Облака под землёй

Но мне никак от прошлого не скрыться. Видения порхают, словно птицы, В моей душе, бесчинствуют в зрачках, Растут в лесах, живут на алтарях. Александр Поуп Чёрное перо отливало зеленью яркой, изумрудной. Какая-то птица, пролетая над горой Чанмин, уронила его в груду опавших листьев, а Се Ван… нет, Минъянь подобрал и с тех пор не расставался. Сначала он использовал перо как закладку: древнее чудовище наконец-то пустило его в библиотеку. Разумеется, большая часть шкафов была наглухо заперта, да ещё и запечатана особыми символами, но Минъяню достаточно было того, что осталось: на древние трактаты не хватало терпения, но вот стихи и романы, неизвестно как оказавшиеся в обители отшельника, его развлекали. У Се Вана, Короля скорпионов редко находилось время на чтение, но у слуги Минъяня времени было хоть отбавляй. Се Вану приёмный отец пенял за невежество и нежелание учиться. "Но разве можно тебя винить", — всегда заканчивал он ласково. — "Ведь ты всегда был непоседой, и рассеянным к тому же, маленький варвар. Ты и сочинение никогда не смог бы написать, ведь для этого нужен более совершенный склад ума". И Се Ван принимал эти слова как ласку. Минъянь, прозревший наконец, научился видеть в них пренебрежение. Се Ван и Минъянь… он так и не привык к этой раздвоенности. Каждое утро, нанося перед зеркалом макияж, он несколько раз громко повторял своё новое имя. Минъянь. Минъянь. Минъянь. Так было легче примириться с действительностью. Но порой действительность и фантазии сливались, унося его слишком далеко. Однажды, склонившись над "Троецарствием", он в задумчивости водил пером по губам, и вдруг почувствовал, как в нижней чакре разгорается жар. Стоял ясный день, ещё по-летнему золотой и тёплый, ничем не напоминавший о запаздывающих холодах. Из тех дней, в которые так трудно сосредоточиться… От жары он сбросил ханьфу, распустил пояс и, вернувшись к чтению, снова коснулся рта. Такое нежное касание… только один человек гладил его губы вот так… Перо скользнуло по шее, по ключицам, как лёгкий поцелуй… И тут уж Минъяню сделалось не до "Троецарствия". С тех пор перо никогда не служило закладкой, заняв место у изголовья. Се Ван, вопреки слухам, никогда не был сластолюбив. Он мечтал о любви лишь одного мужчины, а к женщинам относился с недоверием. Впрочем, ему нравилось разглядывать их красоту; приёмный отец любил приглашать куртизанок, чтобы наблюдать как они, не снимая до конца ароматных одежд, ласкают друг друга на возвышении, усыпанном цветами. Порой он и Се Вана звал "любоваться хризантемами" и "слушать перезвон колокольчиков"... но это была услада глаз, а не тела. Тело Се Вана оставалось равнодушным ко всему кроме прикосновений ифу, только с ифу вся эта возня обретала смысл. Ифу говорил, что во всём свете лишь любимый, нежный и преданный Се-эр знает, что ему нужно и может порадовать его, а если глупый сын сам не получает удовольствия, то лишь потому что снова позволил себе отвлечься. Как всегда. Но Се Ван никогда не отвлекался; он просто не мог расслабиться до конца, ведь ублажать ифу было важным трудом. Только после, получив заслуженную похвалу и нежный поцелуй, заслужив право просто побыть в любимых объятиях долго-долго, вдыхая аромат лаванды, он мог забыться наконец. Всё делалось ради этих минут. Минъянь считал иначе. Он узнал, что есть наслаждение в единении двоих, когда никто никому не прислуживает, и от воспоминаний его то и дело бросало в жар. Он злился, он тосковал, строил планы соблазнения, но все они казались глупыми. Если напасть в лоб, старая черепаха чего доброго спрячется в свой панцирь! Оставалось ждать. Е Байи