Camel flags

      Чонгук любит баскетбол и музыку. Покупает пластинки в магазинах на Сент-Маркс-плейс и играет с молодёжью на спортивной площадке жилого комплекса прямо за домом.       Чонгук носит на теле шрамы, слишком часто слушает Стинга и макает двойной чизбургер в соус барбекю.       Чонгук умеет готовить простые блюда, пьёт чёрный кофе без молока и сахара, злоупотребляет острой пищей и всегда доедает у пиццы сухую часть корки.       Чонгук снимает футболки, хватаясь за заднюю часть воротника, дома носит широкие свободные брюки, прячет пистолет под подушкой, во втором ящике слева от раковины на кухне и в груде журналов между полом и журнальным столом в гостиной.       Чонгук первым выходит из машины, первым заходит в квартиру, первым просыпается утром.       Чонгук вечно крутит головой, рассматривая крыши, окна, изучая коридоры и запоминая расположение дверей. Он ждёт, пока привыкнут глаза, и только после позволяет мне окунать нас обоих в толпы торговых центров или многолюдных улиц.       Чонгук тормозит у главных ворот возле поместья на Эмерсон Хилл и не глушит мотор.       Чонгук касается моих волос спрятанными в перчатку пальцами, чтобы сдвинуть прядь к уху и открыть влажное от слез лицо.       Я не хотел плакать.       Я не хотел делать это сейчас.       Я планировал выйти из машины, пройти через ворота мимо Тони и Хана, дежурящих там сегодня, и, повернув к беседке, поскулить там немного, пока не отпустит.       Я не хотел плакать.       Но пятьдесят минут дороги схлопнулись кратким свистящим мгновением, став первой возможностью остаться наедине со своими мыслями с того момента, как отец вызвал к себе и дал зелёный свет на переезд.       Я не хотел плакать.       Мне просто не достаёт дисциплины и выдержки. Я очень слабый хрупкий и эмоциональный. Весь путь прокручивал в голове каждый эпизод, начиная с первой встречи и заканчивая необдуманными словами, сказанными мной час назад.       Я очень слабый хрупкий и эмоциональный. Захлебнулся пенистыми волнами накатывающей вины и не сразу заметил, что она потекла по щекам, выдавая меня с потрохами.       — Скажи, чем я могу тебе помочь?       — Я не считаю тебя охранным псом.       Две реплики ложатся друг на друга в одно и то же время, переплетая слоги и почему-то провоцируя во мне очередной приступ слез.       — Ты не просто… — что-то лопается прямо в горле, но я втягиваю воздух и ставлю себе целью закончить: — Не просто временный плед. Прости мне мои слова. Я тебя очень ценю. Я не хотел говорить всякую ерунду, просто… так получилось.       — Я понял, всё нормально, — он подгоняет буквы и звенит беспокойством, сводя меня с ума, — скажи мне, почему ты плачешь? Что у тебя случилось?       Ты случился.       Вот так поворот, скажи?       — Эй, — глухой оклик сливается с небрежным постукиванием по водительскому стеклу. Я горблюсь и жмурю глаза, но и по голосу знаю, что это Тони, вышедший за калитку и как всегда неспособный просто терпеливо выполнять свою работу. — Чего стоим, бензин жжём?       Для меня это вроде как знак — отстегнись и на выход, но я не успеваю его прочесть: опущенное стекло впускает поток холодного воздуха цеплять мокрые щеки, стягивая кожу и вызывая зуд.       — Не маячь тут, — Чонгук бросает наружу, — вернись на территорию.       Чужое ворчание сжирает шорох задвигаемого окна, оставляя меня с осознанием своего положения.       — Думаю, — впереди полночи, чтобы взять себя в руки, остудить нервы и высушить глаза: — Мне просто нужно побыть одному.       — И именно поэтому ты сорвался посреди ночи в клуб?       Что тут скажешь?       Я дурак?       О да.       — Тэхён.       — Мм. — Тру щеки костяшками липких ладоней и шмыгаю носом, очень надеясь, что не растёкся соплями по всему салону.       — Я же вижу, ты хочешь поговорить, но сдерживаешься. Ты действительно так мне не доверяешь? — Это кислая, отталкивающая фраза. Даже в его устах оттеняется явной и неприкрытой досадой. — Если хочешь выговориться, но боишься, что узнает отец, так и скажи: «Чонгук, ни при каких условиях не говори отцу», и я не посмею ослушаться. Он мой босс, но его слово против твоего ничего не весит. Мне казалось, мы давно это установили и ты всё понимаешь. Если забыл, мне несложно напомнить, но вопрос остаётся: что заставило тебя думать, будто я могу пренебречь твоим доверием?       Мне не следует на него смотреть, но я оборачиваюсь, потому что голос не скрывает тонов, потому что кто угодно может говорить, будто он — человек-робот, ограниченный в проявлении эмоций, но мне лучше всех известно, сколько настроений может обитать за любым словом, даже будь оно задумано им абсолютно бесцветным.       — Если бы ты прямо сейчас сказал, что, сиганув со смотровой площадки Эмпайр-Стейт, я полечу пером и приземлюсь в центре Бродвея феей ярких вывесок, я бы доверился и прыгнул. — Даже если бы он молчал, я бы всё понял по глазам. Через них из дюжины слоев напускной однотонности на меня смотрят реакция и восприимчивость: я вижу их даже в полумраке салона, даже ночью, даже вот так — за тенями и препятствиями. Вижу, что его задевает, и немедленно хочу развеять. — Но дело не в доверии. Есть знания, которые, вне зависимости от твоего желания, окажут на тебя влияние и отдалят от меня. А я не хочу этого.       Чонгук замирает на несколько взвешенных секунд. Сжимает в обеих руках верхний обод руля, пригнувшись к нему лицом, и глядит на меня через плечо:       — Интересно. — Урчание двигателя и шумное соло моего пульса в ушах разбавляется чужим мычанием. — Я забивал людей насмерть из-за денег и процветания чужой власти, но хронический пацифист, — указательный палец левой руки плавно отклеивается от кожаной обивки и недвусмысленно показывает на меня, — продолжает делить со мной картошку фри и перебираться ко мне в спальню с дивана. Что же такого в тебе, по-твоему, может так сильно пойти вразрез с моим мироощущением, что мне непременно потребуется дистанция?       Если я скажу, станет легче? Лучше? Свободнее? Чего я добьюсь, поддавшись этой острой жажде выдать себя и глядеть на его реакцию? Как он посмотрит. Что скажет. Насколько долго будет подбирать слова.       Вот я сброшу, подкину, сдеру личину и покажу лицо, чтобы что?       Он ведь никуда не денется, это ясно. Не те обстоятельства и положение. Дело лишь в отношении. Насколько оно изменится? Заострятся углы? Родится напряжение или неловкость? Такой человек, как он, вряд ли начнёт демонстративно воротить нос, Чонгук примет и уживётся, но вопрос в том, хочу ли я, чтобы он уживался, нужно ли мне вручать ему ещё и знания в догонку к сердцу и властью над собой.       Всё это, если честно, вопросы второго сорта.       А самый главный звучит элементарно и совокупно: если я доверяю ему настолько, насколько берусь утверждать, так ли это правильно — отмалчиваться, если откровение всё равно не грозит мне разлукой с ним?       — Тэхён.       Чонгук похоронил отца.       У его матери деменция. Я ее видел, я навещаю ее вместе с ним. Она забывает мое имя и плохо помнит, что у неё есть сын.       У этого сына такая работа, что один проблемный избалованный мальчишка забирает у него слишком много часов, не оставляя времени на кого-то, кто мог бы поселиться в его жизни, или сердце, или квартире, или везде разом, словом, важно здесь лишь одно: Чон Чонгуку никто не говорит «я люблю тебя».       Ни искренне, ни заискивающе, ни между делом, ни с чётким желанием поставить в известность.       Чон Чонгук, наверное, думает, что он расходный, что не представляет величины, что никто не станет возвращаться в кишащий зомби центр города ради него одного и никому никогда не придёт в голову использовать его в качестве объекта для вымогательства или рычага давления на другого человека.       Чон Чонгук, вероятно, считает себя одиночкой, не имеющей места ни в чьём списке приоритетов.       Ему невдомек, что один трусливый молокосос поперся бы за ним через толпы ходячих мертвецов и сдался бы в любые руки в обмен на его безопасность. То есть он знать не знает, что один хронический пацифист ради него пошёл бы и на убийство.       — Я тебе сейчас скажу кое-что. — Как там завещал Господин Никто*? «Всегда нужно признаваться в любви тому, кого любишь»? — Ты ничего не отвечай. Просто услышь, подумай об этом немного, но завтра, когда приедешь, веди себя так, будто я вышел из машины минутой ранее и дальнейшего разговора не было. — Черт возьми, у меня что, голос… дрожит? — То, что я скажу, тебя ничем не обязывает. Не заботься о том, как реагировать. Просто запомни и как бы… отложи на чёрный день. Договорились?        Он всё замечает. И голос, и состояние, и нелепую торжественность:       — Это приказ?       Как будто я когда-нибудь приказывал ему что-либо:       — Просьба.       — Хорошо.       Хорошо.       Очень хорошо.       Теперь вдохнуть и выдохнуть.       Отстегнуть ремень безопасности, проверить, снял ли он блокировку с дверей, сосчитать до трёх и… лучше до пяти.       Да.       Лучше до пяти.       Итак, раз.       