Быть человеком

От тихого «Я рассказал друзьям» внутри ничего не оборвалось, страх не поразил безвольное тело со всей стремительностью, а лишь мазанул по краю сознания. Шото успел смириться и принять чужую привязанность, от которой нутро жгло ревностью и горьким бессилием. Он не мог запретить Кацуки развлекаться, жить, тот попросту не умел существовать по-другому, отталкивая назойливую муху взмахом руки. — Может после того, как они узнают, что ты занят, перестанут к тебе лезть. — Кацуки возмущенно нахмурился — всегда одна и та же реакция, его слова были настолько предсказуемыми и знакомыми, что Шото уже не слушал. Он ненавидел цепкие пальцы чужого окружения, презирал шлюховатость Кацуки, но неизменно терпел, раздирая руки ногтями, терпел, выкуривая третий косяк, и пытался присвоить его. Но свободолюбивая тварь не хотела поддаваться. Кацуки отчаянно боролся, не давал себя сломить, устанавливая все новые ультиматумы. Никакого физического насилия. Он не заслуживал снисхождения, и тем не менее Шото бережно обрабатывал его (заслуженные) раны. Мерзкая металлическая кровь роднила его с отцом, каждый синяк на изящном теле Кацуки выжигал на собственных ребрах имя матери. Шото не хотел быть таким, и он почти контролировал желание подчинить и отыграться, но временами оно брало верх. Стягивало горло тугой веревкой и не давало дышать, говорить. Тогда он, словно марионетка, выполнял все приказы подсознания и пытался не закричать от мертвенно бездушного голоса: «Шото, милый, ты такой же, как твой отец». — Нет! — Кацуки покосился назад. Бедный испуганный кролик, так старательно строил из себя свирепого тигра. — Прости. Ты такой притягательный, это невозможно — поверить, что те, кто касаются тебя не чувствуют того же, что и я. — Немного откровенности не повредит ни одному из них. Но Кацуки закусил губу и обессиленно рухнул в кресло. — Черт, Тодороки, хочешь я предложу любому из бакусквада сейчас переспать? И ты увидишь, что все не так. — Чужое отчаяние било метко в солнечное сплетение, Шото зажмурился и кивнул. Глупый телефонный разговор ничего не изменит, его мнение уже сложилось, ведь собственные глаза никогда не обманывали. Конечно, он мог ошибаться, но голос внутри кричал об опасности, о боли, которую причинит это похотливое и прекрасное существо. Кацуки строил из себя жертву, забывая, сколько сил было потрачено на разговоры и попытки открыть его сущность. Он не знал, как страдал Шото, умирая от отравляющей ревности, загибаясь от его лживого острого языка. Его тело и разум были скованы ограничениями и правилами отца. Кацуки не знал, какой ужас испытывал Шото, осознавая чрезмерную схожесть с Энджи Тодороки. Длинные гудки и звонкое: «Каччан, что такое?» Голос самого тупого из их компании. Нелепый Каминари, как он мог соревноваться с ним за сердце Кацуки. Мерзкая змея внутри с шипением выдавала: «Шото, неужели ты думаешь, что он выберет психа с проблемным папочкой, а не солнечного зайчика с легкой формой умственной отсталости?» — Пикачу, не хочешь потрахаться или подрочить друг другу. — Так бесцеремонно и исчерпывающе. Возможно, Шото стоило меньше беспокоиться о сохранности чужой задницы. «Каччан, ты свихнулся? Мы же договорились, что никаких намеков. И…» — Кацуки своевольно перебил его. Это в нем и нравилось Шото — его умение быть свободным, не обращать внимание на чужое мнение. Кацуки вообще умел жить в отличие от него. — Проблема в моем парне, он не верит, что я не ебусь со всеми вами. — Короткий гневный взгляд не вызвал желаемого стыда, он только разозлил. Шото не зверушка в цирке, чтобы его личную жизнь выставляли на всеобщее обозрение. И тем не менее он позволил ему вести открытую грязную игру. «Ох, черт, я на звуке? Здоров, Шото.» — Он в ответ промолчал. — «Что ж, слышу ты не очень сговорчивый, но никто из нас реально не ебет Кацуки и он никого из нас, разве что мозги, но это другое. Эйджи и Ханта — натуралы, Минс — лесби, спроси у своей подружки, ну а я не встречаюсь с друзьями, слишком много неловкости.» — Каминари продолжал тараторить, но Кацуки дал