Быть человеком

Бакуго уверенно открыл дверь в комнату, не давая сомнениям и шанса поселиться в голове. Но скорость его действий никак не защитила от губительных последствий мозгового штурма. Буквально за пару секунд переглядываний с друзьями на пороге разрушилось все непоколебимое спокойствие и рассудительность, Бакуго успел перенервничать и смириться. Его ладони вспотели, плечи поникли, он выглядел как обычно со своими хмурыми светлыми бровями и недовольным взглядом, как жаль, что это была всего лишь броня, пустая оболочка, за которой знающие люди могли разглядеть дискомфорт и проблемы. Мина сидела посередине кровати, на ее коленях лежал Каминари, она гладила его по голове, иногда позволяя себе играться с оттопыренной челкой, которую не укротила даже заколка хэллоу китти. Киришима сидел за столом, перед компьютером. На весь экран была выведена статья о булимии, она привлекала внимание Бакуго, но являлась призраком для остальных. Видимо, они успели все подробно изучить. Серо нервно кусал губы, судорожно сжимая телефон в руке, как последнюю опору. Они все были на грани, и каждый вцепился мертвой хваткой в свой спасательный круг, чтобы не утонуть в море трудностей и слез. Каминари выбрал самую ненадежную пачку чипсов, за ним утонет Мина, которая держалась за его волосы. Киришиму не спасет скейт, а телефон потянет Серо на дно. Бакуго останется в этой комнате один на один с привкусом потери и запахом жженой мечты. — И что? — глупо спросил он. Его голос звучал несколько грубо, но это из-за долгого молчания, а не разочарования в Мине. Она все равно приняла тон на свой счет и испуганно сглотнула. — Я не осуждаю тебя, только себя, нас, за то, что мы не заметили, за то, что не были достаточно хорошими друзьями, чтобы ты могла поделиться, а теперь я хочу услышать, почему, пока сам не начал ебланить, как обычно. — Бакуго боялся пошевелиться. Любые его действия чаще всего несли разрушающий характер и такая хрупкая сейчас Мина могла не перенести очередной колкости или мотивирующей чуши. Он не хотел ее ранить. — Я…— она осеклась и устало вздохнула. — Все до ужаса просто и сложно одновременно. Моя мать всегда волновалась о своей внешности больше, чем обо мне. Сначала у нее шел салон, потом тренажерка, а потом короткое: «малышка, я очень устала. Ты поймешь, когда станешь старше, и твои щечки перестанут быть такими чистыми и упругими, а лицо станет самой важной зоной сражений.» Я не поняла, но она доходчиво объяснила, осудив высыпания на моем лице, лишние пару килограмм и жирную кожу. Знаете, сначала это прикольно, когда мать поддерживает твое стремление быть симпатичной, привлекательной и свежей, но она начала переходить границы. Я не могу нормально поесть дома, потому что она следит за моим рационом, на шестнадцатилетие она предложила мне в качестве подарка ринопластику, а сейчас настаивает на несильном увеличении губ. Еще и чертовы стандарты, идеальные тела. Я б на них и внимания не обратила, если бы она не тыкала ими перед каждым приемом пищи. Правильное питание, спорт зал, куча уже ненужных процедур. Это все высасывает из меня меня саму, я теряю индивидуальность. Я не могу спокойно есть, чувствую себя виноватой, не могу не использовать несколько средств для кожи перед сном, не могу пропустить ни одну ужасную тренировку. Я живу в оковах своей матери, в ее глупых мечтах о красоте, непостижимом идеале и молодости. Ей даже не помогает гребаный психотерапевт, он просто получает деньги за поддержку ее неадекватности, прошлый пытался лечить, но она от него быстро избавилась. Я не хочу есть, проходя через все круги ада и ненависти к себе, я хочу просто любить это, получать удовольствие, а не притворяться нормальной. — На половине рассказа она заключила в объятия Каминари, перебирая пальцами складки на его толстовке. А к концу она спрятала лицо между началом капюшона и чужим плечом. Если Бакуго ощущал огромный камень в груди, сдавливающий и мешающий дыханию, то ему страшно было представить, насколько тяжело Мине. Ее сбитое дыхание переходило в всхлипы, а толстовка Каминари постепенно намокала, он сам осторожно гладил спину девушки. Остальные участники короткой драмы длиною в несколько отвратительных лет, наполненных болью, оставались на своих места. Обескураженные и взволнованные, они не знали что сказать, потому что любые слова сейчас звучали нелепо и наигранно, только их жесты и внутреннее состояние могло передать переживания и сочувствие по отношению к Мине. Они по одному пристроились рядом, накрывая ее хрупкую фигурку своими руками. Бакуго знал, что такое страдание по вине родителей, да и не он один, поэтому больше объяснений и не требовалось. Они еще будут говорить, разбирать причины, возможно Мина решится на психолога, но сейчас каждый