В фильме «Мы купили зоопарк» в одной из сцен на двери появляется неоновая вывеска. Она гласит: «If you love me, let me know»*.       Два.       Должно быть какое-то значение у того, что именно этот фильм вчера попался первым в рекомендациях? Мне следует считать это за знак или я попусту высасываю из пальца?       Три.       Наверное, это неважно. Важно, что Чон Чонгуку никто не говорит «я люблю тебя».       Четыре.       А тот, кто мог бы, молчит уже не первый год, как партизан на выдуманной им войне.       Пять.       — Я тебя люблю.       О, Боже.       — В смысле не только как… В том смысле люблю. — Это кошмар. — То есть во всех.       Ели вдоль каменной стены шатаются от сильного ветра, как все мои внутренности.       Дышать выходит рвано и только через рот.       Он, конечно, ещё здесь.       Если кому бежать, то только мне. Чонгук же — это Чонгук.       Перемещается глазами между моими с чем-то вроде затяжной медлительной экспертизы.       И щурится.       Или хмурится?       Или я рисую гримасы на его лице, чтобы было проще пережить это мгновение?       У меня внутри — где-то под ключицами — что-то страшно жжется и разгорается, подбираясь к горлу так неминуемо быстро, что слишком дёргано толкаю приоткрытую дверь локтем, не рассчитав силы — острым ноющим импульсом пробирает до самого плеча. Отвернувшись, жмурюсь и, наверное, выгляжу как невротик, пытающийся выскрести себя из салона.       Подошвы находят асфальт, влажный воздух скатывается за воротник, и горит свет на третьем этаже. Мне уже не хочется в беседку, не хочется подниматься по лестнице, прятаться в комнате, стараться заснуть.       Одиночество скатывается с металлической крыши прямо на голову и впервые так основательно пугает.       Я сейчас не засну.       Мне нужно добраться до телефона, позвонить Чимину, или Элис, или двоим одновременно и всё выложить, выдать, рассказать, выдернуть больше и шире трёх скупых слов, иначе я задохнусь или свалюсь в чертовом нервном припадке.       Вот как сейчас.       Когда чужая рука несильно хватает выше локтя, снова утягивая в салон.       — Залезай обратно. — Мягко-твёрдый тон ползёт по спине дебильными хамелеонами, вместо окраса меняя температуру.       Я мотаю головой — царапаю собственными волосами глаза:       — Я же попросил…       — Завтра утром сделаю, как ты сказал, а сейчас закрой дверь и пристегнись.       Для чего? Расставить все точки, объяснить мне на пальцах? Я же по тону слышу это приторное снисхождение!       Слышу…       …и покорно забираюсь обратно.       Я не хочу уходить. Я хочу домой. Я хочу к нему.       Я дурак.       — Монтана! — За хлопком двери не замечаю, как снова отъезжает водительское стекло.       — Ну?       — Передай боссу, что Тэхён будет у меня.       Ну да.       Тэхён у тебя.       Потому что с тобой Тэхён быть не может.       Считается, что я ополоумел, если очень хочется расхохотаться?       Почему я остался в машине? Почему это так сложно — покинуть ее, его, нас? Так мало нужно, на самом-то деле. Просто отпустить, и можно начинать дышать где-нибудь вдали от семьи, от этого злополучного города, от демонов и высоток, на которых они дежурят на пару с горгульями.       Я найду кого-нибудь ещё. Влюблюсь, и будет квартира на двоих, и секс, и, может, даже дети — свои или чужие: зависит от пола того, другого, который будет не он, не Чонгук. Владелец другой походки, носитель других запахов, обладатель других ресниц. Тот, нечонгук, станет что-то значить, станет кем-то важным, но во сне всякий раз буду видеть этого, своего, оставленного здесь, а потом, через год или пять, мне позвонят, или я позвоню, а вообще, наверное, просто почувствую — потому что да, в таком нервном состоянии больше обычного кажется, что, ежели он умрет, я пойму и без звонка. Думаю, что-то заболит очень сильно в груди, потом — в голове, несколько мгновений острой нестерпимой боли, как если за миг из чьей-то черепушки в мою перекочует разбухшая лопнувшая аневризма — и я упаду замертво.       Проблема тут не в том, что мне без Чонгука, вот этого — своего, здесь не очень-то хочется быть. Дело куда просторечнее: я элементарно не справлюсь с обвалом боли и скорби, который вклинится в меня через голову дамокловым мечом, если с ним, моим вечно чёрным, очень тихим, реактивным и думающим, случится что-то плохое.       Полагаю, людям нельзя жить для других и умирать вслед за ними, это однозначно не заключённый в основу бытия принцип, но с другой стороны — той, к которой так приятно обращаться в подобные моменты — кто устанавливает правила и диктует идеальный расклад?       