услышать все, что считал нужным, и положил трубку. — Доволен? — В красной радужке плескалось ликование, которому невозможно было не поддаться. Кацуки стоял и улыбался Шото и только Шото, его настроение зависело от чужого доверия и одобрения, и это не давало испортить момент. Он мог поверить Кацуки и сделать его счастливым хотя бы на один вечер. Шото обнял его за талию и поцеловал, подтверждая, что «доволен». — Ты такой хороший мальчик для меня. Такой послушный. — Он погладил Кацуки по волосам, получая благодарное урчание. — Только для тебя, Шото. Сейчас был идеальный момент, чтобы опустить его на колени, жестко утвердить свою власть, взяв своего парня без смазки, войдя одним резким толчком и вдалбливаясь, вдалбливаясь в податливое тело. Но его мальчик любил нежно, тягуче, даже страсть не обжигала, лишь лаская своим огнем. Шото старался уважать его предпочтения и душил гнусного демона ценой собственного спокойствия. «Я хочу его отыметь,» — кричало порочное тело, игнорируя свет, исходящий от Кацуки. — «Эта грубая сука заслуживает жестокости.» Шото поцеловал чужой висок, нос, щеку, он осыпал поцелуями все лицо, а Кацуки млел, прижимаясь ближе. Он никогда бы не признался в своей слабости, но Шото и так видел, что делали его прикосновения со вспыльчивым парнем. «Ты просто пользуешься им, так делай это рационально, выжми из него все,» — Шото сопротивлялся бесконечным порывам сделать больно, сломать, он любил этого человека и желал стать для него тем, кем не стал Энджи для его матери. Но провал был неизбежен, он оттягивал его, искренне веря в собственные силы, в Кацуки и его способность прощать. «Шото, тебе не нужно прощение. Забудь о нем. Ты нуждаешься в ударе арматурой по голове, чтобы прекратить мучения: твои и Кацуки.» — Он часто думал о смерти, верил в загробную жизнь, но не видел себя в раю, никогда, он должен был гнить в преисподней за свою сущность, отвратительное нутро. Смирение шло об руку со страхом, а лезвие чуть правее вены, оно ни разу не коснулось кожи, но подолгу задерживалось над белым полотном, грозясь испачкать его красными чернилами. — Мне нравится, когда ты зовешь меня по имени. — Кацуки усмехнулся и медленно, с придыханием и растягивая гласные произнес: «Ш-о-т-о». — Не обольщайся, Двумордый, не заслужил. — Шото хотел поспорить, напомнить, как много сделал для него, но не успел, в его лоб прилетел больнючий щелбан, а Кацуки звонко захохотал. — Такой олух. — Почему тебе так нравится унижать людей? — Кацуки на секунду завис. Он не ожидал столкновения с терпким непониманием и даже презрением, но стойко вынес чужой взгляд. «Открытая книга,» — упрекал голос, — «не мог найти кого поинтереснее?» Шото был не в состоянии победить чувства к Кацуки, все что ему оставалось, так это разгребать последствия. — Черт, Двумордый. Ты же знаешь, ты-то, блять, не должен докапываться до моего стиля общения. — Он ненавидел издевки Кацуки, они действительно ранили. Иногда за мерзкие слова ему хотелось переломить хребет. Но сейчас чужая растерянность и разочарованность перекрывали его гнев. Кацуки не понимал. — Прости. — Шото примирительно улыбнулся, он не часто слышал извинения, хотя его парень и научился переступать через себя и выдавать нужные слова, у него это получалось не всегда. — Посмотрим фильм? — Шото кивнул и вытащил ноутбук. Они создавали видимость нормальной пары. Сериалы, объятия, разговоры, секс. Их отношения пока что работали и были достаточно комфортными, но, казалось, они могли развалиться в любой момент. И это точно будет вина Шото. Все плохое, что происходило в его жизни случалось из-за него же. Он ненавидел это, но все усилия и попытки сколотить что-то сносное заканчивались провалом. Его не вытянула даже Момо, что можно было говорить о вспыльчивом и нетерпеливом Кацуки. — Ты в порядке? — Шото заторможено моргнул, забота — не то, чего он ожидал от этого парня. А Кацуки умел удивлять. — С чего бы тебе это было интересно, Кацу? — Тот в миг ощетинился и фыркнул. — Не только же тебе рыться в моем дерьме. — Стоило отдать ему должное — держать лицо