсы, не лежащая на поверхности выгода, не привилегия, которой мне нравилось и хотелось упиваться. Всё не так. Я пользовался знанием в интересах своей привязанности, но извлекая постфактум как следствие, способное избавить меня от существенной дозы негативных эмоций и чувств вроде острой ревности и постоянного отчаяния. Да, такое было. Но, если бы я мог по щелчку пальцев исцелить всего Чонгука — с головы до пят, я бы в ту же секунду не задумываясь щёлкнул.       — Боже, Тэхён, — теперь двигаются не только губы. Локоть соскальзывает с подлокотника, и едва заметно качается голова, — успокойся. Когда бы я успел, если всё время подле тебя?       Видимо, у меня абсолютно затравленное выражение лица.       Наверное, на нем написано всё. От короткого «я люблю тебя» до «я знаю, что не имею права, знаю, что ты свободный мужчина, который может спать с кем угодно, любить кого угодно, обнимать, целовать, заботиться, переживать, устремляться, желать и тянуться, но, если этим "кем угодно" не могу быть я, пожалуйста, не говори, что может кто-то другой, не показывай, не называй имя, не разбивай мне сердце, не режь на две части, не убивай меня вот так, я тебя умоляю…».       — Не всё время. — Это выходит хрипло и дыряво.       — А по-моему, всё.       Он склоняет голову набок. Как… господи Боже… как самый настоящий пёс.       Я бы улыбнулся, но не могу:       — Ты приводишь сюда кого-нибудь?       — Сам сказал, тут повсюду твои вещи. Кого я приведу, если место занято?       — Однодневок это не остановит.       — Однодневок — нет. А меня — очень даже.       И что это значит?       Твёрдое «да» или хлипкое «нет»?       Место занято…       Боже. Как чудесно звучит, если воспринимать в нужном ключе.       Черт. Мне бы успокоиться уже окончательно или хотя бы немного, чтобы грудь не вздымалась так учащенно, превращая дыхание в сопящий свист!       Ещё смириться со всем, что я наговорил и что услышал в ответ…       И… выдержать этот его странный пристальный взгляд, разукрашенный желтизной и вымазанный тенями.       Что он там думает сейчас? Почему так смотрит? Как быть с этим назойливым желанием обнять его и попросить не отстраняться, пока не засну?       Господи… мне кажется, я ещё никогда в жизни не чувствовал себя настолько подавленным и уставшим…       А Чонгук… он… отнимает руку от спинки и… тянет ко мне? Прямо к лицу.       Я запираю воздух в лёгких, пока чужие пальцы невесомо сбрасывают с глаз пушистую, почти подсохшую прядь, которую я игнорировал, боясь отпускать из захвата покрывало.         Так просто и так невесомо. Чтобы после лечь мне ладонью на макушку, тёплым мягким грузом спустившись к ушам в попытке разбросать лохматые джунгли по затерянному пробору.       Я касаюсь его всегда.       Притворяясь, что эта самая обычная рутина среднестатистического тактильного существа.       Он же не касался так ни разу. Чтобы добровольно, чтобы личной инициативой, чтобы с очевидной факультативностью вместо редкой неотложки вроде необходимости придержать, если я споткнулся, или стереть что-то с лица, когда непременно умудрюсь заляпаться.       А вот это — впервые.       Это… это так он теперь будет пытаться меня поощрять, чтобы порадовать хоть чем-то безответно влюблённое существо, выданное ему когда-то в попечение?       Прямо сейчас хлопнуть по этой невозможно… ласковой руке и сказать, что такие подачки даром не нужны, или подо...       — Ты же уже выбрал, куда хочешь поехать?       …ждать, когда он закончит и подарит возможность наконец выдохнуть.       Выдохнуть и в очередной раз надавить на каждое, мать его, слово:       — Я никуда не поеду.       — Это по-прежнему Лондон, так ведь? — Он отворачивается к окну с тревожной резкостью сторожевой собаки — сильный порыв капель одурело бьет в стекло. А я плевать хотел на погоду с ее непрерывными сменами настроения, я опять злюсь на всё сразу, невольно поджимая губы. «По-прежнему Лондон, так ведь?»! Какое самодовольство. Будто это такая сложная задачка — выцепить направление из всей моей болтовни вкупе с очевидными подсказками в виде британского флага на панели смартфона, принтованной кепки и брелка на ключах от дома. — Как ты там говорил: будет возможность плавать на пароме до Амстердама или ездить на поезде до Парижа. Сможешь работать по специальности без каких-либо предварительных программ или курсов. Лондон — хороший выбор. Мне нравится.       Да что ж такое…       — Ты вообще слушал меня? Я не…       — Не представляешь без меня жизни? — Он оборачивается, сразу находя глаза.       А я борюсь.       С внутренней дрожью и нарастающей обидой.       Я пытаюсь выиграть, предостерегающе щурясь и шумно выдыхая через нос:       — Ты не воспринимаешь меня серьезно, правильно?       — Неправильно. — Краткое сопровождающее движение головы: дополнительное отрицание. — Воспринимаю и тоже не представляю. Так что Лондон так Лондон. Главное, что не Африка и не Ближний Восток — я ими сыт по горло.       