И снова здравствуйте, я - Богиня!

Утром Нанами не спешила вставать до последнего. За вчерашний день она сильно устала. Уж слишком много на неё обвалилось сразу, нахлынули совсем непривычные и от того странные чувства, ощущения и эмоции, от которых у неё кружилась голова. Нанами и сама не понимает, как коснулась своих губ, слегка приоткрыв их. Они у неё горячие и ей кажется, они до сих пор пульсируют. Прямо как вчера, под натиском мужских чёрных губ. Девушка усиленно трясёт головой, как бы сгоняя со своего лица, в особенности с губ, те самые ощущения, каким подверг её Акура-оу. Так грубо, бесцеремонно, властно. Совсем бестактно. Но, если подумать, его фраза, что вдруг зазвучала у неё в голове, полностью стирает немую неловкость и вдребезги разбивает те самые ощущения. Получается, он просто хотел заключить с ней контракт, как и все остальные. Неужели для них это настолько важно? Нанами облизывает губы. Быстро и юрко. Стараясь успокоить сердце и мысли, хаотично бьющие в голове. И всё же есть рациональное объяснение. Она делает глубокий вдох полной грудью утреннего и чистого воздуха, и плечи её расслабленно опадают. Щебетание птиц вливается в уши, заглушая всё остальное. Кроме одного. Её основной задачи, что сковывает её словно тяжёлые цепи. Непроизвольно Нанами хмурится, прикладывает костяшку указательного пальца к губам, щерится, что нос её морщится и вздрагивает верхняя губа. Глаза её твёрдые, пропитанные чёрной сталью. А всё от одной едкой и жгущей нутро мысли: одна она не справится. Глупо было бы на это рассчитывать, она ещё не до конца выжила из ума. Поэтому сейчас самое разумное — попросить помощи у тех, кому Нанами доверяет больше, чем себе. Конечно же, если Рицка уже вернулась, подумала про себя Нанами, глубоко вздохнув. Последний раз они виделись с ней три дня назад. В ночь перед тем, как она отправилась к Сиэлю, а Нанами в Идзумо, чтобы освободить Акуру-оу. Именно Рицка окончательно развеяла всё её сомнения, и Нанами надеется, что она со своей стороны сделала то же самое для Рицки. Как она? Вопрос непроизвольно возник в её голове, когда она уже разблокировала телефон. А как Нанами? Но девушка опять усердно замотала головой. Об этом они всегда успеют поговорить, а сейчас есть более важные дела. Она делает глубокий затяжной вдох, окончательно решаясь, казалось бы, на такую простую вещь, как сообщение. — Девочки, у меня проблемы, нужна ваша помощь, — пишет она и сразу же блокирует телефон, прикладывая его к подбородку. Нанами бы никогда и никому не призналась бы в этом, даже самой себе. Но не им. Рицка и Нанами — самые близкие люди, которые у неё есть, к которым она всегда может обратиться со всем на свете. Они — как сёстры, связанны крепкой нитью. Девушка обхватывает себя руками и прикрывает глаза, упиваясь таким редким для нее состоянием. И чуть ли не вздрагивает, когда её идиллию нарушает завибрировавший в кармане её брюк телефон. Даже с неким трепетом и волнением Нанами берет телефон в руки, снимает блокировку и чувствует, как ей спирает дыхание. В животе все скрутило и поднялось комком вверх к самому горлу и резко рухнуло вниз, прокатываясь приятной волной, заставляя ее губы слегка растянуться, как только она увидела одно оповещение: — Что случилось? — спрашивает Харука, а Нанами чувствует исходящее от каждой буквы беспокойство. Вот ведь, усмехается Нанами. Опять она доставляет всем беспокойства. У них и так проблем хватает. У Нанами своих забот выше крыши, у Рицки так тем более, особенно теперь, когда её окружают дьяволы, которых просто так не выгонишь. А она загружает их ещё больше. И от этого Нанами становится тошно, мерзко. Может, зря она вообще им написала? — Раз уж Нанами написала первая, значит, случилось что-то по-настоящему серьёзное, — мгновенно пишет Рицка. — Раз уж переступила через свою гордость, — добавляет она, а Нанами чувствует ярые нотки усмешки. — А сама-то, — едко отвечает Нанами со взёдрнутыми уголками губ. — Хватит вам! — вдруг пишет Харука в жгучем нетерпении. — Лучше уже объясните, что случилось. — Есть такой аякаши, — наконец перешла к делу Нанами, — Ямато-но-Ороти. Когда то он был самым могущественным из всех ёкаев, что были на земле. И только Король Драконов мог сдерживать его натиск. Это демон сеял разруху по всему миру, окрашивая его кровью, уничтожая целые государства. Однако Король Драконов запечатал его несколько сотен лет назад. Но недавно был сильный выплеск негативной энергии. — А не от Церемонии? — сразу же предположила Нанами. — Нет, — ответила Рицка. — Она проходит каждые сто лет. Это и не ночь Кровавой Луны, когда выплеснулся Гримуар, это я вам могу сказать абсолютно точно. Тем более это сила из Вечного мира, что имеет совершенно другую энергетику, нежели эта. — Верно. Эта энергия от печати Ямато-но-Ороти, которая была сломана. Он освободился. И теперь мне нужно собрать как можно больше информации. Этот ёкай древний, о нём мало что известно. Но скорее всего информация о нём есть. — Значит, тебе надо собрать её по крупинкам из всех древних свитков, что остались на земле, — подытожила Рицка. — Тебе нужны союзники. И как можно больше, — сделала вывод Нанами. — Знаю, но где мне их искать? Если в Тайном мире у меня есть предполагаемые, то на земле с этим будет проблема. — Я могу спросить у Шуна, — немного погодя пишет Харука. Нанами на мгновение замирает. Шун, Шун, прокручивает его имя на языке, словно пробует его на вкус, пытаясь вспомнить этого парня. И брови её еле уловимо взлетают, когда из недр памяти всплывает его образ. Обладатель загадочной улыбки, серебристых волос и необычных, почти нечеловеческих ярких зелёных яблочных глаз, а также весёлого и игривого характера. Странный и непредсказуемый мужчина, который делает всё, что взбредёт ему в голову. Несколько капризен и не приучен к ручному труду, но невероятно обаятельный и довольно умён. — Он не аякаши, а демон… дьявол, — тут же исправляет Рицка, — из Вечного мира. Он вряд ли знает что-нибудь об этом и помочь ничем не сможет. Так он всё же демон, ухмыляется Нанами, и пара смешков слетает с её губ, не в силах удержаться. Это так странно, почти дико, немыслимо! Даже спокойная человеческая часть этого нового мира, коим олицетворением является Харука, наполнена сверхъестественным, что многим людям не доступно, но всё же окружает их прямо под их же носами, находится прямо на поверхности. Они видят их каждый день, снующих в толпе людей, спокойно разгуливая, разговаривают с ними, сближаются. А люди до сих пор думают под их усмешки, что именно они правят миром, ведь только люди наполняют этот мир. Как же это глупо! Ведь если ты чего-то не видишь, ещё не значит, что этого нет. — Если хочешь найти информацию из людского мира, — пишет Рицка, — ты должна спрашивать у тех, кто не просто занимается этим, а каждый день контактирует с подобным. Они учатся на древних свитках, передающихся из поколения в поколение их предками. Я говорю об экзорцистах, которые специализируются на изгнании аякаши. Также есть ведьмы и колдуны, которые являются хачиё земель, если искать схожесть с Тайным миром. — Ты говоришь о Юбабе? — заинтересованно спрашивает Харука. — Нет, — отвечает Рицка. — К ней лучше не соваться. Она слишком предприимчива и жадна до денег. Ей будет только выгодно сотрудничество с таким могущественным и богатым аякаши, как Ямато-но-Ороти. Поэтому, она будет изо всех сил стараться угодить ему и расположить к себе, чтобы тот посещал её купальни и давал нехилые деньги. — Так что тогда делать? — спрашивает Нанами, изрядно нахмурившись. Внутреннее беспокойство в груди всё больше нарастает с каждой секундой, обволакивает её изнутри, точно разъедая, неприятно обсасывая каждую косточку. — В лесах Яцухары хозяйничает её старшая сестра Цениба, помнишь? Она уж точно заинтересована в покое мира людей, — отвечает Рицка, а Нанами хлопает себя по лбу, коря за свою забывчивость и невнимательность. Как же она могла забыть и упустить нечто настолько важное? — Но я советую начать именно с поиска знаний из мира людей от экзорцистов, а уж потом сопоставлять и добавлять информацию из Тайного мира. — Нана, — снова начинает Рицка, на этот раз обращаясь к Харуке, — помнишь того актёра. Ну, того блондина с бордовыми глазами? Он сейчас безумно востребован и популярен. — А, — вдруг осеняет Момозоно, — ты о Натори? Натори Шуичи? Мы с ним втроём как-то снимались. — Да, точно, — подтверждает Харука и чуть ли не усмехается. — Как такое можно забыть. — Он сейчас как раз где-то в лесах Яцухары рядом с Такаши Нацумэ. — Такаши Нацумэ, у которого «Тетрадь друзей»? Так значит, он нашёл себе друга? — с нотками усмешки спрашивает Харука. — В таком случае это хорошо. Но когда ко мне приходил Няко-сенсей, он так мурчал в пьяном бреду, чуть ли ни проклиная его. — Конечно, Мадаре не нравится, что Нацумэ так сильно с ним сблизился и не всё своё внимание уделяет его персоне, — ехидничает Нанами. — Но в последнее время, как мне показалось, он смирился, — пишет Рицка, а её ухмылка чувствуется даже на таком расстоянии. — А всё из-за того, что Натори подкармливал его, когда вместе с ними поехал на Источники. — Вот оно, истинное счастье, — смеётся Харука, и, немного погодя, словно что-то долго обдумывала, добавляет: — Я найду Шуичи, съезжу в леса Яцухары. У меня как раз выходной сегодня. И Нанами не смогла сдержать доброй улыбки. Всё же не зря она написала. От одного разговора с ними ей стало спокойно. Вновь вернулось ощущение безмятежности и умиротворения от одного согревающего сердце ощущения поддержки. Как же это здорово, когда есть близкие люди, ловит себя на внезапной мысли Нанами. А потом девушка по-доброму усмехается, когда от Харуки приходит ещё одно сообщение: — Но ты мне будешь должна, Нанами! Видела бы ты, как Курама каждый день приходит к Блистательному и за тебя отдувается! Бедный, совсем измотался! Ты бы хоть накормила его. — Хах, конечно, — с милым смешком отвечает Нанами. — Он и так приходит почти каждый день и приносит продукты для того, чтобы я ему приготовила. Так что не волнуйся, он не обделён. — Главное, Нана, — вдруг пишет Рицка, и Нанами буквально слышит её серьёзный тон, словно они сейчас общаются в одной комнате. — Внимательно запомни мои слова и прими к сведению. Когда будешь в Яцухаре, ни в коем случае не обращайся и ничего не говори Сейджи из клана Матоба. Не известно, что у него на уме. Это касается всех. — Само собой разумеется, — пишет Нанами. — Матоба Сейджи, что-то знакомое. — Это экзорцист, глава клана Матоба, — поясняет Момозоно Харуке. — Он жертвует невинными духами для достижения своей цели. Говорит, что уничтожает аякаши ради защиты людей, и вообще любых ёкаев, вставших на его