не мог не знать, какое пламя в нём разжёг, может быть, он теперь желает того же самого? Как можно этого не желать?! Каждую ночь, облизывая кончик пера, Минъянь прислушивался, надеясь услышать шаги за дверью… но слышал только шум ветра. Равнодушное древнее чудовище! Он не может быть настолько бесчувственным! Неужели хочет, чтобы его слуга умолял на коленях? С него станется этого потребовать... *** Ещё несколько раз жаркие ночи возвращались, и в одну из таких ночей Минъянь, утомлённый ожиданием, сквозь сон почувствовал, как чья-то рука касается его волос... но сделал вид, что спит, продолжая игру. Дождался, пока слабый узел на поясе не распадётся окончательно… — Ну почему так долго… — прошептал он, не открывая глаз, ожидая поцелуя. Знакомый аромат лаванды наполнил комнату, горячая рука зажала ему рот, шёлк заструился по бёдрам. Он знал, знал эти ощущения, и замер в ужасе, осознавая, чей это вес прижимает его к постели, чья щетина царапает нежную кожу за ухом. — Се-эр... Нет. Нет, нет, нет! Он попытался вырваться, повернуться так, чтобы ударить как следует, вцепился в скользкий шёлк, попытался оттолкнуть. — Почему ты так груб, Се-эр? После всего что ты сделал со мной... Он не видел лица, только знакомые очертания, только блеск луны, отражающийся в чёрных глазах. — Ифу… — губы не слушались. — Пожалуйста... Он не смел сказать "пожалуйста, не надо". Не имел права. Он был грубым и непочтительным сыном, посмел сказать, что у приёмного отца нет сердца, и теперь там, под шёлком, действительно зияла истекающая кровью дыра. — Как я рад слышать эти слова. Мой Се-эр… я исполню твоё желание… отцы должны баловать послушных сыновей. То же самое он говорил в первый раз. И за этими словами пришла та же боль, что и в первый раз, но усиленная во сто крат, словно раскалённое копьё, пронзающее внутренности. — Шшш… не кричи… ты же знаешь, боль скоро отступит и ты привыкнешь. Разве я не говорил тебе? Ты сам виноват, тебе нужно было подготовиться лучше, чтобы принять меня... — Я не хочу... — Хочешь… это твоё желание меня призвало. Ты прекрасен, Се-эр… я так тоскую подо льдом без твоего тепла… и ты тоскуешь без меня на одинокой горе… — Нет… нет… нет… — он всё ещё пытался оттолкнуть ифу, но это было бесполезно, всё равно что пытаться сдвинуть скалу. — Ты не можешь отказывать мне после того как был со мной так жесток. Мой маленький варвар... — Не хочу… ифу, пожалуйста… не надо... ты никогда не делал этого против воли Се-эра… Бесполезно сражаться с ним. Можно только молить. И тогда ифу простит его, тогда боль исчезнет. — Се-эр… неужели ты больше не любишь меня? Это было ужаснее любой боли. Как он мог такое спросить? Как он мог даже подумать об этом! — Я люблю тебя! Я люблю тебя! Он снова попытался вырваться, но чья-то железная хватка удержала его руки, рванула вверх, удерживая запястья. — Лжёшь. Король Скорпионов, прекрасный и смертоносный, в чёрном одеянии. Холодный как лёд. "Но если он… то кто я…" Он знал, что этого не может быть, что он просто обезумел от боли… но колено Короля упиралось ему в горло и давило, мешая дышать, ломая кадык, пока ифу снова и снова… Он очнулся, хватая воздух, мокрый от пота и слёз. Вода в кувшине была на вкус как железо. С тех пор как он попал на гору Чанмин, ни одна ночь не проходила спокойно. Во сне он сражался с безликим противником, пока не уставал, пока удары меча не настигали его. Во сне Е Байи или Гао Чун… лицо не важно, тащил его за волосы к знаку Пяти озёр, обещая убить "ядовитую гадину", и хор голосов поддерживал его, сотни рук швыряли в него камни. Во сне лавина вновь накрывала его, ломая кости, и, задыхаясь, он