Воспринимает серьезно.       Хорошо.       Очень хорошо, потому что мн…       Стоп.       Чонгук отводит взгляд.       «…тоже не представляю» — это в смысле…       Лондон… Главное, что не Африка и не…       — Что?..       Он молчит.       Садится ровно, меняя позу — теперь ко мне боком, теперь касается пола ступнями и собирает в кулак руки, оставляя виснуть между коленей.       Он молчит.       Я соскребаю себя с подушки.       Подпираю тело локтями, чтобы быть выше, видеть лицо, чтобы не оставаться на месте, чтобы...       — Чонгук… что значат твои слова?..       Да что угодно, да? Я же ему не безразличен, я же занимаю не последнее место в его жизни, так что он может легко сказать, что ее без меня уже и вообразить сложно, правильно? Мы же так давно друг друга знаем и…       — Тогда при разделе людей я остался с твоим отцом только из-за тебя, Тэхён.       Когда он оборачивается и смотрит через плечо, я опять задерживаю дыхание.       — И Джунхо сместил, потому что он только мелет языком и не годится для твоей охраны. Я не мог доверить ему тебя. Никому не могу. Когда тебя нет в поле зрения, у меня начинается паранойя. — Он… смотрит строго в глаза. У самого они сейчас снова разномастные, мистические, блестящие. Я между ними скачу своим шаром для настольного тенниса, пытаясь не выпасть за границы. — Я хотел, чтобы ты уехал отсюда. Думал, так всем будет лучше. Мне будет. Я постоянно за тебя боюсь. Ты такой беспечный иногда, что зубы сводит.       А у меня — что-то в груди.       Лопается и опрокидывается бурлящим кипятком ниже — прямиком в желудок, и там вибрирует, шипит, сводит до ощутимой боли хуже, чем ноги или руки, если сильно долго продержать в неудачном положении. Хуже, чем судороги в воде.       Я выдыхаю и чувствую, как волосы снова падают на глаза, мешая зрению, но не могу даже сдвинуться. Только смотреть, только слушать, только считать…       — Когда меня впервые к тебе потянуло, я очень долго не понимал, как это себе объяснить. Потом те ублюдки сломали тебе ногу на дне рождения Чимина пять лет назад, — он морщится, хмурится: краткая рябь по древесно-угольным теням на решительном лице, — и я понял, что воспринимаю это слишком лично. На свой счёт. Как будто ты — часть меня, которая по какой-то причине бродит отстегнутая.       Двадцать два? Двадцать пять? Двадцать шесть. Двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять… ударов в секунду — это же очень мало? Это, наверное, сейчас одна третья часть моего пульса. Или уже четвёртая.       — По сути, мне просто этого хотелось. Тебя — себе. Возможно, сразу же, как мы встретились. А может, чуть позже, когда достаточно присмотрелся и понял, что ты за существо такое.       В этом поле теннисного стола я сбиваюсь со счета, покрываясь россыпью подкожного оцепенения.       Мне… не кажется? Здесь могут быть какие-то тайные смыслы? Может такое быть, что я слышу то, что хочу слышать?..       — Мне казалось, у меня уже ничего не осталось. Ни возможности чувствовать в таком ключе, ни желания заботиться, ни сил на подобные обязательства перед кем-то. Я несколько лет был уверен, что очерствел и прогнил. А ты… Это сложно объяснить. Ты просто… — господи, я так не привык к тому, что он позволяет себе паузы, что пытается подобрать слова, заминается… — Ты спас меня, Тэхён. Из-за тебя захотелось жить.       Что-то сменяет кипячёный водоём в моём животе. Тёплое. Мягкое. И очень шустрое. Всего миг — и оно уже достигает ресниц, качаясь солеными осадками всей моей хрупкости.       — Тшш, — он всё видит, — не надо, — подаётся ближе корпусом, тянется, касаясь ладонью щеки, — знаешь, слёзы всегда ассоциируются у меня со страданием, — проводит большим пальцем под ресницами, прошибая трепетом — ярким, невыносимо острым, таким, что всё тело разом облачает горячая масса из сладости и боли. — Я так долго привыкал к тому, что ты можешь плакать просто из-за какой-нибудь сцены в фильме.       Глаза у него… улыбаются. Боже, какой он сейчас красивый. Это всё происходит в действительности? Мой Чонгук… мой зубастый, опасный, ласковый и осторожный… Он правда спускается пальцами к моим губам?..       Видимо… правда, раз я размыкаю бессознательным доверием, зная, что не укусит, зная, что могу всего себя положить ему на язык и не бояться быть проглоченным даже неосторожным рефлексом.       — Мне вообще… потребовалось много времени. Я долго сопротивлялся. Даже бил себя по щекам первое время, если ловил на мыслях о тебе. Говорил: он мальчишка, подросток, хозяйский сын, не моё и не для меня. — Нет, нет, нет, неправда. Не так. По-другому. Вот так. Нежными заторможенными кругами по губам, собирая мое дыхание. Господи Боже мой… — Уговоры не сработали, как можно догадаться. Со временем просто смирился. Ни на секунду не допускал мысли, что у нас может что-то быть. Что ты захочешь. Такого, как я. Решил, невозможно, поэтому забрал впоследствии у Джунхо и всё тебе разрешал. Даже жить здесь. Что угодно, лишь бы рядом и под моей защитой. Хотел беречь, пока позволяют обстоятельства.       