Да и что я могу поделать, если мир, что бы там ни было задумано его основой, для меня по какой-то причине состоит из моего Чонгука и миллиардов не моих?       Я способен найти среди них замечательных и достойных, могу отыскать потрясающих и божественных — светлых добрых гениев, влюблённых в меня ответно, но ночами всё равно будет сниться кишащий зомби город, в котором я рыскаю с трясущимися коленями в поисках лишь одного конкретного — со шрамом на щеке и следом от ожога на шее.       Как хорошо и как плохо одновременно, что любовь не измеряется одной только жертвенностью. Иначе масштабы моей расползлись бы гораздо дальше восточного побережья, рано или поздно проглотив парочку других стран.       И даже с учётом этого опять же очень плохо и хорошо одновременно, что размеры чужой любви не могут породить ответную в ком-то другом, став при этом праотцами нелепых заменителей вроде благодарности, вины или чувства упущенной роскоши, с которыми мне бы точно не хотелось сталкиваться.       На мосту глаза режут повторяющиеся как в матрице фонари.       А после него колени уже не трясутся, дышится медленнее, но ладони всё равно влажные и ледяные.       Ист-Виллидж затемнён, сер и тих. Мое истерзанное мироощущение мажет бесцветным даже палитру ярко разукрашенных четырёхэтажек, сливая каждую с мрачными тенистыми зигзагами пожарных лестниц. Граффити, работающие пабы, ещё открытые бары съезжают краткими вспышками по конвейеру улиц, пока перемотка не застревает лентой на обочине возле кирпичного жилого дома в те же четыре этажа, так свойственных этому кварталу.       На Чонгука я не смотрю.       Трушу.       Плетусь за ним заторможенной улиткой, вперив взгляд под ноги, прячу руки в карманах и слишком переигрываю в попытке делать вид, что расслаблен и не собираюсь в нервозной спешке биться локтями об углы и двери.       Мой страж живет на четвёртом этаже. В его квартире, едва только заходишь, пахнет освежителем для белья с ароматом манго, вездесущим Hugo Boss Red и немного землей — в коридоре на стыке гостиной стоит высокий фикус, который я купил лично, когда меня слишком нервировал этот пустой угол.       Квартира Чонгука иногда кажется и не его вовсе. В ней минимум мебели, мало цветов и даже шторы густого лакричного оттенка. Квартира Чонгука небольшая, обыкновенная и простая. На грифельных обоях картины от сборки «под ключ», в компактной кухне стол с двумя стульями, барная стойка вместо стены — условный разделитель гостиной вместе с серым угловым диваном перед телевизором, который включаю и выключаю лишь я один.       Прямо сейчас с меня не сводят пристального выжигающего взгляда. Своим я его не поощряю, просто знаю и чувствую, что он смотрит. Смотрит, когда возвращается в коридор, по обыкновению изведав квартиру на незваных гостей и потенциальные опасности. Смотрит, пока я вешаю куртку, разуваюсь и привычно здороваюсь пальцами с отражающими свет овальными листьями цветка.       В гостиной полно моих вещей.       Чёрные наволочки двух подушек, бежевый пуловер на одном из подлокотников, планшет на журнальном столе и сложенные а4-листы с материалами для заключительной части дипломной работы — обычно они валяются повсюду, но хозяин как всегда прибрал за мной беспорядок: освободил стол от пустых коробок Lucky Charms* и сложил одеяло идеальным квадратом в углу дивана.       Я забираюсь на него с ногами в лучших традициях Турции, чтобы сжать в пальцах влажно холодные ступни и уставиться на них в очередной нелепой попытке казаться спокойным и бесстрастным.       — Сделать тебе кофе? — Теплый ласковый шлейф одеколона касается щеки, когда Чонгук нависает совсем рядом.       — Не нужно мне кофе. — Я поднимаю голову, но смотрю вперёд — в центр матового экрана плазмы, отражающей верхний свет. — Я собираюсь сходить в душ и лечь спать, а не хлебать кофе, чтобы ты мог весь остаток ночи читать мне лекции, содержание которых мне и так понятно. Я не глупый и всё…       Его ладонь оказывается на уровне моего лица и тыльной стороной прижимается к носу.       Он часто так делает, чтобы проверить, замёрз я или нет, потому что обычно мне свойственно говорить, что нет, а потом валяться неделями, шмыгая носом и хлебая сироп от кашля.       Я уже привык и знаю, что так проявляется его многоуровневая опека, но сейчас слова глохнут с глупым бульканьем где-то поперёк горла, делая весь мой вид ещё более неловким.       