пытался окровавленными ногтями процарапать снег и лёд, спасая ифу... Но ничего не было ужаснее сегодняшнего кошмара. Он боялся заснуть снова. Он знал, что призрак не оставит его, но почему сейчас… Лаванда. В саду росла лаванда. Он вскочил, даже не обувшись, и до рассвета, голыми руками вырывал из земли тугие стебли, рыл землю заледеневшими пальцами, докапываясь до самых корней, пока не выкорчевал и не сбросил со скалы всё до последнего куста. *** Е Байи нашёл его на полу в беседке. Минъянь сидел, прислонившись к стене, и даже не заметил сначала, что кто-то заслонил свет. Всю ночь он думал, как избавиться от призрака, он думал, думал… — Где тебя черти носят? Я полчаса тебя звал чтоб ты согрел воду для купания… — Е Байи обхватил его и поднял на ноги. — ...хотя тебе она больше пригодится. Вставай, вставай. Шевелись. Как раз согреешься. Минъянь подчинился. Везде, даже на его губах запеклась чёрная земля. Натаскать воды, растопить печь в купальне… эти простые действия немного привели его в чувство. Сидя по шею в горячей воде, он пришёл в себя окончательно. И понял, что нужно делать. — Опять кошмары? Я же давал тебе снотворное, — сказал Е Байи, неласково, рывками втирая пену фэйцзао в его волосы. — Что ты бегаешь по ночам как одержимый? Минъянь не стал бы рассказывать ему. Даже если б мог. Вместо ответа он закрыл глаза и погрузился на самое дно, вымывая пену из волос, выигрывая время. Если бы только у него хватило дыхания остаться там навечно... — У кошмаров есть причина. Вы считаетесь праведником, господин, а сами даже не напомнили мне, — заявил он, вынырнув. — О чём это? — У моего приёмного отца нет могилы. Никто не жёг ритуальных денег, никто не носил траур. Как его сын, я должен был обо всём позаботиться, но пренебрёг своими обязанностями. — А что о тех мертвецах, которых ты и твои скорпионы оставляли непохороненными на съедение зверям? Может это они к тебе взывают, а? Минъянь выбрался из ванны, оделся, подбирая слова. Странно было падать на колени и умолять в купальне, но следующего раза могло не быть. — У меня нет денег чтобы похоронить отца, господин. Прошу вас, помогите своему недостойному слуге. Он встал на колени и поклонился, уткнувшись лбом в тёплый мокрый камень. — Ледяные горы его похоронили, а волки оплакали. — Е Байи фыркнул, обливаясь водой. — Этому псу достаточно. Минъянь проглотил обиду. Он должен научиться угождать чудовищу, раз не получается заставить. Пока. — Господин… — Тот, кто чтит память мерзавцев и распутников, сам такой. — Я не распутник! Его сердце сжалось от боли. За ним было много грехов, но всю жизнь он был верен лишь одному человеку. — Разве моя вина, что в Цзянху… нет, на всей земле не заключают браков между мужчинами?! Е Байи посмотрел на него так, словно у него выросла вторая голова. — Это ещё зачем? Минъянь опустил глаза. После того как он выдал самое сокровенное, не было смысла отпираться. — С тех пор как ифу… допустил меня в свои покои, я… мечтал о том, как было бы замечательно выйти… — Он всё же не мог этого выговорить. — Я бы занял место рядом с ним по праву. Я бы стал опорой приёмной матушке. Она перестала бы мучиться от позора. Мы были бы счастливы, все вместе… — Что ты несёшь?! Е Байи называл его большеротой жабой, но никогда раньше не смотрел с таким отвращением, словно и правда видел перед собой скользкую гадину. Минъянь и не надеялся, что он поймёт. Бессмертный меч горы Чанмин, откуда ему знать, каково скрываться в тени, когда само твоё существование — позор для отца, позор для матери. "Кто-то должен занять место этой женщины, мой Се-эр, и только ты на это способен. Она поймёт. А если будет