пути. А людей он не трогает, по крайней мере, физически. Тот ещё тип. — Чаще всего появляется вооружённым луком и стрелами. Также много веков назад его предок заключил контракт с сильным ёкаем, пообещав отдать взамен свой правый глаз, однако так и не выполнил свою часть сделки. Поэтому, как и все его потомки, Сейджи носит на глазу повязку с печатью. Так что, девочки, самое страшное, чего нужно опасаться, это его и его предложения присоединиться к клану Матоба. — Как и ожидалось от Рицки — точная ориентировка со всеми деталями. Что сказать — военная привычка, от которой просто невозможно избавиться. Правда хорошо ли это или нет — вопрос достаточно спорный. — Харука, ты его не видела, поэтому, если встретишь похожего мужчину с длинными чёрными волосами и тёмными бордовыми глазами — сразу же уходи оттуда как можно быстрее. — Хорошо, Рицка, я поняла, — незамедлительно отвечает Харука. — Еду немедленно. Потом отпишусь, как всё прошло. — Ловим тебя на слове, — последнее, что пишет Рицка. А Нанами не может сдержать счастливой улыбки. Сейчас стоит и просто улыбается как дура. Ах, как же она хочет увидеть их, обнять, да и просто собраться всем втроём, как они делали раньше! Вот так просто её проблема сдвинулась с мёртвой точки, а Нанами не приложила абсолютно никаких усилий от слова совсем. Они не оставили её один на один с достаточно опасной ситуацией. Наоборот, как Нанами поняла — приложат все свои усилия, дабы помочь ей справиться с этим. — Спасибо, — только и пишет Нанами, но в этом слове заложено нечто больше, чем простая благодарность. В нём заложены искренние эмоции, что пробуждают пелену слёз, поднимая их из самой глубины сердца до карих глаз. И когда же Нанами стала настолько сентиментальной? Это ведь слабость. Но слабость, которую она испытывает только перед ними. Однако странное, будоражащее всё её нутро ощущение, с которым она проснулась, так и осталось при ней. Ощущение ожидания, ощущение некого трепета в груди… Предчувствие, что начинается нечто грандиозное во всех смыслах этого слова. Сердце пропустило удар, потом ещё и ещё один… И всё-таки чутье её редко подводило. Надвигается что-то совсем странное, необычное, дикое. Что, если честно, пугает Нанами до глубины души, в чём девушка естественно никогда не признается. А вселять, нет, скорее вызывать нечто похожее на липкий страх может делать лишь то, чего она не понимает. Глаза резко сощурились, челюсти в мгновение сжались чуть ли не до скрежета так, что скулы её заволновались. А тёмные карие глаза совсем очерствились, осушились. Напряжение током прошлось по всему телу. Все звуки куда-то удалились, попусту растворились. На самом деле, они никуда не исчезли. Их заглушали беспокойные мысли. Что ожидать? Откуда? И что именно? Пугающая неизвестность заставляет напрячься ещё сильнее. Мысли быстрыми лентами сплелись в шипящий неразборчивый и не распутываемый клубок змей. И у Нанами, кажется, начинает болеть голова. Противно ныть. Пульсировать. Нанами не выдерживает и прикладывает прохладную руку к разгорячённому лбу, как бы пытаясь успокоиться и унять внезапно нахлынувшие и совсем неприятные ощущения. А затем, она ухмыляется, растягивая губы чуть ли ни в усмешке, так едко, что начинают болеть щёки от напряжения. Она прикрывает глаза, прислоняется кожей лба к прохладному окну. Плечи её начинают коротко подёргиваться как в лихорадке, но Нанами в тот же момент возвращает своё самообладание, которому тело просто не может не подчиниться, кроме вздёрнутых уголков губ. Получается, он просто хотел заключить контракт, как и все остальные, верно? На удивление в храме было тихо. Не было слышно никаких разговоров, привычной ругани и всего того, что наполняет храм обычно. Но не всё было так хорошо, на первый взгляд, как думает Нанами. На кухне не было и части от того умиротворения, что присутствовало во всём храме. Аура в помещении клубилась чёрным едким дымом, западающим в лёгкие. Он сдавливает плотным кольцом горло, мешает свободно дышать, пригибает к полу, пронизывая насквозь. — Что ты вытворяешь, Акура-оу? — щерится в оскале Томоэ, на вальяжно закинувшего руки за голову аловолосого демона, который открыто наслаждается яростью Лиса. — Всего лишь заключил контракт с Нанами, — двусмысленно ухмыляется Акура. А Томоэ выводит его бешеная уверенность из равновесия вплоть до сжатых кулаков чуть ли ни до крови. — Ты что задумал? — шипит Томоэ сквозь зубы. В неестественных ярких фиолетовых глазах зрачок опасно вытянулся острой тонкой нитью. Они пылают разъярённым огнём, искрятся лютой злобой. Выступающие клыки Томоэ острые, белоснежные, опасно поблёскивают, из-за щерящегося выражения. А Акуру это забавляет чуть ли ни до смеха! Он стоит, как ни в чём не бывало, тянется наверх, ведёт плечами, разминая мышцы. Демон вот-вот и снова расплывётся в открытой насмехающейся над беспомощностью своего Брата улыбке. Акура-оу наигранно и так многозначительно изгибает бровь, дескать, он не понимает, что такое говорит ему Томоэ. — Учти, Акура-оу, — так едко, с вызовом и капающим с клыков ядом шипит Томоэ в оскале. — Если ты хоть что-нибудь сделаешь Нанами… — И что ты мне сделаешь, Томоэ? — демон открыто смеётся грудным смехом, глаза его пылают яркими всполохами золотого огня, а губы кривит чёрная усмешка. Он встаёт перед ним вальяжно, раскинув руки в стороны, как бы ещё сильнее красуясь, выставляя себя. — Я убью тебя, — сквозь зубы плюётся ядом Лис, когти его подрагиваю вместе с искрящимся на них огнём. А Акура ухмыляется криво, с таким неестественным выражением искажённого лица. Он смеётся долго, сотрясая грудь, чуть ли не сгибается пополам. И Акура-оу делает два шага, подходит вплотную. Лицом к лицу. Дерзко, нагло, бесцеремонно. Едкий оскал прямо перед широко растянутыми в чёрной бесстыжей усмешки губами, что становятся шире с каждой секундой. — Ты уже пробовал, забыл? — едко говорит Акура, и всё скалится, улыбается. А голос его искрит ярой насмешкой и превосходством. — Наверное, точно так же, как и то, что Нанами теперь моя, — твёрдо говорит демон, словно констатирует очевидный и всем известный факт, открыто наслаждаясь плещущимся сочетанием жестокой остервенелости и боли, что блеснули в глазах Лиса. И добавляет так едко, так ехидно и наигранно слащаво расплывшись в подобной омерзительной ухмылке с плавно изогнувшимися бровями, — хозяйка. Акура-оу всё хохочет, а Томоэ хочется расквасить его лицо до мяса, до сломанных выпирающих из-под кожи костей. — Заткнись. — Лису хочется повысить голос, зареветь зверем, но он шипит, так, чтобы их никто не слышал. — Хватить фарисействовать. — А почему бы и нет? У меня как раз такое настроение, знаешь ли. Так почему бы и не пофарисействовать? — Акура немного наклоняет голову набок, разминает шею. Плечи его высоко подпрыгивают, тихий грудной смех всё не унимается, пока Томоэ раздражительно и неодобрительно прожигает его своим взглядом. — Не смей даже говорить о ней так. — Лис пытается дышать ровно, противиться пытающимся залезть сквозь грудную клетку омерзительным липким пальцам. Он едва держит себя в руках, сжимает кулаки до предела. Ему не нравится осознание собственного раздражительного бессилия. В то время, как мысли о ней заполняют всё его сознания, ошпаривают раскалённым огнём с едким дымом. — Отчего же? — Акура кривится в ухмылке. И подходит к Лису совсем-совсем близко, почти вплотную и бросает ему прямо в лицо, вместе с накопившимся на острых зубах ядом. — Теперь мы на равных условиях, — и едко добавляет, беря прядь его серебристых волос в пренебрежительном жесте, — Томоэ. Лис отбивает его руку, Акура же послушно опускает её, не сводя искрящихся весельем кошачьих глаз. Демон ухмыляется, вальяжно закидывает руки за голову, садится за стол, обязательно закинув ноги под острый взгляд Томоэ, и беззаботно прикрывает глаза. Но один вопрос, мучающий Лиса, мучает и его самого. Мужчина не понимает, зачем он её поцеловал? Что за глупости. А разве ему нужны какие-то причины? Он просто захотел. И больше ничего. Вот так вот просто, не противясь своим желаниям, а идя у них на поводу, как и всегда делал Кровавый Король. Чего стоит один только яростный взгляд в его сторону, пропитанный жгучей ненавистью. Но Акура действительно не понимает, не понимает, причём, самого себя. Хотя, чего над этим думать? Он поступил так, как хотел. Нанами всего лишь способ мести Томоэ. Всего лишь способ. Да и к тому же она совсем не дурна собой. Да что там, неписаная красавица, да ещё и к тому же не обделённая интеллектом. Вот только Акура еле сдерживается, чтобы его довольное и беззаботно насмешливое лицо сейчас не искривилось под хмурыми бровями. Ему не нравится, что все его мысли лишь об этой девчонке. Почему вчера его грудь разрывало от дикого бешенства и ничем не обоснованной ярости? Да он на месте был готов её прихлопнуть! Но Акура-оу быстро отгоняет от себя все эти пустые и глупые мысли. Вдруг раздаются совсем тихие шаги, словно кошка ступает по полу своими мягкими лапками, в нос так редко бьёт запах цветов вишни и персиков. Нанами приостановилась в дверном проеме кухни, окидывая ёкаев тёплым взглядом по не понятно какой причине искрящихся карих глаз. Демоны спокойно сидели за столом, и у Нанами почему-то сложилось такое впечатление, что они явно только что что-то обсуждали, причем бурно, оживленно, и Нанами готова поклясться, что тема их разговора никому из них не нравилась, более того, судя по их лицам и витающему в воздухе плотному напряжению, оставила какой-то неприятный осадок. Аура в помещении сгустилась, отчего ей стало тяжело дышать, хотя возможно, это только её предположения и психологическая накрутка. Но все равно тяжесть в груди была сильна. Сердце её так больно билось, начиная с пробуждения, и преследующее её чувство тревоги комом подступило к горлу до тошноты. — Доброе утро, — говорит она с присущей ей легкой ухмылкой в немного приподнятых уголках пухлых губ. — Я смотрю у тебя хорошее настроение, — неожиданно мягким тоном, плавно ведя головой, произносит Томоэ, а Акура опешил, как его Брат смог так быстро одолеть бушующий в нём огонь, пылающий яростью. И Акура понимает, что Томоэ изменился. Изменился вплоть до неузнаваемости. Мелкая, зудящая и такая очевидная мысль выстрелила стрелой в висок. Зрачки Томоэ вытянулись в миндаль также быстро, как и его оскал, растянувшийся в улыбку, только он увидел девушку. Всё напряжение, сковывающее всё его тело плотным тугим кольцом словно раскололось, как только чуткий нос уловил любимый и такой яркий головокружительный запах. — Хорошее? — в еле уловимом удивлении и непонимании нахмурилась она, плавно вздёрнув подбородок наклоном головы. А потом губы её красиво изогнулись в