Не успеваю ни демонстративно отпрянуть, ни скрыть заминку резво возобновленной речью — хозяин положения уже проходит мимо телевизора и опускается на единственное кресло у окна, подсвеченного желтизной работающего торшера.       По ощущениям напоминаю себе нерадивого зверька, угодившего в капкан посреди целого поля, открытого со всех сторон для хищников и людей, считающих допустимым делать охоту распространённым досугом.       Под его взглядом — а я снова чувствую его всеми участками кожи — сейчас хочется закрыться одеялом, спрятать лицо, острые коленки, бледные пальцы и сидеть, пока ему не наскучит бестолковое ожидание.       На чем-то вроде рефлексов сгребаю с подлокотника вязаный пуловер и зарываюсь пальцами. Не забываю обязательно махнуть при этом головой, чтобы убрать с лица волосы и показать, что я вообще-то всё тот же крутой парень, и черта с два мне придёт в голову тупить взгляд и нервно мять в пальцах мягкую ткань, а то, что именно этим я и занят — лишь свойство праздной рутины и стремление прогнать сонливость!       Он зачем-то молчит.       Я зачем-то тоже.       Хочется показать характер, вздернуть подбородок, демонстративно зевнуть — всё что угодно, лишь бы только не давило режущее внутренности напряжение.       — Когда тебе пришло это в голову?       Голос не выровнен по линейке.       В нем что-то очень легко читаемое, но я отвлекаюсь на растерянность:       — Пришло что?       — Что ты в меня влюблён.       Я поднимаю голову особенно резко.       Из-под чужих ресниц на меня глядит усталое снисхождение.       Ну конечно…       Избалованный мальчик, скорее всего, просто заскучал. Ищет острых ощущений и не имеет в виду ничего серьёзного.       — На днях. — У избалованного мальчика было полчаса — он наскрёб сил защищаться. — У меня на тебя встал, и я такой: о, да я его, походу, люблю.       Чонгук на это не ведётся.       Размеренный вдох, шелестящий в тишине выдох: грудь поднимается, опускается.       На нем теперь нет плаща. Чёрная футболка обрывается короткими рукавами на предплечьях, растекается чернилами по обеим рукам до самых кистей.       Я знаю рисунки наизусть. Левый холст — щенок в лесу, маленький, пушистый, беззащитный, сидит у озера, смотрит на своё отражение: вода рябью колец спускается к запястью, показывая взрослого пса вместо юного. У него — уже большого и опасного — три головы, шесть глаз и свирепый предупреждающий оскал клыкастых пастей.       Правый холст — солнце наполовину над линией горизонта: лучи тянутся, как свет из коридора при открытой немного двери — ломаной трапецией до пальцев, освещая пять гробов, завёрнутых в звездно-полосатую ткань.       — Терять и оставаться с воспоминаниями — уже часть моей истории, Тэхён, но я не хочу ее пополнять.       — Что это значит?       — Что я не подхожу для статуса временного увлечения и экзотического эксперимента.        — По-твоему, — в груди что-то больно царапает, как зверь, скребущийся по земле, пытаясь не упасть с утеса, — это то, кем я тебя считаю?       — Нет. Думаю, ты пока ещё сам не понимаешь. — Левый локоть опирается на мягкий подлокотник — позволяет хозяину сгорбиться и подпереть висок сжатой в кулак ладонью. — У тебя были мужчины моего возраста?       Звучит просто и дежурно. Плотным комом поперёк горла.       — Ты три года всегда рядом, вот и скажи мне, Чонгук, у меня вообще был хоть кто-то?       На мгновение кажется, будто этим можно здорово его присмирить, осечь и поставить на место, мол, эй, ты, да, ты, ты ведь везде, постоянно и повсюду со мной так плотно, что даже моя сексуальная ориентация стала явной примитивной деталью вроде границы государств на контурной карте, так что за глупые вопросы приходят в твою недурную голову?       На крошечный миг почудилось, будто мне удалось покрыть его тон, убить предубеждённость и рассыпать произвол формулировок, выйдя победителем, но потом, в следующую секунду, чужие брови прыгают к линии волос, и один только взгляд — понятный и безыскусный — бьет под дых нескрываемым очевидным недоверием.       — Что это сейчас было? — Зачем-то подаюсь вперёд непослушным сгорбленным корпусом и чувствую, как на зубах от сильного парного натиска собирается боль. — Ты думаешь, я вру? Это настолько у тебя херовое обо мне мнение?       — Месяц назад на дне рождения парня с дредами.       — Мы купались в крытом бассейне! — Вырывается прежде, чем вспоминаю, что нужно держать лицо, а не бросаться с головой в оправдания. — Я был в стельку, снял мокрые плавки, когда завалился спать!       Чонгук даже не моргает:       — В кровать с двумя обнаженными людьми?       — Обнаженных людей зовут Лили и Стив, они с политологии и встречаются с Рождества. — Сцеживаю со смысловыми паузами между словами, кроя ладонями колени и пригвождая себя к дивану: очень велико желание бросить в раздражающий субъект пульт от телевизора и сбежать от него подальше. — Совершенно не удивлюсь, если они трахались, пока я дрых рядом — мест было не так много. А я не большой любитель спать на диване, уж тебе это известно.       Меня зачем-то кутают взглядом: от глаз до щиколоток — слитой волной лазерного сканирующего радара — будто могут засветиться чужие отпечатки, опровергая мои слова.       — До того, как я оказался подле тебя, были?       — Мужчины твоего возраста? — Он просто кивает, а я не собираюсь мямлить или поддаваться неуместному чувству томления. Всё не так просто. — А какое тебе дело?       — Были, значит. — На самом деле я знаю, какое дело. Знаю, чего он добивается: — Понравилось, но не сложилось?       Знаю, как реагировать и как обороняться:       — А меня, по-твоему, все сексуальные партнеры должны оставлять под впечатлением? Чтобы я потом после секса со взрослым мужиком посмотрел на своего телохранителя и такой: а он ведь тоже ничего, надо срочно подкатить. Ты же об этом сейчас думаешь? Типа, угадал цепь развития событий? Я тебя разочарую. — Говорить несложно, говорить небольно. Просто… не думал, что до этого дойдёт. — У меня был только один мужик твоего возраста. Я нашёл его через приложение, когда первый раз понял, что дрочу на тебя. Между прочим, морская пехота и мизинец на месте. — Подмигиваю бессознательно. Дешевая смесь из желания выглядеть беспечно. — Мой первый мужской секс, кстати.       Его грудь вздымается, опускается. Пахнет домом и сладкой горечью. За окном чей-то свист поглощает уединение и толкает обратно в большой населённый мир.       — Что потом?       — Потом? Мы встретились ещё раз. А на третий ему не понравилось, что я кончил с твоим именем на губах.       Воспоминания стары, воспоминания услужливы. Сенсорно-визуальный микс щипается и хлыщет общей поучительной плетью от затылка до копчика — имитирует чужие грубые пальцы и колюще-режущие ладони.       — Насколько не понравилось? — Меня как всегда читают на ура.       — Достаточно, чтобы перехотелось иметь хоть что-то общее с латентными геями нашей доблестной армии.       В подобные моменты вокруг тела моего хранителя всегда виснет особо давящая температура.       Он весь выпрямляется. Плечи, голова, спина. Руки по-донорски опускаются вдоль подлокотников, голос свистит тонким наточенным лезвием:       — Ты запомнил имя?       — Нет. — Всё, что полагалось — короткое «зови меня Энди» и самодовольные байки про учебу и службу сразу после траха. — Забудь. — Потому что я точно не помню даже лица. Не смотрел и не приглядывался. Морпех трахал меня только со спины, облегчая уровень необходимости приписывать чужой облик. Энди казался самым обычным, пока вместо своего имени не услышал чужое. Шесть букв, собранных в одно чужеродное звучание, одним лихим примером научили меня очень многому. — Это был мне урок.       — Ты хоть понимаешь, что за люди могут сидеть по ту сторону симпатичной картинки на сайте знакомств? — Чонгук — это россыпь заряженных частиц, ток микрореакций и кулаки, сжимающиеся в охранном инстинкте. — Что они могут с тобой сделать за закрытой дверью, Тэхён? Почему ведёшь себя так беспечно? У тебя совсем нет чувства самосохранения?       — Это было пять лет назад! Мне было девятнадцать! — Меньше всего мне сейчас нужно потрошить ошибки юности и выслушивать лекции! — Больше я подобным не занимался, окей? А тогда сделал на эмоциях, тупанул, никакой катастрофы, случается всякое!       А потом — вот прямо на этом моменте — меня окончательно осеняет. Прошибает ярко и насквозь простотой сформированного настроения.       Меня не воспринимают серьезно.       То есть да, мы дружим, он обо мне заботится, он меня слушает и со мной считается, но я для него не больше обыкновенного юнца с набором примитивных особенностей. Черт характера и маркеров возраста, с которыми он вынужден мириться. Которые составляют куда более непреодолимую пропасть в сравнении с очевидной разницей наших с ним сексуальных ориентаций.       — Я понял. Ты считаешь, это всё от скуки. Блажь и желание разбавить будни и сексуальную жизнь. — Что-то кислотное разбредается жжением по желудку. — Типа, раз я, по-твоему, принимаю участие в тройничках, с тобой мне хочется тупо потрахаться, чтобы потом поставить галочку в дневнике побед и пойти трубить, как мне повезло проехаться верхом на пурпурном сердце в отставке. — Плечи пожимаются сами — нервный дёрганый жест — сопроводительная декорация гнусной пьесы: — Типа, было классно, ребята, у него вся спина в шрамах от осколочной гранаты, зацените, я втихаря сфоткал! А на плече пулевое, глядите, это он друга пытался тащить под автоматной очередью, супер, да? Ты так себе это представляешь? — Я сползаю на край дивана, касаюсь ступнями пола и чувствую, как желание сбежать простреливает даже в коленях. — Ладно, у тебя, судя по всему, ко мне никакого уважения, но с чего ты решил, что я настолько ни во что тебя не ставлю, что готов признаваться в любви, чтобы просто поиграться и поэкспериментировать?       — К тебе у меня предостаточно и уважения, и доверия, Тэхён, — сухие губы движутся, на этот раз задевая все прочие мышцы лица — мне показывают уровень честности, — я знаю, что ты искренен, знаю, сколько мужества нужно, чтобы сказать то, что ты сказал мне в машине. Я знаю. — Взгляд застывает смысловой нагрузкой, прожигая мне нервы, чтобы после резко всполохнуть насквозь: — И поэтому прости за мой скептицизм — его слишком много скопилось за жизнь — но мне кажется, ты ещё сам не понимаешь, что заблуждаешься. Мы с тобой по…       — Замолчи, пожалуйста.       Я жмурюсь, чтобы сбавить градус сопротивления.       Жмурюсь, потому что хочется хлопнуть со всей дури по стеклянному столу и разбить вдребезги, расплескав возмущение и обиду по всему ворсистому ковру, чтобы этот напыщенный индюк потом пылесосил и ползал с лупой, отыскивая крохотные бесцветные щепки.       — Замолчи. Хватит. Не надо думать, как проще меня отшить, я не дурак, я всё понимаю. — Сползаю глазами по его груди к ногам. Сливаю цвета и образы стеклянной расфокусировкой. — Я признался тебе, потому что решил наконец, что ты должен знать: в этом гребаном мире есть человек, для которого ты значишь невероятно много и который, случись что, всегда будет готов о тебе заботиться. Я подумал, тебе следует это знать. Кому угодно следует знать нечто подобное. Вот и всё. Я не жду и не ждал твоего расположения и какого-то ответа. Я даже не хотел, чтобы этот разговор вообще происходил, но сейчас, когда он происходит, мне не верится, что вместо простого и короткого «прости, ты же понимаешь, что ничего не выйдет» тебе пришло в голову начать обвинять меня в легкомыслии и прямым текстом заявлять, что я — инфантильный ненадежный карапуз, с которым ты, взрослый и дисциплинированный натурал, никогда не будешь.       — Тэх…       — Что бы там ни было, ты ведёшь себя как высокомерный мудак, считая, что разбираешься во мне лучше меня самого. — Взгляд добирается до журнального стола и застывает на ещё не открытой упаковке Lucky Charms. С неё мне светит глупая зубастая улыбка рыжего лепрекона в обрамлении разноцветных фигурок на фоне радуги. Забавно. Если все-таки рассмеюсь и заплачу одновременно, это будет достаточным основанием, чтобы охранный демон у окна начал воспринимать мои слова серьезно? — У тебя нет никакого права принижать мои чувства. У меня были годы, чтобы в них разобраться. — Поднять себя с дивана, поднять взгляд, найти глаза: — Я люблю тебя. — Хорошо… — Люблю, наверное, с тех самых пор, как ты появился. Просто тогда не понимал, не мог так сразу разобраться, что со мной происходит. А сейчас разобрался. Давно разобрался, Чонгук. Я без тебя жизни не представляю, понимаешь?       Снизу вверх его взгляд вбирает отблески от торшера и разбредается целой завесой, осветляя привычную мне черноту. Но я не боюсь темноты. Засыпать не страшно. Обычно страшно просыпаться:       — Когда сплю, мне снится, что я тебя спасаю. Не ты меня, а наоборот. Последний раз ты чуть не погиб под обрушивающимся зданием, и я бежал, падал, чувствовал, что время поджимает, как будто мне кто-то заранее сказал, где ты будешь и что с тобой может случиться. Я бежал, Чонгук. И я успел. Я тебя спас. — Это вчерашний сон: воспоминания свежи, цветасты и всё ещё несут отпечатки. Может, мне не стоит о них говорить, но что поделать теперь, когда я уже не могу остановиться? — Ты был в армейской форме. И весь пыльный. Даже лицо. А я целовал тебя всего, каждый фрагмент, и побелка оставалась на губах, но я не чувствовал этого. Мне было сладко. И солено тоже, я плакал. Испугался. Я всегда боюсь.       