тебя винить, просто скажи мне". Но приёмная матушка никогда не винила его. Она любила заплетать ему косы, и всегда оставляла для него сладости. И плакала порой без причины, глядя на него. "Ты добрый и нежный мальчик, Се-эр. Никому не позволяй забрать у тебя это. Никому". Он вспомнил то странное, холодное чувство в груди, когда ему приходилось идти в покои ифу мимо её постели. Она делала вид, что спит, но по её дыханию он знал — это не правда, она ведь всегда мучается мигренями и бессонницей; лёжа в темноте она слышит каждый звук… Он вздохнул с облегчением, когда она умерла. Но в ту самую ночь... "Воды… принесите воды…" Все слуги куда-то исчезли, а ифу ещё не закончил, и он просто не мог оттолкнуть его, встать… ифу разозлился бы и на него и на матушку… ...а потом было уже поздно, слишком поздно. Она всю жизнь была слаба здоровьем, никто не удивился тому, что она скончалась во сне. Тихо и мирно, так, что никто даже не услышал. "Воды… пожалуйста… Цзин..." — Слабоумный, ты себе лицо расцарапаешь! Он очнулся от того, что щека саднила, а Е Байи до боли стиснул его запястье. — Твоя душа одержима демонами, которых из ада выгнали за жестокость.— На этот раз в его голосе не было презрения. — Как скажете, господин. Проще было не спорить, чтобы древнее чудовище оставило его наконец, раз не хочет помогать. — Ладно. Ладно, ты прав. — Е Байи отпустил его руку. — Чтобы мёртвые не тревожили живых, их надо хоронить. Если видишь могилу, значит точно знаешь, что дух ушёл. Минъянь перевёл дыхание, но не поверил до конца. В любой момент древнее чудовище могло снова передумать. — Да, господин. — Ты примерный сын, раз об этом подумал. — Е Байи сжал его плечо. — Так и нужно. Только помни, что ты сын, а не вдова. Разницу понимаешь? Долг сына похоронить отца и жить дальше своей жизнью. — Да, господин. — Я тебе помогу всё устроить. Взамен перепишешь “Алмазную сутру” две тысячи раз, это хорошо очищает разум. Окажись они вот так в купальне раньше, один на один, Минъянь проникся бы совсем другими чувствами. Но теперь собственное тело казалось холодным и тяжёлым, как мрамор — если уколоть, даже кровь не пойдёт. Вернувшись к себе, он первым делом бросил перо в печь. *** Е Байи запретил обустраивать могилу на горе. Он заявил, что это оскорбит благородных воинов, покоящихся там, и послал Минъяня в долину. Среди высокой травы простой камень без украшений, имя на нём. Вот и всё, что осталось от Чжао Цзина из Союза Пяти озёр. Только увидев надгробье, Минъянь понял вдруг ясно и отчётливо, что ифу больше нет. Он рыдал, обнимая камень, пока хватило сил, словно слёзы могли совершить чудо… Но чуда не произошло. Он не сразу нашёл силы принести фрукты и вино, поговорить с приёмным отцом как следует. — Я до самого конца был тебе верен, ифу, — прошептал он, поливая камень из бутыли. — Теперь я могу проводить тебя только до моста Найхэ. Пожалуйста… пожалуйста, оставь своего Се-эра и не приходи больше. Камень молчал, но странный шорох заставил Минъяня схватиться за нож. — Кто здесь? — спросил он не поворачиваясь. Ответом ему был знакомый переливчатый смешок. — Король скорпионов… какой смешной у вас теперь хвостик! Он приставил нож к её горлу прежде, чем она успела коснуться его волос. — Ядовитая Бодхисаттва. — Я так рада, что вы меня не забыли! — Бодхисаттва присела на соседнее надгробие, едва возвышавшееся из земли. Вопреки обыкновению, она была одета в чёрное ханьфу и шляпу с покрывалом, скрывающим черты. — Ч-ж-а-о Ц-з-и-н. Так вот чья это могила! — Кто ещё выжил? — Немногие, но это не важно. Вы бросили нас, так что вам за дело? Такой неблагодарный! Но мы всё равно по вам скучаем. Дверь за приёмным отцом закрылась навсегда. Но Король скорпионов не умер. Се Ван хотел бы улыбнуться, но что-то ему мешало. — Как ты меня отыскала? — Нуу, вы хорошо спрятались, это правда. Ничего бы не вышло, если б я не узнала в одной лавке то милое колечко, которое вы носили в волосах. Пришлось немножко… — Бодхисаттва облизнулась. Он не мог видеть за вуалью, но знал, что она представила себе вкус крови. — ...