Дышать. Дышать. Дышать!       Даже когда он опускает руку, даже когда затекают, вибрируя, мои собственные. Я выпрямляюсь, сажусь, криво опираясь плечом о мягкую спинку, чувствую, как жарко ногам под покрывалом, как горячо в солнечном сплетении, как кипятится, пузырясь, чувство ликования, такого простодушного, какого-то по-детски непосредственного, что тянет немедленно вскочить, подползти близко-близко к этой сгорбленной сейчас спине и сжать в объятиях крепко-крепко, чтобы даже руки заныли, чтобы через сладкую боль стало окончательно ясно — всё по-настоящему. Всё взаправду. Всё реально.       Реально же?..       — Я ничего не ожидал, даже когда понял, что ты бисексуален. Максимум, что допускал, это соблазн, поэтому, когда ты сказал, что любишь меня, я решил, что ты путаешь с любовью именно его. Решил, это блажь или ложная идея.       Он не останавливается. Он смотрит настойчиво, звучит с ощутимой серьёзностью, я не возмущаюсь, я всё вижу: в глазах и на губах вместе с прочим — строгим и тяжеловесным — мягко топчется тихая деликатность, ее не демонстрируют умышленно, она просто есть, просто чистосердечно, неподдельно, естественно — всё то обезоруживающее, которое он, оказывается, по обыкновению… скрывал.       Боже. Я так долго думал, что могу читать его всего до самого мелко напечатанного примечания, но даже тут он все равно сумел меня удивить…       — Дело не в том, что я считаю тебя в этом плане легкомысленным и беспечным — не считаю, просто ты молодой, раскрепощённый и яркий, Тэхён, совсем другой, а я…       — А ты был уверен, что можешь заинтересовать меня только с точки зрения сексуального любопытства. — Мой голос такой странный. Хриплый и мокрый одновременно.       — Тогда в машине я мог бы сказать, что всё взаимно, поддаться моменту, сразу получить тебя, и при удачно сложившихся обстоятельствах к этому моменту ты бы уже сопел обнаженный в моей спальне, и, может, это то, чего мне хотелось, но однозначно не то, что мне нужно.       Я бы поразился, я бы утонул сначала в неразборчивой радости, потом в ответном возбуждении, я бы с ума сошёл от близости — особенно узнав, что она возможна, но потом, засыпая, понял бы, что одной ее недостаточно, что мне нужно больше, нужно знать, что меня не используют, что меня любят, пусть даже по-своему, как умеют, и что, проснувшись, будут рядом и заберут себе окончательно и насовсем, готовые к любым последствиям.       — Всё, что я сказал тебе этой ночью, было не для того, чтобы обидеть тебя или принизить твои чувства, Тэхён, это была моя банальная самозащита. Инстинктивная попытка уберечься от потенциальной опасности. Твой статус в моей жизни слишком велик, чтобы я спокойно существовал дальше с одними только воспоминаниями о бурной интрижке. — Он говорит, а я забываю дышать. Ловлю слова то с глаз, то с губ, мечусь жадным взглядом, чувствуя, как разрастается что-то невероятно громадное прямо по всей груди. — И дело не в том, что я пренебрёг твоими словами и не поверил, что ты способен на любовь — это не так, у меня о тебе совсем другое мнение, и ты это знаешь. Проблема в том, что я не поверил, что ты можешь полюбить меня. Что я могу столько для тебя значить. Поэтому я повёл себя так. Прости меня за это.       За всё прощаю. Наперёд. На века. На чертовы миллиарды парсеков.       — Почему ты так относишься к себе? — Что это за слова такие. «Такого, как я». «Невозможно». Всё же с точностью до наоборот… — Почему говоришь о себе так пренебрежительно и не веришь, что тебя можно полюбить?       Он даже не думает:       — Так уж получилось.       — Неправильно получилось, Чонгук. — «Невозможно» — других. А тебя — запросто. — Ты лучшее, что я только могу вообразить. А у меня хорошее воображение.       — Хорошее. — Мне согласно кивают без тени насмешки или сарказма. — Я знаю.       Конечно, знает.       Теперь точно всё. От наиболее малозначимого вроде привычки есть хлопья словно чипсы до самого существенного, отданного мной этой ночью.       По-моему, за окном должно уже светать.       Наверное, ещё идёт дождь и так темно из-за серо-угольных туч.       Возможно, есть шанс, что это не что иное, как действительность, та самая реальность, которую не сбросили в утиль, обозначив бесперспективной. Должно быть, всё это правда, а не мыльный пузырь сновидений, который определенно оставит жуткие разводы, когда лопнет.       У меня есть лишь одна возможность проверить.       О ней кричит пульсирующая кровь в пальцах, к ней подбивает взрывная радость и о ней скулит, ворочаясь, вся моя суть, всё никак не способная найти удобного места в этих новых условиях, о которых мы годами только… мечтали.       Я по глазам вижу, что можно.       Отблеск-разрешение, новый свеженапечатанный допуск вырывает меня у сомнений, соскребает с дивана и бросает молнией к нему ближе — я не оцениваю своё поведение, не стыжусь рвения, не контролирую маниакальный порыв.       