усмешке. — Наверное, ты прав. — И с детским энтузиазмом и восторгом достаёт какую-то старую книгу в чёрном переплёте и подходит в столу с многообещающей и озорной ухмылкой. — Смотрите, что вчера нашла, — увлечённо говорит Нанами, в нетерпении даже закусив губу. — «Легенды и мифы древней Японии», — читает Акура, подсаживаясь ближе к ней, кладя свою руку на спинку её стула. — Довольно старая книга, — говорит он с ухмылкой чёрных губ. — Вчера мне не хватило сил, чтобы её изучить. Но я уверена, что в ней мы найдём хоть какую-то зацепку, — так возбуждённо и увлечённо говорит Нанами, словно маленький ребёнок о чём-то, увлекающем его, своим родителям ничего не замечая вокруг. — Умница, Нанами-сан, — словно из-под земли появляется Микаге, присаживаясь рядом за стол. — Такими темпами мы быстро разрешим все проблемы. — Очень на это надеюсь, — отвечает девушка с очаровательной улыбкой. — Но сначала завтрак, — громко и с невероятной важностью говорит Томоэ. — Уже двенадцать, что ты хочешь, Нанами? Томоэ смотрит на неё, на её улыбку и сам не может не улыбнуться. Какая же она красивая. До одури красивая. До безумия. Совсем не новая мысль снова окутывает всё его сознание, затмевает каждый уголок. — Я думаю мясо, — вдруг выбивает Лиса из его мыслей надоедливый голос змея, так вальяжно усевшегося за стол. — Почему бы и нет, — отвечает Нанами, забавно сложив губки бантиком, слегка насупившись, откладывая драгоценную книгу. — Нанами, какой хочешь чай? — почти вскакивает с насиженного места Мизуки прямо к Нанами, заглядывая ей в глаза слишком близко. — Я заварю. — Поражаюсь тебе, Мизуки, — спокойным тоном говорит Томоэ, неотрывно занимаясь своими делами. — Как в твоей голове может умещаться что-то ещё, помимо саке. Не боишься, тыковка треснет от такой загрузки? — с притворно слащавой улыбочкой добавляет Лис под смешок Нанами и пилящий яростью взгляд змея. Завтрак был потрясающим и невероятно вкусным. На удивление аура приобрела прежнюю лёгкость, заполняющую голову и тело. Может из-за одного присутствия Нанами, а может из-за присутствия Микаге, кто знает. Утренняя идиллия казалась почти нереальной, совсем как сон. Нанами спокойно прикрыла глаза, упиваясь подобным умиротворением и ощущением спокойствия, что так редко посещает её. Подносит чашку дымящегося ароматного зелёного чая с просто головокружительным ароматом даже для человека, чего уж говорить о ёкаях. Но подобное спокойствие развеивается как по щелчку. Резко, внезапно. Нанами вдруг словно насторожилась, еле уловимо встрепенулась, и лицо её моментально вытягивается, осанка выпрямляется, а пристальный взгляд карих глаз неотрывно впивается в дверь. И так неожиданно произносит таким глубоким серьёзным и немного пугающим голосом: — Войди, — говорит она и непринуждённо делает глоток ароматного чая, быстрым и даже автоматическим движением прилепляет к спинам Акуры и Томоэ талисманы с надписью «Человек» под недопонимающие устремлённые на неё взгляды. Но всё вдруг встаёт на свои места, когда в дверях появляется человек. Парень. Мужчина, на вид не меньше двадцати лет. Волосы его короткие каштановые, немного взъерошенные, нежно-голубого цвета рубашка поверх чёрных брюк. Лицо его довольно симпатичное, но скорее всё же приятное. — Можно? — робко говорит он под одобрительный кивок Нанами. — Вы Нанами, правильно? — Да, — просто отвечает она, плавно ведя головой каким-то змеиным движением, отставляя чашку чая в сторону. — Зачем вы пришли? Она окидывает его коротким взглядом. Волнение, неуверенность, встревоженность и смятение читается на его лице. Кулаки его то сжимаются, то разжимаются и снова сжимаются, оставляя след полумесяцы от впивающихся в кожу ногтей. Он дышит достаточно тяжело, грудная клетка двигается хаотично, видимо, после быстрого бега по склону ступенек. — Сначала я пришёл в храм на холме. Вы ведь жрица? — спрашивает он, буквально впившись своими голубыми глазами в девушку. Пристально, с недоверием, и Нанами чуть ли ни заулыбалась ухмылкой уголками губ. — Младшие работники храма, почти мальчишки, с белыми волосами и большими зелёными глазами направили меня к вам сюда. — Верно, — говорит она с хитроватым прищуром и забавной мыслью, что эти, как он выразился, «мальчишки» старше его минимум, как его дедушка. — Они мои служащие. С кем имею честь? — Масато. Масато Шинтари. — И зачем же вы искали меня? — Мне нужна ваша помощь, — отрывисто говорит он, почёсывая затылок, смотря куда-то в сторону. От него веет волнением, неуверенностью и даже стеснением. Душа его находится в яром смятении и борьбе. Нанами видит это абсолютно точно. Она смотрит на него вытянувшимся змеиным чёрным зрачком, плавно ведёт головой, и мужчине явно становится не по себе. Девушка смотрит словно не на него, а куда-то сквозь него, словно в самую его душу, выворачивает её, его мысли, сканирует, и гость старается больше не встречаться с ней глазами. — Присаживайтесь, — коротко говорит Нанами, кивая на стул. — Благодарю, — голос его еле уловимо дрожит. Глаза у него большие, расширенные, мужчина осматривается удивлённо, словно сам не верит, где и у кого находится. Словно не верит самому себе, что решился на подобное суеверное действие для современного человека. Однако он и понятия не имеет, что далеко не единственный. — Дело в том, — неуверенно начал он, явно ощущая неловкость, и боясь показаться смешным и нелепым, — что в последнее время происходят странные вещи, если не сказать больше. В моём доме постоянно какие-то шумы, грохот, как будто шаги. Я уже подумал, что схожу с ума, вот только моя жена слышит то же самое, как и наш маленький ребёнок. Она очень напугана, так как мне в последнее время, мягко сказать, не везет, — мужчина сильно нахмурился, словно пытается вынуть из своей памяти как можно больше деталей и в мельчайших подробностях, — от простых нелепостей вплоть до серьёзной угрозы здоровья. Да и моя жена тоже болеет, только ни один врач не может сказать, чем именно. Все показатели, анализы в норме. Но, — вдруг его глаза загораются почти одержимым блеском, яростным, желающим защитить свою семью, во что бы то ни стало, — я то вижу! Мне и самому в последнее время кажется, что за мной постоянно кто-то наблюдает. Ночью чуть ли ни до дрожи. Шипение над ухом, скрежет когтями, бьющаяся посуда, ощущение, что тебя душат, буквально сводят с ума. Скажите, — вдруг вскакивает он, ударив руками по столу, — вы верите мне? Нанами всё смотрит на него, пристально, внимательно, почти не моргая своими тёмным глазами. Лишь изредка она плавно вела головой, а змеиные глаза с вытянутым зрачком смотрят, подмечая каждую деталь: его жалобно взмывшиеся брови, напряжённое лицо, руки, на которых синей паутиной проступили вены, тонкая линия словно слившихся напряжённых губ. — Верю, — спокойным плавным тоном кивает Нанами, прикрыв глаза. И вдруг с трепещущим наслаждением говорит, по-змеиному плавно ведя головой: — Не хочу вас пугать, но за вами стоит мужчина. Слова так просто слетают с её растянутых в ухмылке уст, оглушительно вливаясь в уши жутким звоном всем присутствующим в этой комнате. Глаза их сразу же распахиваются в шоке и изумлении. О чём она говорит? За ним никого нет, никто не стоит. Нет и запаха человека, ауры. Но Нанами продолжает твёрдо, уверенно, слегка наклонив в голову, словно изучает: — На вид лет сорока. Каштановые короткие волосы, глаза такие большие зелёные, родинка на левой скуле. И военная чёрно-зелёная форма ЯИДА. Смерть относительно свежая. От силы несколько месяцев. — Верно, — еле выдавливает из себя мужчина, распахнув ошарашенные глаза чуть ли ни с открытым ртом. В голове вмиг опустело. Но внутри всё сковало липким страхом, жутью и морозным ужасом до мурашек. — Вы очень на него похожи, — продолжает она, прищурившись настолько, что зрачок её показался вытянутым в острый миндаль, как у змеи. — Это ваш кровный родственник, — больше констатирует, чем спрашивает. — Это мой отец, — тихо подтверждает мужчина. Но в его голосе помимо изумления отчетливо слышатся тонкие ноты боли утраты, скорби, но вот что более занимательно — сожаления. — Он умер на очередном задании несколько месяцев назад. — У него улыбка такая широкая, — с внимательным прищуром, Нанами пытается передать явно чужие жесты, руками точно рисуя портрет, — смех очень заразительный. Такой громкий. Он вот так запрокидывает голову, когда смеётся, — сосредоточенно продолжает девушка, под одобрительные резкие кивки. — Кормит кошек бездомных, собак, но больше всё же кошек. Гладит их на крыльце, на том, где выход к небольшому огороду. Всего кустиков пять — десять с плодами такими красными, очень похожими на… на… помидоры. Он любил помидоры? — мужчина скованно кивнул. А Нанами не смогла сдержать улыбки от того, что видит, от ощущения тепла и доброты, исходящего от уже холодного человека. — Он очень любил жизнь. Что крайне удивительно с его работой. — Но выражение её лица вмиг сменяется. Из расслабленного и немного улыбчивого выражения переходит в серьёзное, даже пугающее, когда она сводит брови к переносице и движения её головы из стороны в сторону вновь становятся по-змеиному плавными, настораживающими. — Однако он очень обеспокоен. Хмурится прямо, пыхтит. И взгляд его такой серьёзный, словно злится. Крики, ругань… И Нанами вдруг выпрямляется, осанка её становится ровной, гордой и величественной. Теперь она смотрит на мужчину с приподнятой бровью и пронизывающим, как могло показаться многим, осуждающим взглядом, пропитанным презрением. — Так, когда вы говорите, всё началось? — хитро спрашивает она с присущими ей ухмылкой и прищуром. Мужчина вздрагивает, застывает как поражённый молнией, острой стрелой, запущенной прямо в голову. Голубые глаза сильно расширены, почти вылетают из орбит, а брови его сильно подпрыгнули вверх, волнуя лоб мелкими морщинками. — Вы хотите сказать, что это мой отец? — почти выкрикивает он, как ему кажется, но слова его больше походили на безумный шёпот. — Возможно из-за него, возможно и нет. Кто знает, — задумчиво и так двусмысленно протягивает Нанами. Точно намеренно тянет, мучает, по крайней мере, складывается такое ощущение. На самом деле, она явно заинтересовалась. В глазах что-то заискрилось, забегало по кромке вытянутого зрачка. Уголки губ еле заметно приподняты, но всё же приподняты, а хитроватый прищур и наклон головы говорит лишь об одном. Ей по-настоящему стало интересно. Мысли чёрными лентами вились в её голове, шипели, как спутанный клубок змей в хаотичном движении. Как странно и почти невозможно понять, что у неё на уме. — Отведите меня туда. — Властно говорит Нанами. Жёстко, серьёзно. И тон её не терпит никаких возражений. — Чтобы понять, в чём дело, я должна осмотреть ваш дом.