поспрашивать у разных людей, и некоторые оказались так добры, что даже рассказали, где его заложил владелец. “Молодой господин с горы”. Зачем она пришла за ним? Что мешало ей объявить его мёртвым и стать Королевой скорпионов? Бодхисаттва была безумна, но отнюдь не глупа. — А если я скажу тебе, что лавина повредила мои меридианы слишком сильно? Что я больше не тот, каким был раньше? — попробовал он закинуть наживку. — Тогда я скажу, что вам повезло! Бодхисаттва наклонилась к нему и откинула покрывало. Сначала Се Ван не понял, на что смотрит. Словно невероятная сила смяла прекрасное лицо, покрыла его сеткой уродливых лиловых шрамов, челюсть белела между обрывками кожи, словно у гниющего трупа. — Отвратительно, — прошептал он, и Бодхисаттва разразилась верещащим смехом. — Вы больше не Король, а я не прекраснейшая женщина Цзянху, но что же, что же с того? Даже калеки могут пригодиться! Вот оно. — Чем же и кому может пригодиться такой калека как я? — холодно спросил он. Бодхисаттва наклонилась к нему. — Вам известно, где Бессмертный меч скрывает свитки со своими техниками. Принесёте их, и это будет ваша плата за возвращение. Она смела ставить ему условия! Ему! Своему королю! — Что же будет, если я откажусь? — Се Ван сделал вид, что расправляет рукав, и перехватил нож поудобнее. — Узнаете. — Бодхисаттва игриво подтолкнула его в плечо носком туфельки. — Я буду ждать вас тут, возле вашего папеньки. Завтра на закате. Она поверила в его слова о меридианах и не ожидает удара. Если убить её прямо здесь… …тот, кто её послал, узнает. Если он существует, конечно. Пока он раздумывал, Бодхисаттва исчезла. На этот раз — бесшумно. *** Всех его вещей хватило чтобы завязать в один платок. Никаких больше шёлковых одежд цвета утреннего неба и тёмного вина. Никаких украшений. И жизнь на горе Чанмин не принесла ему ничего, что можно было забрать с собой. Даже покоя не принесла. — Минъянь! Он спешно убрал узел в сундук, и вышел на голос… как раз вовремя для того чтобы поймать глиняную бутыль с вином. — Оденься теплее, идём любоваться луной, — скомандовал Е Байи и решительно двинулся в сторону сада. Минъяню оставалось только согреть вино и набросить плащ. В этом он весь, Бессмертный меч горы Чанмин. Резкий, порывистый, словно северный ветер, его тело и мысль движутся так же быстро. Порой дух захватывает. Ночь выдалась ясная и холодная, словно полнолуние выстудило горы серебряным светом. Среди чёрных теней мерцали красным угли в жаровне. Е Байи, подняв миску с орехами повыше, палочками выбрасывал заплесневелые. Рядом с ним на столике стояли маринованные овощи и блюдо с медовыми шариками в кунжуте. Минъянь вспомнил, как однажды обмолвился, что любит их. Неужели древнее чудовище снисходит до того чтобы запоминать такие мелочи? Он сел напротив, налил вина сначала ему, потом себе. — Пить на горе необычно для вас, — заметил он. — Что-то случилось? Е Байи взял чарку, и помедлил, прежде чем её осушить. — Наверное. А может то был другой день, я уже не помню. Но когда проснулся, то почувствовал, что это сегодня, поэтому не хочу пить один. Минъянь не стал спрашивать, о чём он, только подлил ещё вина себе и ему. — Я могу принести лютню и сыграть