Просто делаю, просто давлю пространство, налетаю, заставляя его стратегически быстро выпрямиться, чтобы выставить руку назад для опоры и удержать мой вес. Я забираюсь прямо на бедра, облепляя своими, — запутавшееся одеяло шуршащей массой слетает на пол вслед за мной.       Потом не слышу уже ничего постороннего. Только чувствую.       Сухость его волос на щеке, густой запах Hugo Boss, въевшийся в воротник футболки.       Я жмурюсь, зарываясь глубже, вдыхаю и давлю на чужую грудь своей, чтобы наконец узнать, каково это — быть к нему настолько тесно. Меня мгновенно поощряют, крепкая рука — я с точностью знаю какая, сколько на ней голов, горящих глаз и острых зубов — обнимает, прижимает, поддерживает, и среди когтей и адовых клыков никакой боли, только тепло, только мягкость, только скручивающая внутренности… нежность…       Господи. Господи. Господи. Только бы не задохнуться…       Он выпрямляется, выравнивает нас обоих.       Вторая рука — ещё мрачнее другой — находит мой затылок, покрывает горячей ладонью оголенную шею, побуждая несдержанно всхлипнуть, словно эмоционально нестабильный ребёнок, ещё не умеющий баррикадировать бурные потоки эмоций.       — Как я люблю, когда ты пахнешь моим шампунем. — Шепот остаётся горячим выдохом на ещё влажной коже. — Когда ты пахнешь мной.       Господи, мой зверь… ластится! Он натурально трется щекой, зарывается мне в волосы, и меня от этого тут же бросает в дрожь, сбивается снова дыхание, и кажется, будто по всему телу, выжигая мышцы до дурманящей ноющей боли, вспыхивают сотни кострищ одновременно.       Я в них горю и нежусь минута за минутой, застыв прилипчивой коалой, совершенно растеряв чувство времени.       Оно идёт и плавится.       Пять? Десять? Четверть?       Незаметное.       Постороннее.       Подчёркиваемое цветным звучанием:       — Тэхён.       Только не проси отлепиться! Только не говори, что это сон. Или шутка. Тест. Испытание. Проверка. Я же всё ещё не могу осознать до конца, не способен привыкнуть, поверить… Не убивай меня так изощренно, прошу тебя!       — Посмотри на меня.       Хорошо.       Хорошо…       Отстраняюсь лишь немного. Чтобы иметь возможность видеть лицо.       Оно у него прежнее, конечно, только волосы слегка взъерошены после моих объятий, и глаза… другие — мерцающие на страшной глубине, я такой ни разу не видел, чёрная вуаль всполохов и силуэты обнаженной нежности, от которых сердце стонет и заходится бешеным ритмом. По ощущениям больше, чем вообще может показать тонометр или все эти умные современные часы и пульсометры.       — Я сложный и неидеальный. — Ладони обхватывают мне плечи, сжимаются мягко пальцы. — Ты уверен, что хочешь быть моим? Учитывая все последствия и обязательства, которые за этим последуют.       Чонгук больше и шире.       Мне всегда думалось, что не слишком велико и значительно, но вот сейчас… сейчас кажется, что намного, что серьезно, что в разы, существенные и уже неизмеримые.       Мне хочется сказать очень много. Что это нужные, но в моем случае уже запоздалые вопросы. Что он представить себе не может, как сильно мне дорог и до каких только крайностей я не доходил в мыслях, пока о нем грезил.       Что меня не испугают никакие трудности и испытания, если только он будет рядом даже в том статусе, какой читал нам под диктовку пару часов назад.       У меня для него очень много слов и заверений. И, если это не сон, если всё взаправду, будет ещё тьма времени, чтобы всё рассказать, объяснить и показать. А сейчас хватит общего, собирательного, безусловно честного:       — Не сомневайся во мне никогда, я тебя прошу.       Он вздыхает и выдыхает с пленительным шумом. Ползёт ладонями к шее, распускает цветочные оранжереи под кожей. Это невероятное ощущение. Это счастье в осязаемом виде. То, как его пальцы мажут по вискам, вплетаясь мне в волосы, заставляя бессознательно прикрыть глаза.       — А ты, пожалуйста, больше не поступай так, как поступил сегодня. — Чтобы в следующий миг снова распахнуть. — Не уходи тайком, не предупредив меня, куда идёшь. Что бы ни случилось, не делай так, Тэхён.       Прости. Прости. Прости.       — Прости меня. Я не подумал. Сглупил. — Сдурел. — Больше не повторится. — Больше ничего столь беспечного, эгоистичного и нелепого. — Только скажи, как ты узнал, где мы будем?       В ответ не говорят.       В ответ показывают.       Руки отстраняются от лица, снова бросая в дрожь ласковым шелестом по шее, легко щекочут, поддевая ворот футболки и…       …и до меня доходит раньше, чем пальцы вынимают на свет неожиданно простую разгадку.       Я ношу этот кулон уже полтора года, не снимая даже в душе, потому очень часто забываю, что он вообще на мне есть.       