***

Солнце потихоньку клонилось ближе к земле. Зелёная листва постепенно начинает окрашиваться в расплавленное золото. Калитка тихо скрипнула. Красивый двухэтажный светлый дом, небольшой садик, тропинка из камня, что ведёт к главному крыльцу. — А вон как раз помидоры, — подмечает про себя Мизуки, проходя ко второму крыльцу с деревянными ступеньками и большими окнами от самого пола до потолка, Где их ждала милая девушка в лёгком платьице с длинными, немного вьющимися блондинистыми локонами. Большие серые глаза, тонкие брови и измученная улыбка, тёмные синяки и глубокие мешки под глазами на бледно-зелёном лице. — Добрый день, — приветливо говорит Нанами. — Здравствуйте, — измучено и совсем тихо-тихо говорит девушка, пытаясь как можно шире улыбнуться дрожащими губами, — вы не представляете, как я вас ждала. — Я так понимаю, — говорит Нанами со своим привычным прищуром, — муж вас всячески отговаривал, пока сам не встрял. Она проходит мимо девушки, сканируя змеиными глазами каждый уголок перед домом. Вертится, крутит, обходит, прикладывает руку к дереву. И все движения её пропитаны плавностью и уверенной грацией. А затем подходит прямо к хозяйке дома. Немного склоняется со своего высокого роста из-за каблуков, и смотрит змеиными глазами прямо в расширенные от удивления вперемешку со страхом. Нанами чуть ли ни усмехается, когда видит её трепещущий нервной дрожью зрачок. — Не бойся, — ровно говорит Нанами, проводя рукой по золотым волосам, а девушка не в силах сдвинуться с места и отвести взгляд, глотает воздух как рыба. — Как тебя зовут? — спрашивает Нанами. Отвлекает, пока изучает её шею и ключицы. — Аяко, — еле выдавливает из себя она дрожащим голосом. — Красивое имя, — улыбается Нанами. — В честь бабушки? — хитро спрашивает она. — Д… да. По материнской линии. — Ясно, — ухмыляется Нанами. — А почему не навещаешь её? — с приподнятой бровью спрашивает она. — Так она… — уже было начала Аяко, но Нанами не дала ей договорить: — На могиле давно не была. Не прибиралась, цветы её любимые не приносишь, — произносит Богиня с высоко вздёрнутым левым уголком рта, пока осматривает её лицо, поворачивая за подбородок то вправо, то влево, осматривая шею, руки, запястья, то вглядываясь чёрными глазами в расширенный от страха зрачок. - Такие большие, жёлтые, те самые, что в деревне росли крупными шапками прямо у дома: маленького такого, в один этаж, деревянный и с какой-то тёмной острой крышей. Она всегда срывала букет, когда ты приезжала. Аяко стояла с широко раскрытыми влажными глазами, полными слёз, и только кивала. Откуда она знает? Как такое возможно? Эти вопросы кружились роем в её голове, в ураганном вихре, вой которого заглушал иные звуки кроме её голоса и шёпот страха. Перед ней прямо сейчас стоит ведьма с черными, как смоль бездонными глазами, копающимися прямо в душе, выворачивая её наизнанку до крупной лихорадочной дрожи. — К своим родственникам нужно почтительно относиться, с уважением, — строго и даже с некоторым наездом, упрёком строго говорит Нанами с холодным выражением лица, хмурыми и сильно сдвинутыми к переносице бровями, сухим и даже надменным прищуром. И что-то резкое бьет ей прямо в голову, отдается пульсирующим эхом. Сердце о ребра начинается биться сильнее. И мысль тонкая скользит тихо и ненавязчиво. Аяко поняла, что действительно боится её. От одного её взгляда, у неё безумно бьётся сердце, намереваясь сломать рёбра и убежать куда-нибудь далеко-далеко. Неважно куда, лишь бы подальше отсюда. — Они наши защитники, — говорит Нанами, плавно ведя головой и вдруг указав пальцем на её супруга, не отрывая взгляд от самой Аяко. — Особенно у него. Сильный род. Как при жизни насмерть стояли, так и после защищают самое дорогое, к чему были привязаны. Хоть Нанами и говорит достаточно размеренно, плавно, глубоким завораживающим голосом, но Аяко кажется, что голос её как у змеи. Шипящий, давящий, что девушка ощущает себя как маленький хомячок перед загнавшим в угол питоном или же коброй, что вот-вот накинется. Как бы она ни пыталась успокоить себя, девушка всё равно видит перед собой страшную ведьму, прямо как из сказок, что она читала в детстве. А сейчас перед ней стоит девушка с красивой внешностью, но Аяко кажется, что лицо её, как у той самой страшной ведьмы, которую она всегда представляла во время прочтения. И безумно боялась до жгучего, разъедающего кости страха. — Я же сказала, не бойся меня. — Вдруг уж больно грубо, резко и настойчиво говорит Нанами, слегка повышая голос, и девушка вздрагивает, чуть ли ни сжимается на месте. — Смотри на меня. — Чётко проговаривает Нанами, обхватывая её лицо ладонями, впиваясь в неё острыми змеиными глазами. — Ну всё, всё, не трясись, не надо — со смешком внезапно говорит Нанами, успокаивая поглаживая её по мягким волосам, так неожиданно обняв дрожащую девушку, словно она была листочек, подхваченным холодным осенним ветром. И Аяко почему-то заплакала. Так бессильно, совсем по-женски. И сама не знает, по какой причине, отчего ей стало стыдно, как никогда. Её всегда учили сдерживать себя при посторонних, как бы ни было плохо. Однако как только её обняла эта невероятная девушка, она наконец почувствовала неимоверное тепло, от которого совершенно отвыкла. За последние месяцы она никак не могла согреться, постоянный холод, ничем не обоснованный ужас ледяными цепями всё время сковывал её. Аяко почувствовала и долгожданное спокойствие, точно освобождение. Точно, именно не что иное, как освобождение! — Боишься? — шепотом спрашивает Нанами, обжигая её ушко, словно передаёт своё тепло. А тон её успокаивающий, умиротворяющий. Громко всхлипнув, Аяко закивала. — За кого боишься? За сына или за мужа? — а сама продолжает гладить её по мягким волосам. — За сына, — отрывисто с всхлипываниями еле выговаривает заплаканная девушка. — И за Масато. Я боюсь, что когда-нибудь он просто не вернётся домой! Балка упадёт, цветок на голову, машина собьёт! — Ну всё, давай успокаивайся, — тихо проговаривает Нанами. — Вон, мальчик у тебя какой сильный. Десять месяцев, а уже ходит. Шустрый такой, — с тихим смехом говорит она, и Аяко сама не понимает, как начинает смеяться с капающими большими слезами. — Муж какой любящий. И по дому помогает. — А вот зря ты, милая моя, за себя не волнуешься, — вдруг говорит Нанами и Аяко застывает. Дикий животный страх вновь облепил её рёбра, больно стекая по стенкам. — Идите сюда, — зовёт Нанами. И повторила ещё раз, когда реакции не последовало ни от одного, кто здесь присутствовал. Словно их прибили к земле, ударила по ним молния. — Все идите сюда! — приказным тоном настойчиво восклицает она. — Посмотри Масато, — Нанами слегка приподнимает ладонями лицо Аяко, открывая взор на шею. — Что ты видишь? Мужчина смотрел внимательно на плечи, ключицу, шею своей дорогой супруги, но, как ни старался, увидеть не мог абсолютно ничего кроме нездорово бледной кожи. И даже проводя по ней пальцами, не мог ничего нащупать от слова совсем. — Ничего, — с досадливой горечью прошептал он. — Совершенно ничего. — Понятно, — говорит Нанами таким голосом, словно она рассчитывала на этот ответ. — Микаге, посмотрите теперь вы, — позвала она мужчину, вновь мягко приподнимая лицо Аяко, — прямо сюда. Запрокинув её голову, Нанами вновь провела уже по знакомым местам большими пальцами. И если у Масато брови взмылись в жалобном жесте, у Бога Земли они изрядно свелись к переносице, как только Нанами очертила пальцами тёмные, почти чёрные следы на шее этой несчастной. Избитые ключицы, полные синяков, ссадин и зверских царапин, тонкая шея, что сдавлена чёрным кольцом, отпечатком сильных рук, сдавливающих её, душащих. — Дорогая моя, — вновь серьёзно начала Нанами, — скажи мне, пожалуйста, у тебя было такое ощущение, что тебе тяжело дышать? Может кашель? Сдавленное горло, как будто бы тебя кто-то душит? — Точно, — ошарашенно ответила Аяко с большими глазами, словно блюдце. Сердце её забилось как у пойманного кролика. Так значит, ей не показалось? Значит, она не сходит с ума? Эта радостная мысль пульсом раздаётся в висках, словно подтверждая, что она не тронулась умом. Однако улыбка скоро сползла с её лица, исказив его до неузнаваемости. Губы её вмиг побледнели, глаза стали ещё шире, чем были, а пальцы задрожали настолько, что руки пришлось приложить к груди, как только она услышала: — На твоей шее отметины рук. Тебя душили и, причём, не раз. Нанами смотрит на неё и видит, как девушка чуть ли ни теряет сознание, подхваченная руками обеспокоенного мужа. Она долго смотрит. Просто молчит и смотрит. Ничего не говорит, но выражение её лица постепенно менялось. Девушка в последний раз окинула территорию перед домом, всё ещё не входя внутрь. Она тяжело вздохнула, словно пришла к какому-то важному выводу, умозаключению, которое не может быть ошибочным. И вот в её чёрных глазах появляется твёрдая решительность. — Дайте мои вещи, пожалуйста, — говорит Нанами, принимая свечу из протянутой Микаге руки, оставив лишь зажигалку. — Как только я переступлю порог вашего дома, вы должны быть рядом со мной. Микаге, я попрошу вас очистить все комнаты, кроме одной, которую я вам назову после осмотра. Мизуки сделает вам саке. Оно очищает изнутри, убирает всю скверну, восстанавливает энергию и жизненные силы. Вы ведь давно не отдыхали? — И Нанами улыбнулась как можно шире и ободрительно. — Сейчас вы должны просто расслабиться. А потом Нанами подошла к Томоэ и Акуре-оу, что всё это время на удивление не проронили ни единого слова и просто наблюдали. Томоэ зажёг свечу в её руках, что сначала вспыхнула синим лисьим огнём, и лишь потом приобрела более привычный ярко-оранжевый свет, как только Акура щёлкнула пальцами. Нанами благодарно кивнула, вот только не сказала что-то ещё, что так сильно хотела. По крайней мере, так показалось. — И чего молчишь? — говорит Акура прямо в тот момент, когда она уже собралась уходить. Нанами оборачивается резко, но без доли удивления или же нечто похожего. Её лицо каменное, даже немного устрашающее, отторгающее