вам. — Не надо, ты всё-таки в трауре. Сейчас я хочу пить и смотреть на луну. Но у нас тут вроде бы светская беседа… помнишь какие-нибудь стихи к случаю? Минъянь несколько смутился. Его учили манерам, но никогда не приглашали на застолья, не учили быть остроумным собеседником, способным вспомнить любую цитату при игре в домино или застольный приказ. Думая об этом теперь, он удивлялся, как не понял раньше: ифу с самого начала не собирался выпускать его из тени. Никогда. — У меня плохая память на стихи, господин. — Нынешняя молодёжь, чему вас только учат! Ну ладно, тогда я сам. Как там... — Е Байи подбросил орех и поймал его ртом, как мальчишка. — Сейчас я вспомню… Минъянь наклонил голову, скрывая улыбку. Как глупо! Точно ли он Бессмертный меч? Только дети так себя ведут и похваляются возрастом. — Всё. Я вспомнил. В небе светлый, серебристый диск луны, словно яшмовое зеркало висит. Ночь благосклонна к дружеским беседам, а при такой луне и сон неведом! Минъянь не выдержал и закрылся рукавом чтобы не рассмеяться. И тут же метко пущенный орех больно ударил его в висок. — Что ты хохочешь, обезьяна? — Вы смешали Ли Пу и Ли Бо... — Почётнее знать и забыть, чем вообще не знать, как ты. Твоя очередь, буду швырять в тебя орехами пока не вспомнишь. От второго ореха Минъянь увернулся, сделав вид что как раз наклонился налить ещё вина. — Я попытаюсь. — Он нервно затеребил концы пояса, стыдясь опозориться. — Ли Бо написал также: “перед постелью вижу сиянье луны. Кажется — это здесь иней лежит на полу…” Он умолк. Последние две строчки стёрлись из памяти, да и в этих он не был уверен. — “Голову поднял — взираю на горный я месяц; голову вниз — я в думе о крае родном”, — пришёл ему на помощь Е Байи. — Ладно, мне плевать, что скрипят о луне мёртвые старики. Что думаешь ты? Минъянь пожал плечами. Вот снова. Он не всеми обласканный сын властителя, никто не учил его слагать изысканные стихи о луне и хризантемах. Как древнее чудовище этого не понимает? — При полной луне убивать одновременно трудней и легче. Луна всё делит на белое и чёрное, потому на чёрной одежде не видна кровь. Тени резкие и глубокие, в них легко затаиться. Но попасть в лунный луч — всё равно что выйти на заснеженную пустошь. Он думал что Е Байи попеняет ему за грубость, но тот лишь усмехнулся. — Говоришь только о том, что знаешь, не пытаясь казаться умнее... мне нравится. Минъянь не знал, что на это ответить. Этот человек постоянно умудрялся ставить его в тупик! — А что… вы думаете о луне? — нашёлся он. Е Байи откинулся на траву, прищурился, разглядывая светило, словно собирался вынести ему вердикт раз и навсегда: слишком полная, слишком яркая и вообще какая-то дура. — Все видят там кролика со ступой. А я не вижу. И никто не видит, просто соглашаются, что он там есть, чтобы дураками не выглядеть. — Но он там. Это просто: то тёмное пятно — ухо… — Куда ты тычешь? Где ты видел у кроликов такие уши? Минъянь и сам не заметил как достаточно захмелел для таких бесед. Он обошёл столик и, наступив на полу собственного ханьфу, неловко сел. — Взгляните ещё раз... — Ложись, ты мне всё загораживаешь. Е Байи потянул его за рукав, и он послушно лёг рядом. — Взгляните ещё раз. Вот его ухо. Чуть ниже — второе. — Чушь какая. — Как этого можно не увидеть? И вправду, вам лучше молчать об этом. Он повернулся, собираясь воспользоваться моментом и как следует съязвить древнему чудовищу… но слова застряли в горле. Слишком близко. На расстоянии вздоха. "У него глаза словно у прекрасного белого журавля", — подумал Минъянь, чувствуя, как мысли путаются. — Что ты задышал так тяжело? — негромко произнёс Е Байи, не