из них слишком устал для этого. — Закажем пиццу? — неожиданно спросила Мина и потянулась за телефоном. Серо пожал плечами и перевел долгий взгляд на Каминари, тот смотрел на Киришиму с немым вопросом. Никто не обратился к безмолвной помощи Бакуго, но тот был даже рад этому, потому что совершенно не знал, как реагировать и что делать. Он только кивнул. — Хочу пипперони, — наконец протянул Каминари. Ему надоело немое молчание. — Ты в порядке? — Дежурный вопрос, под которым скрывался десяток действительно волнующих, но слишком откровенных. — Нет, но я хочу начать пытаться выстраивать адекватные отношения с едой. — Она посмотрела на время. — Хотя, пожалуй, не сейчас. — Тебе не обязательно резко пытаться все исправить, ломать себя.— Киришима погладил ее руку, пытаясь поддержать. — Можно начать постепенно возвращаться в норму. И лучше пойти к врачу, проконсультироваться. Правда, Мина, мы готовы тебя поддержать, но, думаю, этого будет недостаточно, потому что никто из нас не знает, как помочь тебе. А мы правда этого хотим. — Мина тепло улыбнулась и поймала его ладонь, сжимая. Язык ее тела был также понятен, как обычные слова. Бакуго было больно смотреть на нее. Он перебирал в голове все случаи, когда было понятно, что Мина не в порядке и еще сильнее презирал себя. А с накопившейся за день усталостью ядовитость его мыслей увеличилась вдвое, прожигая мозг и овладевая сознанием. Он пошатнулся, земля потеряла свою устойчивость, картинка в глазах поплыла, Бакуго судорожно схватился за стену — единственную опору — и глубоко вздохнул. Не хватало упасть в обморок. — Ну вы тут пиздите, я пошел, — кинул он и пополз в комнату. Бакуго было совершенно не стыдно за свою слабость, его чувства постепенно притуплялись от усталости, а тело теряло чувствительность. Он растворялся в сонной дымке и терял остатки связи с реальностью. В тот день Бакуго заснул на застеленной кровати в одежде. *** С первыми звуками будильника он начал думать не о том, как поскорее бы его выключить, а о Мине. Вечером Бакуго не слишком красиво ушел, но жалеть об этом он не собирался. У тех, кто остался в комнате было время на человеческий разговор и всякие проявления жалости, Бакуго же стойко вставал без десяти пять и шел на очередную тренировку, каждый час которой буквально убивал его. Перед выходом он заскочил к Киришиме и, убедившись, что все мирно спят, трогательно прижимаясь друг к другу, ушел. Бакуго бы хотел назвать их громким словом «семья», но не мог. Язык не поворачивался, а мысли блокировались. Он все еще чувствовал себя одиноко. Он не лежал с ними, не продолжал обсуждения, обнимая Мину, вечером, он просто скитался во времени и пространстве, как отшельник. Ему писал Деку. Достаточно мягко и ненавязчиво, и единственное чего хотел Бакуго — оборвать эту связь. Его исповедь длилась слишком долго, а грехи были замолены еще год назад, но он продолжал поддаваться чувству вины, позволял манипулировать собой, чтобы создать видимость нормальных отношений, прощения и некой добродетели в образе. На деле же Деку нуждался в разговоре, последнем и более откровенном, чем предыдущий, в окончательной исповеди, выраженной словами. Бакуго только сейчас осознал, что готов поговорить на равных как со старым другом, без импульсивных выпадов и резких слов. По-человечески. Деку обязан понять. Параллельно Деку писал Монома, он аккуратно подобрался к самому важному вопросу, но все еще его не озвучивал, поэтому Бакуго просто закрыл диалог с ним. Он терпеть не мог намеки и увиливания, тем более они совершенно не в стиле Мономы. Видимо, тот не готов был окунуться в чужое дерьмо, все осторожничал. Бакуго разумно не подталкивал его ни к чему, ожидая. Хотя он скорее заботился о своем спокойствии, но для Мономы передышка все равно была лучшим вариантом. Тем более, что их отношения были завязаны в основном на сексе. Бакуго доверял ему только свою задницу и рассказы о незначительных интрижках, серьезные разговоры они оставляли за пределами спальни. С Шото все было куда сложнее. Когда Бакуго пришел в школу, тот не подходил, но странно смотрел, явно порываясь поговорить. Надежда, что эти его порывы прекратятся сами собой, была единственным фактором, удерживающим Бакуго от побега. Еще, конечно, и проблемы из-за прогулов, но они были на втором месте. Вообще, его настораживала собственная слабость, приводящая к избеганию, и то, что Тодороки имел такое влияние. Поэтому к концу уроков мозг Бакуго был перегружен мыслями о Шото, и он видел только один вариант дальнейшего развития событий — секс. Потрахаться, чтобы выпустить пар и накрыть их отвратительный разговор платком с надписью «я великий слепой». Бакуго не стал медлить и как только желание накрыло его, он оперативно поймал Тодороки и затащил в