своей холодностью. Она работает, вдруг промелькнуло в голове. Ах, как она преобразилась! Уловив кардинальные изменения в её чудном личике, которое просто нельзя не заметить, ёкай про себя подметил, что даже ведьмой она прекрасна. — А разве я должна что-то говорить? Смело. Дерзко. Нагло. Этого в ней не отнять. Этим и хороша! — Например, попросить помочь, — ухмыльнулся Акура, довольно сложив руки на груди. Но Нанами лишь усмехнулась: — Я не буду этого делать, — её упрямые глаза сталкиваются с горящими хмурыми янтарными. Он не ослышался? Вот упрямая девчонка! Но Нанами на этом не закончила: — Ваш запах может учуять ёкай. Он вас просто испугается и не явится, либо сбежит. — В таком случае, мы будем ждать снаружи, — сказал Томоэ, засунув руки в рукава кимоно. — Нет, — на удивление Нанами замотала головой и на этот раз. Однако хитрый прищур вместе с вздёрнутыми уголками губ вновь заиграли на её лице, — мы поступим немного иначе. Как только Нанами переступила порог дома, ей сразу стало нехорошо, не по себе, если изъясняться простыми человеческими понятиями. Её голова сразу налилась свинцом, стала словно чугунная. Грудную клетку наполнил спёртый воздух, пропитанный миазмами, словно густым едким дымом от костра, обжигающего лёгкие. Нанами чувствует, как её кожу словно медленно прокалывают иглами. Уж больно странное и необъяснимое чувство, и такое неестественное, напускное. Нанами хорошо чувствует, как её сердце начало бешено колотиться о рёбра, отстукивая слишком быстрый ритм, когда она только переступила порог этого дома. И чем дальше она заходит, тем сердце ещё яростнее, ещё настойчивее указывало на то, что здесь они не одни. Есть что-то, а вернее кто-то другой. Как Нанами это определила? Вероятно спросите вы. Но всё достаточно и предельно просто, если не сказать элементарно. В отличие от большинства людей, Нанами привыкла доверять своему чутью, шестому чувству, прислушиваться к своему организму. И на этот раз ей не составило труда определить подающиеся ей сигналы. Её натренированное сердце пропустило сначала один удар, потом второй, после чего резко взмылось прямо к горлу и также резко упало вниз. И так несколько долгих раз, пока бешеный ритм вновь не стал глухо барабанить в её ушах. Что-то липкое и отвратное просочилось внутрь, склизкое, противно скользящее по рёбрам, по каждой косточке, проскальзывая ловким червём в неудержимом сердце, лёгкие, желудок. Вообще везде. Постепенно обволакивая склизким кольцом, сковывая необъяснимым, непонятно откуда взявшимся без всякой причины, и от того самым настоящим животным, диким страхом. И Нанами хорошо понимала, что же бедную Аяко так могло напугать. Откуда эта дрожь. А вернее правильнее было бы задать немного иной вопрос: чем, кем она вызвана? Да, да, именно вызвано это неестественное чувство! Она видела, как трясутся её руки, как на морозе от дикого холода или как осенний жёлтый листочек на ветру. Но Нанами всё-таки преследуют немного другие ощущения. Она чувствует каждой клеточкой своей кожи кусающий её взгляд нечеловеческих глаз. Вот только откуда? Она не видит его, но с абсолютной уверенностью может заявить, что оно где-то рядом. И точно. Оно допускает промах, когда через порог переступает хозяйка дома вместе с хозяином. Чёрный сгусток с человеческий рост, сквозь который можно было разглядеть два красных огня. И жгучую ненависть, презрение, ярость и безумную злобу, что выплёскивается через них. Этим был наполнен воздух, пропитаны стены. И это по силу заметить каждому. Нанами хватило всего несколько движений свечой, чтобы убедиться в этом окончательно. Аура начала сжигаться, испуская после себя чёрный едкий дым. Нанами шагнула дальше в комнаты, обходя каждую из них. Вот только всё было ровно: просто и плавно, даже размеренно выходил чёрный дым. Однако у входа в детскую комнату пламя содрогнулось, начало дрожать, биться. И в конец потухло, как только Нанами перешагнула порог спальни хозяев. Вот где источник, подумала с довольной про себя ухмылкой Нанами. И вдруг громко-громко, чёткой речью, пропитанной холодом и ярой угрозой хищника, что предупреждает свою жертву, дабы позабавиться: — Выходи уже, хватит прятаться. Это не твой дом, — говорит она, а сама чуть ли ни смеётся. — Я нашла тебя. Я вижу тебя. А дальше началось нечто поистине ужасающее, что не поддаётся логическим объяснениям даже ярым скептикам и атеистам. Поднялся дикий грохот, хруст стекла, посыпались бумаги, закружившись в воздухе подобно урагану, заставляющий Аяко вжаться в грудь мужа и самой прижать к себе рыдающего сына от неописуемого ужаса. Шёпот, шипение, крик лязг, ор, рычание, шаги по лестнице, проносящиеся мимо кухни и выбегая прямо на улицу вместе с душераздирающим, пронизывающим до костей нечеловеческим рёвом, который и Аяко, и… казалось, запомнят навсегда: — Чёртовы людишки! Ненавижу вас! Ненавижу! Будьте вы все прокляты! Прокляты! Не прощу! Бешеный порыв ветра расшатал люстры, что заходили ходуном. Кресла, стулья — всё перевернулось. Но также и успокоилось, когда с лестницы с идеально ровной, гордой и величественной осанкой победителя спускалась Нанами со вздёрнутым левым уголком губ и лёгким прищуром. — Всё закончилось? — неожиданным даже для себя дрогнувшим голосом спросил … пытаясь успокоить дрожь драгоценной супруги. — Нет, — просто ответила Нанами, и ухмылка ещё шире растянулась на её губах. — Ты отпустила его? — прозвучало как риторический вопрос, на который Мизуки не требует ответа. Мужчина смотрит зелёными глазами, сверкнувшими яркой искрой, когда он заметил одну вещь, факт, который у него никак не укладывался в голове. Ей весело. Ей по-настоящему весело! Но вот, что Мизуки никак не может понять. Она делает это потому, что так надо и это её работа или же ради своего собственного развлечения, коей является для неё некая забавная игра? И Мизуки никак не может ответить на эти вопросы. Жгущие душу в разрывающем её смятении. Но когда-нибудь, он обязательно это поймёт, в этом Мизуки не сомневается. А пока, мужчина так просто укачивает ребёнка на руках, что тот перестал плакать и уже видит десятый сон. — Всего лишь на время, Мизуки, — говорит Нанами насыщенным глубоким голосом, а сама еле сдерживается, чтобы не разулыбаться от предвкушения очередного триумфа. — Но не стоит переживать, — обратилась она к хозяевам, томимым ожиданием окончания всей этой измучившей их истории и нетерпением во всём разобраться, — когда тени станут длиннее, она снова явится, и тогда мы сможем выяснить причину, по которой всё началось, и уже тогда устранит её. Однако, — продолжила Нанами, — мне нужна будет ваша помощь. — Всё, что угодно, — решительно сказал Масато. — Тогда первое, — загибает палец Нанами, — отведите меня на могилу вашего отца. У меня картинка такая… Ммм, ровные тропинки, лабиринты целые, и памятник такой большой, два шара каких-то, сферы, что ли, прямо под деревом. Большое старое, — Нанами задумалась, плавно ведя головой, брови сильно нахмурены, волнуя лоб крупными морщинами, — кору с одной стороны ободрали. Вазочка такая круглая, цветы в ней завядшие. Но у меня такое ощущение, что его похоронили как-то иначе, не как он хотел. Само место должно было быть другим, — протянула она, потирая большой и указательный пальцы друг о друга. — Да, — подтвердил мужчина, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не раскрыть рот. — Он всегда говорил, что хотел по-другому, не по традиции, а по другой вере. — Кресты вижу, — прищурилась Нанами. — А ведь и вправду, — вздрогнула Аяко, прикрыв рот ладошкой, посматривая то на мужа, то на Нанами. — Всё случилось слишком быстро и, — замялся мужчина, — так внезапно. — Вы просто забыли, — напористо проговорила Нанами. — Он говорил вам, а вы были невнимательны, либо из-за каких-то ссор просто не удержали в голове. Получается, что его последняя воля не была исполнена. Нанами не просто говорит, а осуждает. Яро, неприкрыто. И так постыдно, словно уличая в самом тяжком и аморальном преступлении. — Это… — вдруг совсем несмело, тихо, с нотками печали и более явными ощущением неловкости говорит Аяко, — это правда. — А ведь действительно в каждом её слове было ощущение невосполнимой утраты и сожаления, а главное — стыда, причём не за себя, но мысль о том, что и она причастна, что и она не проявило должной настойчивости и просто, в чём она уверена, смалодушничала — сжирает её изнутри. — Идём немедленно, — сухо и со вздохом говорит Нанами, — до темноты у нас время есть. — На кладбище можем доехать на машине, — предложил Масато. — Я с вами! — неожиданно для всех так громко и с энтузиазмом воскликнула Аяко. И всё же до смеха простой людской интерес, любопытство сильнее любого страха. — Нет, — твёрдо отрезала Нанами, — ни в коем случае. Ты слишком слаба, из тебя выкачивали энергию достаточно длительный период времени. А ребёнка куда денешь, ммм? С собой, что ли, возьмёшь? — она в яростном недовольстве подняла брови. — Он маленький, энергия тонкая. Дети, особенно до семи лет, самое то для аякаши. — Так, — замялась Аяко, — а что же мне делать? Я не могу здесь оставаться, — и так тихо добавила. — Я боюсь. Кулачки её сжались, задрожали мелкой дрожью. — Она не появится до глубокой ночи, — от одного её вида Нанами смягчается. Наверное, ей стало жалко её. Инстинктивно. Да, именно инстинктивно и никак иначе. Она рефлекторно берёт её ледяные руки в свои прохладные, но всё же согревающие. — Я вам обещаю, я помогу, и уже сегодня вы забудетесь крепким сном. Солнце всё больше кренилось к земле, освещая ярко-красным ворота железной ковки. Кладбище полнилось тишиной. Машин не было от слова совсем, никто не хочет заблудиться в этих лабиринтах ночью, вот и спешат покинуть это место до темноты и даже до сумерек. — Большое кладбище, — оценивающе проговорил Мизуки. — Бесполезно искать, если ты не знаешь места, — строго сказал Томоэ, складывая руки в рукава кимоно. Он бы давно ушёл, да его, собственно, ничего и не держит, кроме одного большого и очень важного НО — Нанами. Он целый день видит её необычную