Два сантиметра чёрного анатомического собачьего сердца с красными артериями и аортой, переходящей в кольцо для крепления. Его держит золотая ромбическая цепь, подаренная Чимином, а саму подвеску из обычной недорогой стали Чонгук купил мне за тридцать долларов буквально в паре километров отсюда — в небольшом магазинчике ручных изделий на территории «Маленькой Украины», где я увидел ее с наружной витрины, но не смог зайти и купить, потому что Элис натерла ноги и умоляла определить наши задницы в какую-нибудь закусочную.       Чонгук принёс кулон через неделю. И, очевидно, заплатил всё-таки куда больше тридцати долларов, если учесть, что, судя по всему, находится в сердцевине.       — Серьезно? Трекер внутри? Бывают такие маленькие?       — На заказ, — закамуфлированный источник слежения педантично размещают строго посередине яремной впадины, — можно что угодно.       Да уж. Всё-таки один ноль в пользу Элис с ее проницательностью.       Ну надо же.       — От тебя не скрыться, Чон Чонгук.       Он кладёт руку мне на сердце. Я уверен, даже через футболку и слой защитных баррикад ощутимо, как яростно оно скачет под его ладонью:       — Не похоже, что ты хочешь.       Точно.       — Не хочу. — Получается шепотом.       Получается честно.       А потом дождь заканчивается. И мир за ним. Всё, наверное, гаснет где-то на фоне, когда он низко спрашивает:       — Поцеловать тебя можно?       Господи…       Исступление и летаргия одновременно.       — Да… да… да… — Получается шепотом.       Получается честно.       Я задыхаюсь заранее. Стоит ему только обхватить мой подбородок пальцами.       Хочется смотреть, следить, изучать!       Хочется так много, но, стоит тёплому дыханию упасть на губы, глаза запахиваются протоколом сброса лишнего давления в целях собственной же безопасности.        Очевидно, это не первый мой поцелуй.       Очевидно, что поцелуя ярче и ошеломительнее даже этого простого поступательного трения в моей жизни не было и никогда ни с кем не будет. Я эти губы заколдовал заочно, одной только любовью к существу, которому они достались, и среди миллиардов других, как бы слащаво ни звучало, узнаю эти по одному лишь контуру.       А Чонгук… он осторожен.       Мнёт поступательно, пробует, выдыхая, и застывает в одном положении, лаская большим пальцем линию подбородка.       А Чонгук… он смелый.       Скользит языком между губами и, толкаясь в мой, напрягается, вдруг давит грудью, склоняя ниже к коленям, и, прежде чем я успеваю вцепиться ему в плечи, выпускает лицо, накрывая ладонью затылок. Я что-то жалко пищу, когда сменяется угол и набирается скорость, а в ответ получаю жадный хозяйский захват вдоль поясницы и выжигающий дух огонь внизу живота.       Господи Боже мой… Черт… черт… черт… Как же это сумасшедше хорошо…       Как же жадно и остервенело я льну, отвечаю, поддаюсь, какие сильные у него руки, опускающие меня спиной на диван.       Под ним и его взглядом у меня бьется в припадке сердце. Так сильно визжит, что пульс превращается в шумный набат и отскакивает прямо к вискам. Я собираю воздух открытыми губами и хочу стонать от удовольствия, чувствуя его вес, его горячую кожу, чёрный страстно-ласкающий взгляд, и во всем этом громадном чуде, которое до этой ночи я иногда видел только во сне, сбиваются радары и держатели, остаётся только момент и разливающаяся по телу нежность. Мне хочется поймать миг, захлебнуться, разрыдаться, всего его изучить, и, наверное, поэтому руки тянутся сами, наугад, находят не сразу, а когда добираются, поддевают края чужой футболки и тянут выше. Чонгук понимает, встаёт на колени, снимает по-своему через воротник и бросает на пол, застывая надо мной наполовину выкрашенным всё той же мистической желтизной. Оттенки разбредаются по коже, выделяют шрамы, подсвечивают талию, расписывая плечи тенями и пятнами.       Ладони гладят мне бедра поверх брюк медленно и почти бесшумно. В глазах нет поволоки или яростных страстных искр, в них пугающе громадное разбредается…       …обожание?..       Обожание.       От этой мысли глаза предательски щиплют, а тело тянется само, ловит ладонями чужие.       — Ты меня любишь, Чонгук?       Мои сжимают в ответ. Горячие, широкие, сильные.       — Люблю, неугомонное создание.       Если это сон, я больше не хочу просыпаться.       Пусть и дальше что-то вертится в животе и обнимает раскалённым велюром ребра.       Если время вдруг закончится и схлопнется пространством, чтобы отнять у меня желанную реальность, я вцеплюсь мёртвой хваткой и ни за что уже не отдам. Не отдам произнесённые слова, подаренный взгляд, обнимающий голос, драгоценное мощное сердце. Не отдам мягкие пальцы и истощающе жадные губы, нападающие на мои.       Только когда он снова целует и жар груди сцепляется с теплотой моей, понимаю сразу две вещи: у меня мокрые щеки и рваные глухие стоны в чужой горячий рот. Этот страж неистовый, импульсивный, требовательный, касается ладонями везде, где пожелает, пробравшись под футболку, заставляет исходить мелкой дрожью и ерзать неумелым ужом, утопая пальцами во впадинах чужих позвонков.       Трогать его вот так невероятно. Кожа бугристая, усыпанная затянутыми шрамами, неидеальная, любимая, пахнущая тем же, что и я, мнётся и поддаётся, оставаясь на моей незримыми частицами и отпечатками.       