кладовую. — Какого хрена? — спросил тот, отлипая от пыльной стены. — Сначала ты выебываешься, а теперь, черт возьми, похищаешь! — Бакуго фыркнул. — У нас такой уровень отношений, что все можно решить хорошим сексом. Потрахаемся? — Он правда верил в это и сейчас не хотел ничего усложнять. — Нет настроения. Теперь моя очередь выебываться. — Тодороки выглядел забавно, несмотря на всю серьезность, с которой он говорил. — Прогуляемся? Все равно последний урок. — Да ебанный в рот, — простонал Бакуго. Его и вариант с прогулкой устраивал, но он всегда впадал в ступор, когда четко прописанные планы нарушались. — Ладно. — Я могу забрать тебя в отель после смены. У меня есть парочка фетишей на проверку. — Бакуго кивнул и щелкнул замком, открывая дверь. У них было не так уж много времени, поэтому диалог о ебле они могли продолжить, прогуливаясь по улице. — Бля, только давай это будет что-то адекватное, а не какой-нибудь кинк на блювотину или на сранье. — Бакуго показательно сморщился и агрессивнее, чем нужно школьную дверь выхода. — Моя психика не до такой степени поломана. — Ограниченность знаний не давала поспорить с этим утверждением, но Бакуго был уверен, что дальше он найдет и не такие извращения в двуцветной голове, перекрытой краской ради бунта. — Слушай, если мы только трахаемся, то зачем прогулки, разговоры, эти дерьмовые откровения, которых еще не было, но которые уже на чертовом подходе? — Наверное, это был последний раз, когда звучал этот вопрос. Они должны разрешить ситуациях на старте, чтобы потом не страдать от недосказанности и путаницы статуса отношений. — Видимо, чертово время для дерьмовых откровений пришло. — Тодороки не в тему парадировал чужой стиль речи, но его нервоз скорее выражался не в язвительности, а покусывании губ. Нисколько не сексуально. Его не хотелось раздеть и страстно поцеловать, только накапать успокоительного и усадить перед расслабляющим сериалом. — Мне одиноко. Я не могу никому открыться, вынужден прятаться от своей же ориентации и отца. Меня как будто загнали в угол и окружили стадом овец, которые слушаются меня, пока в моих словах нет ничего правдивого. — Он тяжело вздохнул и отвернулся, задумчиво взирая на горизонт. Драматичный ублюдок. — Кто ты и куда дел острого на язык засранца? Даже в предыдущих откровениях ты не был таким скучным. — Бакуго хватало своих проблем, но и чужие его привлекали. Они были такими далекими и казались очень легко решаемыми. Как передышка между прокатами. — Я просто трахаю тебя, только другим способом. Мне уже мало твоей задницы и рта, хотя они и шикарные. — Бакуго усмехнулся, у него действительно охрененное тело, а остальное неважно. — Тебе тяжело встречаться с Момо? — У него самого не было подобного опыта. Он-то и с привлекательными людьми не всегда сходился, а на остальных не было желания тратить свое время и силы. — Вообще, она довольно интересная девушка, как подруга, но спать с ней, постоянно проявлять тактильность, целовать — отвратительно, правда. Иногда эта неприязнь переходит в ненависть, а бывает, что мы отлично проводим время, но в такие момента на пару мы похожи меньше всего. — Он грустно усмехнулся и сел на обшарпанную лавку. Бакуго последовал за ним, продвигаясь настолько близко, что их бедра соприкасались. Он все еще хотел Шото и медленно заставлял его хотеть себя. — Знаешь, ни за что бы не поверил, что ты один. — Так я и не один. У меня несколько кандидатов для отличного времяпрепровождения, и я в любой момент могу отказаться от кого-то из них. — «А ты нет,» — пронеслось в мыслях. Чувствовать себя единственным было приятно, знать свое преимущество тоже. Потому что место Тодороки — сущее дерьмо, Бакуго бы не потянул такие ограничения и отношения с девушкой. В общем-то ему это и не надо было, у него другие проблемы, зато свобода. Ее он не променял бы ни на что. — Ты женишься на Момо? — Тодороки сгорбился и мотнул головой. — Нет, никогда. Я не выберусь на волю, если сделаю это. — Что-то подсказывало Бакуго, что слова Шото чистой воды пиздеж. Тот определенно закончит под алтарем с Яойрозу. — А как же контракты там всякие или еще что-то? — По просьбе самой Момо свадьба после обучения. Она одержима развитием. От проникновенной речи Тодороки, выставляющей его еще бóльшим дураком, Бакуго отвлекло уведомление. Пинки: « После уроков на тренировку. Соревнования перенесли в другой город и на другое время. Подробности при встрече. xoxo» — Мне пора, тренировка. — Это было сказано слишком резко и неожиданно, поэтому непонимание Тодороки было ожидаемым. — Там херня какая-то с соревнованиями, похоже что-то серьезное. — Он не сразу сообразил, что не обязан отчитываться. — А, похуй. После смены жду. Бакуго ушел, оставив Тодороки в одиночестве с невысказанными словами.