для него сторону, о которой не имел ни малейшего понятия. И это так странно, так необычно. Томоэ ловит себя на мысли, что ему нравится наблюдать за ней, улавливать в ней нечто иное, совершенно новое для себя. Он узнаёт совершенно другого человека с иными манерами, повадками и жестами. А какой у неё взгляд… Глупо отрицать, Томоэ нравятся такие перемены. В Нанами. В самом себе. И если честно, он часто лежал на футоне, к слову не только на своём, и представлял… пытался представить Нанами уже в более взрослую, с осознанностью в глазах, без детского ребячества. Более нежную, женственную девушку. А иногда и дерзкую, смелую и, что Лису особенно нравилось, не настолько стеснительную, без милого румянца от его простых и естественных прикосновений, более развязной. А сейчас, когда, казалось, он получил, что хотел, Томоэ понял достаточно быстро, что скучает по всему этому. Иногда, то, что дорого сердцу мы просто не замечаем и всегда мечтаем о чём-то другом. Нам всегда мало и всегда чего-то не хватает. Лишь только теряя, мы в полной мере осознаём своё счастье. — Простите, — виновато с нотами неимоверного сожаления произнёс Масато, тря глазницы, надавливая на них, — я не был здесь очень давно. Нанами тяжело вздохнула. Сейчас, когда она в прямом смысле стоит между живыми и мёртвыми, ей стала видна пропасть, казалось, между самыми близкими… Да что там, между кровью! Между, как принято считать, самой сильной связью, что может существовать — кровной связью, что оказалась не так прочна. Её смогли порушит какие-то пустяковые ссоры и конфликты, считай разгоревшиеся на пустом месте. Которые можно было решить, если бы кто-то сделал первый шаг и переступил через свою гордыню и самолюбие. Люди смертны. Об этом помнят все и одновременно никто. Почему-то в головы не хочет залезать мысль о том, что любое твоё слово может быть последним, которое услышит тот или иной человек. Вот из-за чего мы так халатно разбрасываемся словами. — Дай руку, — говорит Нанами, протягивая её к нему. Масато уверенно протягивает руку, и сразу же отчётливо ощущает прохладную ладонь по сравнению с его. Нанами берёт его за руку, и замирает. Глаза её прикрыты, плечи упали вниз, расправились. Она делает плавные движения головой, разминая позвонки, и глубоко вздыхает. Грудь её высоко взмывается и резко падает вниз, и глаза её распахиваются, блеснув ярко-оранжевым бликом уходящего солнца. — Туда, — говорит она и чуть ли ни срывается с места быстрым шагом. Огромный замысловатый лабиринт с развилками, словно для улиц, схожие и одновременно различные памятники мелькают один за другим, сливаясь в быстро мелькающую сплошную ленту. Нанами идёт уверенно, тащит за собой послушно следующего за ней мужчину. Если честно, он просто не может описать то, что сейчас происходит, что чувствует, ощущает, как и все сопровождающие. В голове — полная каша из смеси невозможного с реальным. Здесь просто невозможно найти и вычленить рациональное зерно, здравый смысл, называйте, как хотите. Но факт остаётся фактом. А как вы знаете, факт — вещь упрямая. — Откуда она знает, куда идти? — задал крутившийся у всех на языках вопрос Мизуки, словно не хмурому Микаге, что шёл рядом с ним, а самому себе. Нанами вдруг остановилась прямо на перекрестке. Ни с того ни с сего она начала вертеться, оглядываться по сторонам, озираться. Постоянные слова, словно мантра начали вылетать с её губ, она точно обессиленная опустилась на корточки, схватившись за голову, кажется, зажимая уши, совсем еле уловимо покачивалась всем корпусом: «Я не слышу, не вижу, где» Твердила она шёпотом, сложив руки словно в молитве, закрыв нос и упираясь на глазницы. А затем делает глубокий вздох, попутно приглаживая волосы, убирая чёлку назад, встаёт ровно, гордо и срывается с места бегом куда-то вглубь кладбища с возгласом: — Туда! — и побежала со всех ног, что даже Акуре с Томоэ пришлось поднапрячься. Она пролезала словно грациозная кошка, скользила между памятников, протискивалась. Один раз они почти потеряли её. И потеряли бы, если бы были людьми. Эта беготня казалась бесконечной. Памятники сливались в этом бесконечном лабиринте, тишина неприятно давила, крутила, выворачивала. И не известно, сколько бы это всё продолжалось, однако в один прекрасный момент, где-то из глубины кладбища раздался долгожданный восклик: — Я нашла его! Буквально в течение полминуты подтянулись остальные с неподдельным восхищением, недоумением и потрясением в глазах, и даже Микаге не смог сдержать искреннего удивления, когда перед глазами предстала высеченная надпись «». — А вот и старое дерево с облупившейся корой, — присвистнул Акура, соскабливая чёрным ногтем немного дерева. — Сферы, — указал Мизуки на два элемента декора памятника, что и впрямь отличался от всех остальных, незначительно, но выделялся, был выше аккуратнее и, кажется, дорогим. — И вазочка с засохшими цветами, — добавил мужчина, забирая завядшие цветы, раскрошив их в пыль одним движением. Нанами присела на корточки напротив памятника. Смотрела на него долго, пронзительным взглядом. И молчала. Терпение начало сдавать, тишина бить по нервам как тугой барабан. И наконец, Нанами заговорила своим глубоким, с небольшой хрипотцой от долгого молчания голосом, словно у неё сухое горло: — Смерть не быстрая. Мучительная, — протягивает она, сильно прищурившись, словно пытается разглядеть совсем крохотную надпись. — Ранение в области груди. Дышать тяжело. Рана глубокая, крови было много. — Всё правильно, — еле выдавил из себя Масато, опустив полные горечи глаза к земле. — Когда отдали его вещи, все вещи были красными. — Он умер не по своей невнимательности, — продолжает Нанами, словно не слышит его слова. — Показывает парня очень похожего на тебя, чуть помладше, волосы такие же, а глаза светло-зелёные. Широкие от внезапной растерянности голубые глаза, которые, казалось, слились со зрачком в мелкую горошину. Рот его слегка приоткрылся, захватывая вдруг неуловимый воздух. Сердце забилось до невыносимой боли, распространяясь неприятными импульсами, как мелкими обжигающими зарядами. Его почти трясет. И тряска эта исходит из глубины души с разъедающей кислотой. А Нанами продолжает его добивать. Хладнокровно. Безжалостно. — Он очень любил тебя. Думал в последние минуты о тебе, об Аяко и внуке, которого никогда не видел. — Он не успел, — тихо вымолвил … хриплым голосом, с нотками печали и сожаления. — Не успел? — воскликнула Нанами, сильно нахмурив брови. Нос её сморщился, верхняя губа подрагивает в оскале. — Вот не надо, дорогой! После смерти хотя бы не лги самому себе. Нашёлся тут гордый, — взъерепенилась девушка. — Из-за мелких обид и ссор вы просто не показывали ему внука и не общались. Что отец упёртый, что ты! — сквозь зубы цедит она, мрачно сверкая глазами. — Твой отец — военный. Характер у него такой. Снаружи кремень, а внутри мягкий, тянущийся к вам, к семье. Никогда не показывал своей любви, привязанности? — словно читает его мысли. — За это ты на него обижен? Да твою мать, это смешно! Извини меня конечно, но ты поступил как последняя сволочь! Он пытался исправиться, наладить отношения. Высылал тебе всю свою зарплату. А ты? М? Какие последние слова он услышал от тебя? Эти жуткие глаза не может вынести обычный человек. Становится по-настоящему страшно, жутко, неприятно и дискомфортно настолько, что сразу же пытаешься отвести взгляд лишь бы не встречаться с жуткими, дьявольскими глазами настоящей ведьмы. Пристальный взгляд тёмных глаз неприятно пронизывал, выворачивая наизнанку, давя, как хитрый с вытянутым зрачком змеиный на обреченную, загнанную в угол жертву. От них кидает в дрожь, подкашиваются коленки и трещат зубы. Такое ощущение, что они проникают внутри тебя, переворачивают и перемешивают органы вместе с липким страхом, обгладывающим каждую косточку рёбер. — Мне… — Масато запнулся, не в силах сказать хоть слово. Он боится посмотреть на неё, точно так же, как и на памятник, словно в глаза своего отца. Стыдно. Ужасно стыдно. За свою гордыню, за свой проклятый юношеский максимализм, и в конечном счёте за всего себя. Хочется провалиться сквозь землю. Чёртов эгоист! Мысль судорожная, уловимая и легко читаемая. Взгляд его пустой и немного разбитый. Глаза не стеклянные, а наоборот темные и насыщенные, наполненные чем-то непонятным и никому неизвестным. Он раскаивается. Раскаивается за свои совершённые и не совершённые поступки. За всё сказанное и не сказанное. Возможно, ей должно быть его жалко. Что-то противное должно щёлкать в сердце и стягивать неприятным комом, при достаточно жалком виде потрепанного, но достойно молчавшего Масато. Его с головой накрыло смирение, но также и нечто, что близко граничит с отчаянием. Чего Нанами кровь из носу не должна допустить. Отчаяние — смертный грех. Оно утягивает вниз, затягивает, словно болото, из которого невозможно выбраться незапачканным. — Одиночество, — уже спокойнее, уже стылее. — Постоянное одиночество. Он ждал тебя. Посадил помидоры, которые ты так любишь. Показывает мне картинки, как ты в детстве ничего кроме помидоров не ел. Они были больше твоей головы, и ты берешь их и с большими и довольными глазами пытаешься широко откусить, при этом болтая ногами. Как тянешься к ним, когда ещё говорить не умел. Но всё же в сердце её что-то щёлкнуло. Ощущение той семьи, заботы и любви, что вскруживают голову. То, чего у Нанами никогда не было. Если честно, ей стало завидно. Завидно их семейному счастью, которое хоть и длилось не так долго, но всё же было. Однако она видит, чувствует как рвётся его сердце, разбивается вдребезги на мелкие кусочки. Нанами не жаль его. Нет. Он сам лишил себя счастья. Мужчина тяжело дышать. Тяжело сдерживать влагу в глазах и подкативший душащий предательский ком в горле. Наконец к нему пришло осознание, что всего этого больше никогда не будет. Он его больше никогда не увидит. Не услышит его глубокого грудного смеха, эту родинку. Он больше не услышит от него сказок, весёлых рассказов о страшных событиях, которые он всегда подавал