Его губы смазанно прихватывают кожу на щеках, висках, подбородке, смешивают звуки с сопящим дыханием — Чонгук изучает меня, касаясь языком даже ушей.       — Я тоже… так хочу.       И не жду, сам обхватываю его лицо, отстраняю, чтобы замер прямо напротив, ловлю всё тот же откровенный влюблённый — господи Боже! — взгляд и нападаю хаосом того, что называют чмоками — звучными, мокрыми, беспорядочными, но мерными и постепенными, как сто раз мечтал: каждый фрагмент лица, которое всем другим кажется посредственным и таким ошибочно понятным. Лица, которое я увидел впервые, когда мне было семнадцать и все последующие годы представлял в миллиметрах от своего, приписывая партнерам в надежде, что это простительно.       — Ты меня всего обслюнявил. — Докладывают вполне справедливо, но голос… ласковый и всё на свете дозволяющий.       — А ты — завёл. — Получается громко.       Получается честно.       — Да, — мой горячий человек опирается на согнутые локти и исследовательски вжимается тазом, простреливая меня сладко-томительной болью, чтобы сцеловать безвольный стон прямо с губ, — ты быстрый. Я так не могу.       — Это неважно. — Черчу пальцами скулы и мотаю головой, рассматривая шрам на щеке, который минутами ранее облизывал. — Ты мне просто потом объясни, как у тебя… там всё работает. Чтобы я понимал, как доставить тебе удовольствие.       — Иногда достаточно одного твоего вида. Иногда недостаточно ничего. Это не получается контролировать.       — Мне будет достаточно того, что ты сможешь дать. Или захочешь взять. — Читай по глазам, убеждайся и помни: — Я… очень люблю тебя, Чонгук. Понимаешь?       Он смотрит несколько долгих секунд.       Потом говорит:       — Понимаю.       И сползает головой вниз, поддевая пальцами резинку моих спортивных брюк.        Я сажусь, выпрямляя спину, когда до меня доходит:       — Не нужно, Чонгук. Я могу и без этого.       — К счастью, у тебя всё в порядке, — его большой палец слегка оттягивает мою нижнюю губу, увлажняясь, — и тебе не нужно объяснять, как я могу доставить тебе удовольствие.       — Да, но… — мне сумасшедше хорошо в его руках, но есть куда более важные вещи: — Ты хочешь этого?       Это не глупый вопрос. Он справедливый. Мне ещё только предстоит узнать, что ему нравится и что он любит. Не все и не всегда предпочитают брать в рот чужой член. Какого бы пола ни был этот человек и какие бы чувства ни испытывал.       — Ты теперь мой. — Ответ простой, а у меня из-за него только что закололо в груди. — Я и не такое хочу и буду с тобой делать.       Будет совсем постыдно кончить от этой фразы, произнесённой его твёрдым решительным голосом?       — Облокотись на диван и спусти ноги.       Я слушаюсь и не могу отвести глаз, замирая под каждым движением.       Когда слезает, когда встаёт на пол напротив, когда возвышается и становится вдруг совсем уж титаническим. Необъятно великим и навсегда для меня грандиозным.       На фоне перекатывающихся мышц груди и рук, расстёгивающих ремень, чтобы вытеснить из поддерживающих петель и отбросить в сторону, выглядит совсем уж… как это называют? Горячо?       Опасно.       В его движениях ничего хищного, но все равно замираю, смещая взгляд следом, пока под хруст раскиданного одеяла и просяще-скулящий приступ внизу моего живота Чонгук опускается коленями на пол.       Мне спускают штаны до щиколоток без лишней нарочитой медлительности, просто держат взглядом мой, сияя новыми откровениями. Когда набухшее свидетельство моей любовной жажды шлёпается о собственный живот, я не чувствую стыда или неловкости даже с учётом того, что подобного со мной не делали уже тысячу лет.       В конце концов самое ценное в этом мгновении — любимое существо и то, какими беспроглядно и страстно нежными одновременно могут, оказывается, быть его глаза.       Для большинства Чон Чонгук — это очень просто и очень понятно.       Поджарый, высокий, всегда самую малость подозрительный, безоговорочно транспарентный, механизированный робот-человек с покорёженным нутром, разбирающимся на составляющие. Делает, что говорят, поступает, как нужно, относится ко всему беспристрастно, не страдает вспышками задетой гордости, не возникает касательно возложенных обязанностей.       Последовательный, равнодушный, бесцветный.       Когда он лижет самый низ живота над линией роста волос, грудь начинает работать как старые ручные насосы, требующие ускоренного принципа «вверх-вниз».       Чонгук — это густая смола волос в короткой кисти хвоста на затылке, объемные брови, шрам на щеке, след от ожога на шее и татуированные жилистые руки в кожаных перчатках.       Когда он сразу же берет до основания, я стону в голос и с непривычки несдержанно толкаюсь бёдрами.       Чонгук — это терпение и выдержка. Тишина и микрогравитация.       