отрывая взгляда. — Думаешь, я тебя специально заманил чтобы поцеловать? — Нет, он вовсе не прекрасный… он несносный! Е Байи рассмеялся тихо, пощекотав дыханием его губы. — Ты это вслух сказал, пьяный дурачок. Минъянь не выдержал и поцеловал его. Просто прижался губами к губам один раз, второй… Е Байи обнял его, защищая от холода, и прошептал, чуть отстранившись: — Тебе надо проспаться… и всё выветрится. — Да… Сколько раз они целовались после этого? Минъянь быстро сбился и перестал считать. Траву сковал иней, но ему было тепло и легко, все мысли растаяли как снег под жарким солнцем. Наконец, Е Байи отстранился, но не перестал гладить его кончиками пальцев по скуле, по губам. Минъянь закрыл глаза. Всё как тогда… значит и в этот раз ждёт блаженство… — Я знаю, о чём ты думаешь. Даже не начинай. Минъянь не открывая глаз обхватил губами его пальцы, вобрал в рот. На пальцах осталась жгучая соль от орехов, и он не успокоился пока не слизал её полностью… Е Байи поймал его за язык и неласково потянул. — Я сказал — не начинай. Все твои ночные кошмары — от страстей. Бездумно гонишься за наслаждением и страдаешь, ничему тебя жизнь не учит! Минъянь мотнул головой, вырываясь, и сердито толкнул его в грудь. — Но ты сам меня держишь, лицемерное древнее чудовище! — Хочется, вот и держу, — впервые в его голосе звучало нечто похожее на печаль. — Разве плохо, что я просто тебя обнимаю, как брат? Почему вам всегда не хватает того, что есть? Почему вы всегда гонитесь за чем-то большим, а? — "Вам"? — Всё, забудь. Это не важно. — Е Байи отпустил его, но недостаточно быстро. Минъянь обнял его крепче, прижался, зная, что больше этот миг уже не повторится. — Вы всё время говорите, что я не ваш ученик. И это правда. Я не он. И… если у такого старика как вы хватает сил только на объятия, что ж, пусть… пусть будет так! — Ах ты крысёныш… — Е Байи ласково погладил его по затылку. — Я тебя сейчас задушу за такие слова. Лучше уйди, пока я этого не сделал. Минъянь уткнулся в его плечо, пряча улыбку, поцеловал за ухом. — Я не уйду. Я слушаюсь ваших приказов только пока у меня есть настроение слушаться. Да и ваше мужское естество мне сейчас приказывает противоположное… кому подчиняться? — Не хочешь идти, я тебя сам вынесу отсюда. Он не успел опомниться, как Е Байи схватил его в охапку и поднял на руки. — Куда тебя выкинуть, чтоб ты остыл? В пруд или в реку? Выбирай! Минъянь на секунду снова прильнул к его плечу, борясь с головокружением. Он впервые в жизни был так пьян, по телу разливалась тёплая истома. — Вы хотите отнести меня в свою постель, но глупые принципы мешают. Так почему от них не изба… Е Байи в два шага пересёк дорожку и бросил его в пруд. — Если б не мои принципы, ты бы уже давно сдох, так что имей уважение, щенок! Всё, я пошёл спать. Утром уберёшь здесь. Минъянь выбрался из воды, стуча зубами от холода. Снова это унизительное купание! Но в этот раз он почему-то не чувствовал ни стыда ни злости. Это было что-то другое, странное удовлетворение... Этому новому чувству он не мог ещё дать название. Вернувшись к себе чтобы переменить одежду, он открыл сундук и увидел крепко завязанный платок. То, с чем Король Скорпионов должен начать новую жизнь. Взойти на вершину. — Взойти на вершину… — повторил он, пробуя слова на вкус. — Взойти на вершину… И не почувствовал ничего. Где она, эта вершина? Кто на самом деле о ней мечтал? Он подсел к зеркалу, стирая остатки туши. Уже не Се Ван. Не Чжао Се. Они умерли под лавиной, только могильного камня им никто не поставил. "Я всё решу завтра", — пообещал он Минъяню, своему отражению, и, дрожа, забрался в холодную постель.