Он сейчас кажется таким странным. Немного смешным. Чуточку растерянным. Несобранные пряди на затылке выглядывают с обеих сторон крупной шеи любопытными детьми, убавляя владельцу года и притупляя мою строгость. Тянет улыбнуться. Хочется нежно. Выходит грустно:       — Боюсь, что однажды настанет утро, а ты не встретишь меня на кухне или не будешь сидеть за рулём, когда я выйду за ворота. Боюсь уезжать отсюда, потому что, пока ты таскаешься со мной, ты в порядке, а если уеду, больше не будет причины позволять простаивать человеку с твоими навыками, тебя станут бросать в самое пекло, в самый смрад, — это сейчас мне достаточно разыграть сцену, талантливо капая на нервы — и вот отец уже бросает затею, отменяя свои периодические «завтра посиди дома, Чонгук будет нужен ребятам», а стоит мне только уехать, — и рано или поздно я позвоню, и мне скажут, что тебе пустили пулю в лоб на очередной перестрелке — это случится непременно, всего лишь вопрос времени, я не просто это знаю, я это, блять, чувствую!       Только когда мой голос затихает, становится понятно, что я здорово его повышал. Если бы не бешеная симфония пульса в заложенных ушах, в напавшей тишине мне, наверное, было бы слышно, насколько шумно гудят лампы над головой.       Из-за смены громкости здорово теряюсь, вытирая ладони о бедный пуловер, и отбрасываю его обратно на подлокотник, чтобы липкими пальцами зачесать волосы за уши.       Мне так… досадно и тоскливо, что кажется, будто я с охотой обменял бы этот жалкий миг на перспективу оказаться глупым и обнаженным на большой сцене перед залом, под завязку заполненным людьми. И пусть начнёт тошнить, и станут трястись руки, и над верхней губой соберётся мерзкий-премерзкий пот — что угодно, только не всё это.       — Тэхён?       — Ну?       Я на него не смотрю.       Тяжело.       — Я и есть та причина, из-за которой ты не хочешь переезжать отсюда?       — Нет. — Сарказм и ехидство — лучшая самозащита. — Причина в ночном Таймс-сквер и Тиффани на пятой авеню*.       Мне очень — очень — хочется разозлиться, хочется обижаться, молчать, скрипеть зубами, смотреть на бывшего пехотинца мстительно-мстительно и одними глазами показывать, какой он бессовестный дремучий придурок, но сейчас я совершенно не в той форме.       Сейчас мне нужно спрятаться в ванной, постоять под душем, проанализировать свои слова, его слова, даже слова Чимина с Элис, то есть весь вечер и всю ночь, переиграть партию, сбросить уязвимость и принять окончательно всё то личное и интимное, что я только что так опрометчиво вывалил.       Словом, сейчас необходимо, продолжая его игнорировать, пройти в спальню, взять из гардероба свои спортивные штаны с футболкой, после уйти в ванную и, как только закроется дверь, начать постепенно приходить в себя.        Итак. Я справляюсь на ура.       В спальне выключен свет, но я наизусть знаю, какой ящик выдвинуть и где что взять.       Чонгук сидит на кресле, судя по наклону головы, изучает пол, что просто здорово: пройти будет легче, зная, что он не провожает меня глазами.       — Прошу тебя, — это мой относительно стойкий голос, который я снова вынужден подать, тормознув у входа в ванную комнату, — освободи гостиную к моему возвращению. Я хочу спать. — Конечно, смотрю на зажатую в пальцах ручку двери, но хотя бы звучу недурно. — И будь добр, выполни мою просьбу: с утра веди себя так, словно тогда в машине я просто попросил тебя привезти меня сюда и заснул по дороге. Никакого разговора не было. Спокойной ночи.       Красавец.       Молодчина.       Герой и просто умница, у которого первым делом слегка сдают ноги.       Опускаюсь на пол по запертой двери, бросаю вещи рядом и закрываю лицо ладонями, жмурясь до искрящегося конфетти на фоне биологического мрака.       Вот же дурень…       Зачем вообще открыл рот?       Хотел, блять, подарить ему знание, а кто бы предупредил, что оно ему, может, нахрен не сдалось?       Он так смотрел… Словно я его своим признанием обижаю! Словно у меня каждый месяц новые отношения, новый партнёр и новое «люблю», с которым по итогу мне пришло в голову докопаться и до него! Типа…       …ох, мамочки…       …да я плачу.       Вот же потеха врагам и стервятникам:       « — А вы знаете, что Тэхён из клана Ким влюблён в своего телохранителя? Да-да, в мужчину с цербером на левой руке. Слыхал, он плачет из-за него в ванной и везде таскает с собой по городу, чтобы глава клана не решил, будто мужик простаивает без дела, и не отправил на какой-нибудь замес решать насущные проблемы.»       Представьте себе, прямо сейчас он действительно стоит под душем, смешивает соленую воду с проточной и старается утихомирить нервы в надежде, что утром всё как-нибудь встанет на свои места.