с шуткой. Он больше никогда не почувствует тепла отцовской руки, что ерошит волосы совсем слегка. Не увидит его ободряющей улыбки, что поддерживала лучше любых слов. А главное — его голос. Давящая, душащая, разъедающая до костей кислотой мысль больно сдавила сердце. Он ведь больше никогда не услышит его голоса! А ведь он даже начал забывать его! Идиот! Идиот! Идиот! — Он выращивал их для тебя, специально вычитывал в книге, покупал удобрения, пропалывал каждый день в надежде, что именно сегодня ты придёшь к нему. Ждал, когда ты придёшь к нему больше всего на свете. Прямо мысли одни и те же всё крутятся и крутятся в голове. Он показывает мне такую картинку, как сидит перед ними на крыльце, думает, мечтает, как вы придёте к нему все втроём, а он весь такой гордый, важный, — по-доброму усмехнулась Нанами, — нарежет вам помидоры. Такие большие, красные, мясистые, — забавными жестами пыталась изобразить Нанами, прямо как Масато еле унимает дрожащие в горькой усмешкой губы. Парень смотрит глубокими насыщенными голубыми глазами прямо в карие, и ему кажется, что они светлеют, мягчеют прямо на глазах, появляется шоколадный отлив. И ему как-то странно, непонятно. И противно от самого себя. Он жалок. Как маленький ребёнок, затаивший обиду за то, что его отругали за съеденную до ужина конфету. И вспоминает их ссору и каждое слово, так неаккуратно, в порыве злости и обиды брошенное ему, брошенное им. Идиот. Мразь. Мудак. — Он гордился тобой, — как могло показаться, Нанами произносит эти слова сухо и скупо. Отдалённо. Пренебрежительно. — Я вижу как твой отец всем своим друзьям в такой же форме, сидя на кухне, показывает твои детские фотографии. Он помнил всё: как ты сделал первый шаг, как сказал первое слово, как прочитал первые строки твоей любимой сказки. Его сердце… — Нанами неожиданно даже для самой себя жалобно вскинула брови, приложив руки к груди. — Его сердце болит, рвётся. Слеза катится по щеке, которую он быстро смахивал, когда рассматривал фотографии в полном одиночестве, на крыльце, глядя на кустики с совсем ещё зелёными плодами. Он показывал друзьям что-то такое золотое, серебряное, круглое… Медали что ли, не могу понять. А как с гордостью рассказывал о том, как ты учишься в школе, институте, какая у тебя серьёзная работа, какую красавицу жену себе нашёл. И как радовался, когда узнал, что стал дедушкой. Всё рассказывал и рассказывал о тебе. А его всегда слушали. Но почему-то у меня всё равно чувство одиночества на душе. Мужчина еле стоит. На ватных, подгибающихся ногах, словно земля в один миг ушла из-под его ног. до боли неприятное чувство проникло под его разгоряченную кожу, плавно подбираясь все ближе и ближе к обезумевшему сердцу. Он словно опомнился. Словно бы его окотили ледяной водой и он наконец-таки вынырнул из бесконечной тёмной глубины. И резко дыхание его учащается. Становится горячим, невыносимо обжигающим, и ноздри разлетаются и вновь сужаются, втягивая прохладный воздух в разгоряченное тело. Кровь прилила в голову, отчего та, кажется, вот-вот разорвется от пульсирующего гула в ушах. Обезумевшее сердце его теперь не пропускает ударов, а норовит сломать ребра. Широкие плечи высоко и глубоко прыгают то вверх, то вниз. Пальцы его сжимаются в кулаки до побеления костяшек, до хруста и чуть ли не до крови впиваются. — Он хотел стать частью твоей жизни, а ты просто не дал ему такую возможность. Даже на смертном одре последнее, что он сказал — было твоё имя. Он жил с мыслями о тебе и умер с ними же. А ты не удосужился прийти даже на похороны. — И тут голос Нанами подло дрогнул еле уловимой дрожью. — Ты был на его могиле лишь раз. И добавляет совсем-совсем тихо, еле уловимым шёпотом, почему то тоскливо сказала Нанами, не понимая, что с ней происходит, слишком отстранённо, будто бы это были её собственные мысли, которые совершенно случайным образом так беспечно сорвались с её губ: — А он всё ждёт. До этого тёплый взгляд теперь невероятно колкий и острый. Хмурые брови сведены к переносице, лоб покрыт крупными морщинами. Губы немного поджаты от крепко стиснутой челюсти, из-за чего скулы его слегка подрагивают. Под белой кожей заметно перекатываются разъяренные желваки. Видно, как пульсирует крупная артерия на шее, отражая сердечный ритм. Бьется оно нечасто, с задержкой, пропуская удар за ударом, но бойко, сильно и громко. Пальцы его, кажется, впились в кожу, если не до крови, то до белого следа с красным контуром. Громкое шипение вырывается сквозь сцепленные зубы. Хочется реветь зверем, лезть на стены, рвать на себе волосы за у непростительную ошибку, что он допустил. И теперь всю оставшуюся жизнь будет винить себя за то, что не сказал, что не сделал первый шаг и не дал шанса ему. Но кулаки его разжимаются от мерзкого бессилия. А брови жалостливо искажаются, словно в немой мольбе вместе с вознесенными к потолку светлыми голубыми глазами. Уже поздно. Он опоздал. Опоздал сказать такое простое слово: «Прости». — Ты ведь и не поминал его ни разу, — сощурилась Нанами, специально прикрывая ресницами подло выступившую влагу. Лицо её исказилось от жгучей обиды жутким оскалом. — Послушай меня внимательно, — вдруг после долгого молчания выдавливает из себя Нанами с хрипотцой, — если хочешь попросить прощения — лучше попроси. Ты уже сдержал себя тогда, когда нужно было сказать правильные слова. Обещай самому себе, что будешь приходить к нему хотя бы сюда, на могилу. Вспоминай его чаще. Приведи внука и расскажи им об их дедушке, который был самым добрым человеком и героем, как он защищал их, защищал людей. Достань альбом из коробки на чердаке рядом со старым шкафом. Они должны знать о нём. Но мужчина только кивнул, не в силах выдавись из себя хоть слово из сдавленного горьким комом горла, и то казалось рефлекторно. Несмотря на то, что на языке скопилась уйма вопросов, немедленно требующие ответа. — Я серьезно, Масато. — Глаза её, наполненные чем-то странным, вдруг блеснули сталью, нахмуренные брови напряженно сведены к переносице, попутно будоража кожу лба в крупные морщины. А потом она так же неожиданно и резко расслабилась, как и напряглась. Плечи её облегченно упали, а вот уголки губ наоборот подпрыгнули. А дальше произошло совсем что-то странное, что Масато будет ещё не раз вспоминать с болью в груди, прокручивая каждое сказанное слово до единого. Вдруг ни с того ни с сего Нанами с доброй измученно завораживающей с нотками печали улыбкой и прикрытыми веками, словно бы все это время у неё в голове звучала какая-то назойливая, но, несомненно, приятная мелодия, тихо и совсем ненавязчиво, как бы между делом протяжно запела насыщенным голосом, пропитанным бесконечной горечью всего лишь пару строчек: — Те, кто, всё потеряв, пали в бою, часто ли о покое грезили ночами? Но в груди не пылать больше огню, как и навсегда потухшему костру… И у могилы, где стерлись даже имена, ни памятных венков, ни людей не найдешь никогда… — У военных есть такая песня, — немного помолчав, проронила Нанами. — Я её слышу. Он мне показывает ночь после похорон в его доме. Дом наконец-то полнился людьми, о чём Каней всегда мечтал. Пусть они и были в чёрно-зелёной форме. Грудная клетка медленно и высоко вздымается от глубокого вдоха. Кадык его дергается спокойно, без надрыва, руки свободно спадают по швам, голова высоко запрокинута. — Он… злится на меня? — дрожащим голосом, наконец, спросил Масато, не поднимая глаз. — Нет, — отрезала Нанами. Но затем опять задумалась, голова её вновь плавно задвигалась. Пока глаза внимательно всматриваются в памятник. — Он в тебе души не чаял, — она протестующе замотала головой. А потом, протяжно, как очевидный факт и от того настолько жутко с её губ слетели страшные, поистине ужасающие человеческую душу слова, ставившие в полный тупик и неизвестность, заставив встрепенуться и нагнать мурашки по холодной спине. — Злится не он, — протягивает Нанами с явно заинтересованным прищуром и наклоном головы со слегка задранным подбородком. — Девушку вижу, — начала она передавать жестами, — блондинка с длинными вьющимися волосами до пояса. Глаза не мог рассмотреть. То ли карие, то ли тёмно-синие, серые… Кимоно нежного лавандового цвета с тёмным фиолетовым поясом, а сверху накидка такого же цвета. — Я не понимаю, о ком вы, — недоумевающе тихо промолвил … отчаянно копаясь в памяти. Но, увы, все попытки его были тщетны. Он с абсолютной уверенностью может заявить, что никого не знает, подходящего под данное описание. — А ты и не можешь знать, — как само собой разумеющееся, говорит Нанами. — Это не человек. Ёкай. Место мне показывает: красивое, небольшой пруд, окружённый лесным кольцом. Ночью ещё светится что-то ярко-ярко. И Масато словно кто-то ударил по голове. Это точно и ошибки быть не может. Воспоминания мгновенно захлестнули его, с каждой секундой накатывая всё больше и больше, подобно морским волнам. Он узнал это место. В детстве отец часто приводил его туда. Сам же он никогда туда не ходил вплоть до того момента, пока они не переехали в дом отца после смерти. — Я знаю, о чём вы говорите, — всё ещё хрипым, но более возбуждённым, взбудораженным голосом отвечает Масато. — Ночью этот пруд полон светлячков. Это недалеко от дома. — Я вижу, как они сидят с этой девушкой на берегу и разговаривают, смеются, читают вместе. — Так он мог видеть аякаши? — ошарашенно спрашивает мужчина, изумлённо распахнув от нахлынувшего изумления глаза. — Да, как и твоя дочка, — спокойно протягивает Нанами под выпученный на неё взгляд Масато. — Но у меня нет… — Это пока, — многозначительно улыбнулась Нанами, перебив чуть ли ни заикающегося мужчину. — У тебя будет девочка, которая тоже будет их видеть, как и ее дедушка. И вот тебе мой совет, — на секунду, она задумалась, но лишь на секунду, после чего проговорила ясным, чётким и словно пророческим голосом, которого не просто нельзя было ослушаться, а со всем желанием у вас просто не вышло бы поступить так необдуманно. — Назовите её Линель. Лин. И тогда ей будет благоволить удача. Этого бы хотел Каней.