Он приструняет ладонями, жмёт по обе стороны на бёдра, продолжая насаживаться, и в какой-то момент что-то делает своим языком — я резко запрокидываю голову, а уже после сразу опускаю обратно в рьяном желании забраться ему в волосы и чувствовать, как качается мазутно-черничная голова, ещё и собственными пальцами.       Боже… Мне так… сумасшедше хорошо. Черт возьми… До мокрых хрипов. До ярких стонов. Уже невозможно не. Хочу, чтобы он знал, как хорошо мне в его руках, как важен факт того, что это именно его руки, его рот, язык, слюна, сопение и волосы, которые я небрежно распускаю, стягивая ослабшую резинку, чтобы чёрное море рассыпалось, поглотив мне ладони.       — Господи Боже… Чонгук, ты просто… а-ах, ч-черт… да…       Я не привык так много всего чувствовать сразу… Потеть, неметь, гореть, замирать в оцепенении, утяжеляться, становиться невесомее и вместе с тем горячо любить, ощущая поверх каждого оборота чужого языка первым импульсом именно это.       Я не привык к состоянию счастья и сексу с любимым человеком. Не привык кончать, забыв предупредить об этом, как и не привык хотеть поцеловать чужой рот сразу после того, как он побывал у меня ниже пояса.        Вот сейчас перестану трястись в остаточном экстазе, пытаясь виновато стереть собственное семя с чужого подбородка, и постепенно начну привыкать.       К тому, как Чонгук ловит мою ладонь, целует пальцы и вытирает их своей подобранной с пола футболкой, чтобы, закончив, после вытереть и мой запачканный пах.       Меня распирает.       Остатки ни с чем не сравнимой истомы высушили рот и размягчили даже кости. Я смотрю, сгораю, исцеляюсь, падаю, взлетаю, и сил ровным счётом никаких, но так нестерпимо хочется услышать, как он стонет, хочется, чтобы ему тоже было настолько, черт возьми, хорошо.       — Я хочу… — Не то. Не обо мне. Долго, растянуто, многословно. — Скажи, чего тебе хочется? — Подаюсь вперёд, оседая частым дыханием на его распухшие губы. — Что мне для тебя сделать?       Горячий язык вплетается в мой, отвлекая от запорошивших скулы волос и рук, подтягивающих спущенные штаны обратно к коленям.       Я всё ещё чувствительный до колющих мурашек по шее — врываюсь ответным водоворотом жадного поцелуя, присасываюсь дурной пиявкой и в очередной раз беззастенчиво слюнявлю чужие губы, сходя с ума от изобилия характерных клейко-влажных звуков.       — Надень штаны, соблазнитель, — Чонгук стирает большим пальцем лишнюю слюну с моего подбородка и только после поднимается.       Я встаю следом, послушно возвращая одежду на место, а после застываю, наблюдая, как мой страж собирает с пола одеяло, набрасывает на спинку дивана и после сам ложится, удобно подмяв под затылок подушку.       — Я хочу, чтобы ты лёг на меня. — И расставляет руки, приглашая.       — Лёг или сел?       — Сначала сядь.       Всё, что тебе будет угодно.       На его крепких широких бёдрах очень хочется качаться, пока не закружится голова. А она почему-то кружится уже с самого начала — непривычно ведь вот так иметь Чонгука под собой, опираться ладонями в горячий живот, наблюдать затвердевшие соски и накрывать ягодицами его очевидно безмятежное, но всё же ощутимое через ткань джинсов естество.       До этой ночи мне такое виделось лишь в мокрых или простых, полных уюта снах.       А сейчас — всё по-настоящему. Взаправду. Сейчас годами желанный человек лезет пальцами мне под футболку, задирая, — я понимаю намёк: избавляюсь, отбрасывая на пол, и потом лишь шумно и рвано дышу, пока тёплые ладони накрывают мне живот, застывая в щемяще бережном изучении.       — А теперь ложись. — Тихо, но цветасто. Вместе с этим его взглядом. Тёплым и сурово трогательным. — И просто позволь мне держать тебя в руках.       Я не переспрашиваю, не уточняю, не ищу тайных смыслов. Их просто нет. Это то, что ему сейчас хочется. То, что совпадает и с тем, чего всегда хотел я, перебираясь к нему в спальню из гостиной. Не просто лежать рядом, украдкой рассматривая спящее лицо или широкую неподвижную спину, а обнимать, клеиться, льнуть, зарываться и упиваться близостью.       Когда опускаюсь щекой на горячую грудь и удобнее располагаюсь вытянутыми ногами между чужих, в поле зрения снова оказывается тот зеленый улыбающийся лепрекон с упаковки хлопьев.       В утренних комнатных сумерках его вид кажется совсем уж полоумным, но мне вдруг жутко хочется улыбаться в ответ, желательно так же глупо и сумасшедше, что я и делаю, копошась и настырнее зарываясь руками под любимое тело, чтобы сжать сильнее и зажмуриться от наконец осязаемого чувства действительности — неподдельной, истинной, достоверной.       Чонгук накрывает меня сверху одеялом по пояс, а выше — мягким оберегающим весом своих разукрашенных рук.       На этих руках — режущие звёзды, острые клыки и опасные когти. На них гробы, закатное солнце и трёхголовый страж смерти.       На этих руках уже нет свободного места, зато в них — есть, оно одно и теперь моё.       