***

Солнце почти зашло за горизонт, бросая на землю ярко-розовые всполохи. Тени постепенно становились темнее, а воздух наполнялся запахом ночных цветов. Масато потрясённо рассказывал супруге обо всём, что произошло на кладбище. Рассказал и о том, что сказала Нанами о девочке. О том, кого она будет видеть и о последней воле отца, которую Аяко со слезами и с широкой искренней улыбкой поклялась исполнить. Они нашли альбом там, где указала Нанами. Целый вечер разговаривали, просматривали альбом, смеялись с подступающим комом в горле. И дом наконец начал наполнятся теплом, смехом и покоем, о котором так грезил Каней. Напоследок, Микаге заварил хозяевам крепкий чай на каких-то травах, благодаря которым, по его словам, они смогут крепко уснуть и не просыпаться вплоть до самого утра. Завтра Масато и Аяко пойдут на кладбище, возьмут любимые цветы Канея, сына, которого так ждал дедушка, и будут есть салат из свежих сорванных помидоров, заботливо выращенные. Но это завтра, а пока дом упивался ночным спокойствием, долгожданной тишиной и умиротворением. Супруги наконец-то смогли заснуть со спокойным чистым сердцем, не отягощённым тугим липким сгустком чёрной негативной энергии, что буквально придавливает лёгкие к полу. Однако ближе к полуночи раздался первый неспешный и слишком громкий в диссонансе с уже привычным тихим гулом и поэтому режущий его шаг, сопровождаемый небольшим цокотом. Сквозь глубокую темному, в которой всё сливалось, в дверном проёме спальни появилась миловидная девушка с густыми длинными золотыми волосами в лавандовом кимоно с сиреневым поясом и накидкой. Она замерла всего на мгновение, а потом уверенно вошла в комнату. Глаза её сияли ярой злостью и ненавистью. Девушка склонилась над супругами в остервенении. — Ты предал меня, — протянула она жалобным стоном. Брови её жалобно взмылись словно в мольбе. Но рука её вдруг, вопреки всем ожиданиям, нежно провела по мужской скуле, по каштановым волосам, немного ероша их, а потом наоборот приглаживая в порядке. Она долго смотрит на его спокойное лицо, рассматривает, и лёгкая улыбка скользнула по её губам. Но лицо её вдруг засияло оскалом. Злобная насмешка исказилась на женских губах. Рот её слегка приоткрылся, захватывая вдруг неуловимый воздух. Сердце забилось до невыносимой боли, распространяясь неприятными импульсами, как мелкими обжигающими зарядами. Её чуть ли не трясет! И тряска эта исходит из глубины души, которая выплескивается наружу с разъедающей желчью. Взгляд одичал, зубы стиснулись до скрипа, и что-то жуткое заплясало по кромке зрачка. На языке соком скопился брызжущий яд, стекая по белым клыкам. — Мерзавец! Ненавижу тебя! Ненавижу! — взревела она нечеловеческим голосом, косясь на рядом лежавшую девушку с неимоверной злостью и желчью. — Мерзкие людишки. А говорил, что не бросишь меня! Ты соврал мне! Ненавижу! — Это не Каней. — вдруг раздаётся за её спиной. Резко. Внезапно. Оглушительно в ночной тиши. И девушка вздрагивает, резко подрываясь на ноги. Глаза её большие тёмно-синие, окидывают не верящим взглядом спокойно стоящую со сцепленными сзади руками Нанами, словно она несёт какую-то ересь. — Что за бред ты несёшь? — заговорила ёкай, глядя на Нанами как-то странно: лицо девушки было грозно, изуродовано оскалом, пальцы скрючены и мелко подрагивают, но злобно сверкающие глаза тревожны: — Это не Каней, Линель, — повторяет Нанами. Крупная слеза заскользила на бледном лице, как только она услышала ту самую интонацию, с какой произносил её имя лишь один человек. — Это его сын. — Сын? — словно в бреду прошептала ёкай, непонимающе озираясь на спящего мужчину. — Верно, — кивает Нанами. — Похожи как две капли воды, правда? — спрашивает она с лёгкой снисходительной улыбкой, плавно склонив голову набок. — И как я понимаю, даже запахом. — Не может быть… — дрожащим голосом прошептала девушка, застыв, словно статуя. Но в следующее мгновение её взгляд снова искрит чёрствым упрямством. Паршивка! Дрянь! — Я тебе не верю! — прорычала сквозь сцепленные зубы ёкай. — Это она тебя подговорила! — с абсолютной уверенностью заявила она, небрежно указывая пальцем на измученную девушку. — Каней рассказывал о том, что у него появился сын совсем недавно! Я знаю! Так что не смей мне врать! — Каней умер, — сухо, чёрство, колко бросает Нанами таким страшным голосом, что ёкай отшатнулась. Её большие выразительные глаза в один миг стали ещё больше. Солёные горькие слёзы полились крупными каплями. Она вдруг побледнела до белизны снега. Губы её задрожали, как и грудная клетка. Сердце пропустило удар сначала один, потом другой, а затем сорвалось как бешеный ритм, словно у кролика. Резкая боль вдруг пронзила всё её тело, выворачивая кости, ломая их, скручивая. Нанами чувствует это каждой клеточкой. Мысли понеслись короткие, бессвязные и необыкновенные: «Мёртв… Он мёртв! Погиб!», потом «Погибли!». И потом какая-то совсем нелепая, неправильная и обжигающая липким холодом о каком-то долженствующем непременно быть, о которого одна мысль вызвала нестерпимую тоску. Не в силах стоять, она обессиленно рухнула на колени, схватившись за голову с диким рёвом подбитого животного. Голос её хрипел, сорвавшись за первые секунды. — Не может быть, — грудной протяжный стон смешался со всхлипами. — Ты врёшь! — но тон её уже не был таким настойчивым и твердым, нежели до этого. Теперь это звучало как мантра, точно она убеждала в этих спасительных словах саму себя. — Мне нет смысла тебе врать, — ровным тоном говорит Нанами. — Нет! Нет! Нет! — взревела ёкай, покачиваясь словно безумная. Её прекрасное лицо покрылось пятнами. Грудную клетку нещадно давило, ломало безжалостно. Сердце громко вибрирует, грозясь, наконец, сломать рёбра и разорваться самому. Оно пропустило сначала один удар, потом второй, после чего резко взмылось прямо к горлу и также резко упало вниз. И так несколько долгих раз, пока бешеный ритм вновь не стал глухо барабанить в её ушах. Нечто липкое и отвратное просочилось внутрь, склизкое, противно скользящее по рёбрам, по каждой косточке, проскальзывая ловким червём в неудержимом сердце, лёгкие, желудок. Постепенно обволакивая склизким кольцом, сковывая в мучительной пытке. Она задыхалась. Хватала воздух точно рыба, выброшенная на поверхность. Комната полнилась всхлипываниями и диким протяжным воем. Ей тяжело дышать. Комом сдавило всё горло. — Ты ведь и сама заметила, что запах немного иной, — говорит Нанами, а в голосе скользнули горькие нотки боли. Но она словно не слышит её. Сквозь дикий, безумный вой слышится лишь его имя вперемешку с дерущими душу всхлипываниями. — Линель, — вновь позвала её по имени Нанами, — ты ведь знаешь, кем был Каней. Он погиб на войне. Ёкай вдруг замолчала. Вся скрюченная, скукожившаяся, она, сквозь пронизывающую боль, еле приподнимается на трясущихся локтях от холодного пола, и наконец, находит в себе силы подняться на ватные, словно сломанные ноги. Она делает шаг, потом другой и буквально падает на Нанами, чуть ли ни валит её с ног. Она плачет так надрывно, так жалостливо и горько. Плечи её дрожат так по-женски. Она дрожит вся, как в лихорадке. Ледяная. Рубашка Нанами вмиг стала влажной, пропитанная горькими слезами. И Нанами не сдерживается. Она обнимает её тепло, крепко, нежно поглаживая по золотым волосам. В точь-в -точь как это делал Каней. В доме было тихо. Даже не острым слухом можно уловить стрекот цикад. Много времени прошло, пока рыдание постепенно смирялось. Переходило в отрывистые громкие всхлипы. Но боль никогда не уймётся. Белки глаз, покрытые красной тонкой сеткой, виднелись сквозь щель век. И опухшие глаза невероятного чистого цвета морской пучины сразу же резко распахиваются насколько могут. — Ты… — сквозь всхлипы проталкивает девушка слова через опухшее горло тихим хрипом. — Ты ведь такая же, как Каней. Ты видишь меня. — Да, — просто отвечает Нанами, не вдаваясь в подробности. — Я видела его. Он показывал мне тебя, — говорит она и ласково поглаживает мягкие волосы. — Минуты, когда он был счастлив, — громкий всхлип вырвался из самой груди. — Знаешь, когда у него будет внучка, он попросил назвать её Линель. — Вот как… — выдавливает из себя Лин, подрагивая всем телом от полувздохов-полувсхлипов, и пытается растянуть трясущиеся губы в улыбке. — Мы познакомились с ним несколько лет назад, когда его жена оставила его. Мы сидели на берегу пруда, что здесь недалеко, наблюдали за светлячками, читали, и просто разговаривали. Порой бессмысленно и бестолково. Он вечно рассказывал какие-то забавные истории из мира людей, к которому я раньше довольно скептически относилась. — девушка замолчала. Но затем продолжила с обжигающим жаром: — А потом, как ни в чём ни бывало просто пришла и вручила ему сына. Это… — всхлипнула ёкай, — это мерзко. Грязно, мерзко, отвратительно! — Нос её брезгливо сморщился, а верхняя губа немного вздернута. — Но Каней любил сына до безумия. — И тебя он любил, — прошептала на ухо Нанами под тихие мученические стоны. Сегодня произошло что-то странное, нечто невероятное и просто безумное. Её ледяное сердце вдруг задрожало. Треснуло как камен от попавшей в него грозы. Она почувствовала доселе неизвестное. И это Нанами совсем не нравится. — Отведи меня к нему! — протяжно взмолилась девушка, сминая одежду Нанами тонкими пальчиками, подняв к ней заплаканное лицо. Она опять чуть ли ни падает, и непременно бы упала, если бы не Нанами. — Молю… Нанами вздыхает. Тяжело, протяжно, словно в её лёгким собрался тугой дым. Она поднимает лицо к самому потолку то ли от того, что она совсем измотана и уставшая, то ли для того, чтобы не дать подлым слезам потечь по коже, то ли ещё по какой-либо непонятной причине. Этого, увы, не знает никто. — Разумеется. — Когда я увидела Канея с другой девушкой и с их ребёнком, я сошла с ума, — горько усмехнулась Лин. — Я была вне себя от гнева. — и тихо добавила: — Мы любили друг друга. — А тебе показалось, что Масато это Каней. — Да, — скромно кивнула ёкай. — Никогда бы не подумала, что ревность настолько страшная вещь. Нанами ничего не ответила. А что ей отвечать? Ей чужды чувства подобного рода. Она просто вознесла глаза к небу. Чёрному, бархатному, на котором искрились звёзды особенно крупные, что так хорошо видно без мешающих глазу огней города. Здесь тихо. Спокойно. А как ещё может быть на кладбище? Спросите вы. Для многих людей днём именно так и есть. Вот только не для таких, как на Нанами. Почти за каждым памятником стоят они. И просто смотрят, что бывает очень редко. Обычно каждый пытается донести до Нанами то, что их волнует, предупредить семью, просто пожаловаться, а иногда чтобы она разделила их боль. Именно этого Нанами и боялась сейчас больше всего. Сегодня был до одури тяжёлый день. Она устала. Ещё девушка просто бы не выдержала. Поэтому она впервые в жизни попросила кого-то (за исключением двух персон, с которыми мы познакомились утром). Акура-оу и Томоэ. Признаться честно, Нанами пришлось переступить через свою гордость. И на удивление, они согласились моментально и без глупых вопросов и усмешек. С другой стороны, их попросили просто постоять рядом. Ничего особенного и сверхъестественного. Однако они их боятся и подходить не решаются, собственно точно так же, как и проронить хоть слово. Они просто стоят и смотрят, что, в принципе, тоже достаточно напряжённо и вызывает дискомфорт. Но Нанами привыкла. Так пусть уж лучше покойники стоят и просто смотрят на неё. — Люди… — внезапно начала Линель, буквально выдёргивая Нанами из своих собственных мыслей, отвлекая от созерцания десятков холодных лиц. — Как же скоротечна их жизнь. Ты строишь планы на ближайшие, хотя бы, пятьдесят лет, а вы не можете ручаться за свой собственный вечер. Вашу жизнь так легко прервать, раздавить и уничтожить, — тихо-тихо говорит она, немного протягивая. Слёзы уже не льются. Она просто не может больше плакать. — Вы всю жизнь что-то делаете, что-то строите, как муравьи. И самое интересное выстраиваете, добиваетесь. Вас осаживают, топчут, причём свои же, а вы всё равно идёте по своей тропе. Заводите друзей, семью, завоёвываете авторитет и, — усмехнулась ёкай, — как вы говорите, статус и положение в обществе. И кажется, вы уже уважаемый человек. Однако потом вы либо гниёте в земле, либо вас сжигают и от вас ничего не остаётся, даже пепла. И всё… Нет человека и словно никогда и не было. Так резко, совсем неожиданно. Когда ты совершенно не задумываешься о смерти, она протягивает к тебе свои костлявые руки. И никто о тебе не помнит.

Свои утраты слезами сотни раз омыв, Смогу ли воскресить тех, кто пал под колеса войны?

Линель смотрит на памятник пристально, внимательно. Вглядывается, и Нанами кажется, нет, она уверена. Она представляет его лицо. Вспоминает те минуты счастья, что у них были. Прокручивает в голове каждый его жест, вспоминает каждую улыбку. — Жизнь человека слишком коротка, чтобы на потом откладывать то, что ты хочешь ему сказать и сделать. В конце концов, он просто может не успеть их услышать. Лин вздыхает, но не тяжело, а наоборот, словно наконец-то смогла вздохнуть полной грудью. — Каково твоё желание? — Голос у Нанами ласковый, но твёрдый. Она и сама не ожидала, что придёт к этой неизбежной, как оказалось, мысли. — Я исполню любое. Лин улыбнулась так нежно, словно прекрасный цветок под лунным светом. Но вместо ответа, она произносит так легко, словно подхваченный ветром лепесток: — Звёзды, — в её тёмно-синих глазах блеснул блёклый свет, когда ёкай подняла к небу голову. Тихая улыбка застыла на бедных, словно воск губах. — Они яркие? — неожиданно спрашивает она, явно ожидая ответа от Нанами. — Яркие, — кивнула в подтверждение Богиня. — Я не вижу, — обречённо улыбнулась Линель. А Нанами скинула брови в немом удивлении. Но ёкай поспешила продолжить. — Они больше не такие яркие, как когда мы смотрели на них вместе с Кано.

Вновь на выжженной земле расцветают цветы, Лишь нужно время. Но не убежать им от судьбы пут бесконечных.

Нанами передёргивает. Мурашки неприятно забегали табуном по ледяной спине. — Ты спрашивала, какого моё желание, — Я хочу остаться с Кано...

Иду по следу памяти твоей, Зная, что всего больней Ударит правда о былом.

Нанами молча кивнула, отступив на пару шагов. Нечего им мешать. Это их первая встреча за долгое время. — Здравствуй, Кано, - улыбнулась Линель, смахивая слезинку со щеки, поглаживая памятник. Так нежно, как когда-то гладила его.

Память, что нетронута была. Лучше бы её дотла Могла сжечь, не помня ни о чём.

- Я пришла, - слезы покатились, как бы она не стирала со своих щек с улыбкой. - Любимый мой...

Ты ведь точно зов услышишь мой, Стала ветром над землей Страданий полная мольба.

- Я помолюсь за вас, - сдержано кивнула Нанами, в знак прощания. - Спасибо тебе, Богиня Нанами, - еще счастливее улыбнулась Линель, протягивая руки к памятнику.

Ты безмолвный зов услышишь мой, Мимолётною тоской Охватил знакомый аромат.

Мягкий свет, как от сияния тысячи светлячков, как от ее улыбки, как тогда на озере... Это было. Это прошло. Это не вернуть. Но Нанами сделает так, чтобы даже в том мире, они были вместе. Точно зов услышишь мой… Тихий зов услышишь мой…