От этого — долгожданного, выстраданного, так внезапно обретенного — у меня внутри пузырится до неприличия озорное счастье, и оно, это никогда прежде не знакомое мне успокаивающее блаженство, красит всё в смешные нелепые краски, превращая даже факт чужого и дорогого мне подрёберного ритма в удачную возможность для дурачества:       — Чонгук?       — Мм. — Я не вижу лица, но и так чувствую, как обе руки лениво перебирают мне волосы на затылке.       — Что целый век в клетке тикает, как часы?       Краткая пауза шумит тяжёлым вздохом, почему-то веселя ещё больше, и обрывается устало обречённым:       — Спи, неугомонное создание.       Звуковые вибрации вплетаются даже мне в волосы. Я приподнимаю голову и опускаюсь на грудь подбородком.       Чонгук лежит с закрытыми глазами в смоляном облаке разбросанных прядей и кажется чем-то потусторонне опасным, прячущим преобладающее темное начало за строгим подбородком и паучьими ресницами.       А я смотрю, я любуюсь, я думаю: любимый, родной, незаменимый. Мой.       — А с завтрашней ночи мне можно спать с тобой в одной постели?       — Как будто до этого ты всё время послушно спал на диване. — Отвечают одни только губы, пока мои, как заколдованные, опять растягиваются в улыбке.       — Чонгук?       — Мм.       — Если тебе нравится в Нью-Йорке, я готов остаться.       Это не самопожертвование. Это решение, которое необязательно взвешивать.       Просто перееду в квартиру насовсем и никогда не позволю отцу куда-нибудь забрать моего человека. По сути, самое важное — это чтобы он был рядом: живой, невредимый и не подвергающий себя опасности. С остальным я легко смирюсь.       — Мне нравится с тобой. — Он не думает ни секунды. — Неважно где.       У меня такое странное ощущение, будто в животе вместо неприглядных обычных сегментов сейчас вьются, клубясь, бархатные ленты.       — Точно?       — Точно, спи.       Спать, если честно, немного страшно. Вдруг это означает «проснуться»?       — Правда поедешь со мной?       — Правда.       — И мы будем на пароме плавать в Амстердам и на поезде ездить до Парижа?       — Точно. — Ресницы мерно дрожат, спокойные и умиротворённые, как голос. — Куда захочешь, туда и поедем.       — А собаку заведём?       — Ты же больше не хотел никогда заводить животных?       Не хотел.       Это сложно.       Это целые барьеры из чувства, будто не имею права, и страха не доглядеть, не уберечь, не защитить.       — Да, но с тобой кажется… что могу.       Что дозволено, простительно, безопасно.       — Тогда заведём.       И если я и впрямь смогу, если найдутся силы, если позволит совесть:       — Двух, ладно?       Чонгук не вздыхает тяжело и обреченно. Просто медлит чуть-чуть, прежде чем сказать, так и не открывая глаз:       — Полагаю, что концом переговоров ты всё равно запланировал число «четыре», так что скажу сразу — я не против.       Удивляться не получается.       Получается сжаться сладко-болезненным скрипичным ключом меж рёбер.       А потом — сразу же, резкой вспышкой и пугающим наваждением — заползает змеиная мысль о возможном исходе.       Если бы я уехал. Если бы нашёл в себе силы. Если бы оторвался физически, так бы и жил, никогда не узнав того чуда, каким дышу сейчас, глотая теперь уже смешанную с его слюну.       Если бы принял решение держаться подальше, давая каждому из нас свободу, никогда бы не получил возможность дарить ему любовь и составлять его счастье.       Так бы и оставил здесь в совершеннейшем незнании без возможности слушать мои долговечные ядерно порывистые:       — Я так тебя люблю, ты себе представить не можешь. Мне кажется, у меня сейчас крышу снесет от счастья.       Чонгук не открывает глаз, только подаёт вымазанный сонливостью голос:       — Я ее поймаю, не беспокойся.       И... улыбается.       Лёгкое движение всего одного уголка губ преображает волевое лицо, раскрашивая щемящим трепетом весь мой внутренний мир.       Я замираю в неприкрытом любовании. Я прижимаюсь щекой к тёплой груди. Красящая лента его запаха накрывает с головой, склеиваясь вокруг моей кожи тёплым мерцающим куполом.       На самом деле мне всё ещё сложно поверить.       Всего пару часов назад он казался таким далеким, чужим, недосягаемым, а теперь покалывают губы, ходит ходуном грудная клетка и разглашается с головы до пят короткое объявление из трёх букв, полных торжества и триумфа.       Символ двух людей, соединяющих руки, упрощенный знак бесконечности, хранитель диадемы на конце, знаменующем лишь начало.       Мой человек уже сопит после беспокойной ночи волнений, которые я же по глупости ему и доставил.       Мне, пожалуй, пора тоже.       Заснуть — означает чуть позже проснуться. Ещё раз убедиться в реальности происходящего, ещё раз извиниться за глупую выходку, ещё раз вызвать на любимом лице улыбку.       И, конечно, повторно признаться в любви.       Всегда нужно. Я усвоил урок.       На него ушло семь беспорядочных лет, и, хоть в масштабах Вселенной это до смешного крошечный срок, всё же хочется верить, что с годами я стану порасторопней.