он научился. — Я серьезно, Шото. Если что-то в семье, то я готов лично придушить твоего старика, только не закрывайся. — «Мы этого не переживем,» — осталось висеть в воздухе, Шото задыхался. — Обращайся ко мне так чаще. — В какой-то момент его начали задевать забавные прозвища, собственная фамилия. Разве влюбленные не должны называть друг друга по имени? — Шото? — О боже. Он не знал, что Кацуки умел говорить так сладко, с волнующей дрожью и легким оттенком возбуждения. — Шото, ты доволен мной? Я хороший для тебя? — Удивление стремительно сменилось стояком, он был готов облизать Кацуки и дарить тому столько похвалы, сколько тот хотел. — Ты самый хороший мальчик для меня. Красивый, невероятно красивый. — Поцелуй в шею и тихий стон. — Такой отзывчивый. — Пальцы прошлись от уха до груди. — Я так хочу тебя. — Кацуки заскулил и опустился на колени, расстегивая чужую ширинку. Сегодня он не игрался, а сразу взял головку в рот, вырывая у Шото судорожный вздох. Тот схватился пальцами за белокурые волосы и опустил его ниже. Кацуки любил делать минеты, он всегда с особенным блеском смотрел снизу вверх, покачиваясь на члене, его жадный рот принимал больше, чем могла взять самая опытная шлюха, а удовольствие заставляло стонать, посылая импульсы по каменному стояку. Кацуки выглядел по-настоящему развратно, отсасывая, но превращался в ласкового котенка, стоило почесать за ушком и помассировать голову. — Да, мой хороший, вот так, умница, ах-х-х, ты так хорошо справляешься. — Кацуки таял от приятных слов и старался изо всех сил доставить Шото такое же удовольствие. Чаще всего он принимал на лицо, облизывая губы и собирая сперму руками со щек. Это было поистине шедевральное зрелище, достойное кисти самого искусного художника, но оно оставалось лишь перед глазами Шото. Только он мог видеть Кацуки таким уязвимым, таким нуждающимся, и эта привилегия добавляла смысла в его бесполезное существование. — Я люблю тебя. — Он кончил в жаркий рот, протяжно простонав. — Ты как? — Пальцы прошлись по блондинистому ежику. Кацуки отрешенно простонал и уцепился за Шото. — Давай-ка поработаем над тобой. Он взял смазку, макнул туда пальцы и вставил их в чужую дырочку. В комнате раздался просящий скулеж. Для оргазма хватило пары минут постоянного попадания по сладкому местечку Кацуки. Тот так извивался, стонал и вскрикивал, что Шото невольно возбудился снова. Но это только его проблемы. Ему было тепло: после душа они всегда лежали в обнимку, пока не засыпали. Скорее всего, это было единственное время, когда холод уходил, позволяя спокойно жить, а не существовать. — Ты так вкусно пахнешь, — протянул он, вдыхая карамельный аромат Кацуки. — Ммм. — Тот уже засыпал. Значит пришло время рефлексии. Шото ощущал, что был не в порядке, как, примерно, всегда. Но ему не хотелось утягивать в эту пучину Кацуки, заставлять его терпеть, ждать, когда он сможет стать адекватным партнером, а не полной скотиной. По-хорошему, ему следовало отпустить всех людей, имевших хоть какую-то цену. Но он не мог, поддавался темной собственнической стороне, не представляя жизнь без Кацуки или той же Момо. «Ты их не достоин, Шото.» — Может и так, но никто другой не имел права на них. Даже если разум и кричал о чудовищной ошибке. Шото не хотел отдавать самую радостную часть своей жизни другим людям, он желал всего и сразу. Спасибо отцу за еще один якорь, не дающий двинуться его кораблю дальше, в прекрасное далеко. Кацуки тихо посапывал в объятиях Шото, он всегда отрубался слишком быстро, переутомленный учебой, работой, волонтерством и скейтбордингом. Они давно не обсуждали, как тот справлялся со всем, но, казалось, баланс был найден. Шото тихо усмехнулся, наблюдая за расслабленным лицом — единственный плюс позднего засыпания. Ему следовало наведаться домой, переговорить со стариком и показать, что он все еще достоин Йеля, иначе у него могли начаться проблемы. И он свалил это дерьмо на плечи Момо, она всегда лучше ладила с его отцом, да и влияния больше имела. Шото вздохнул. Он чувствовал себя обреченным, каждый шаг отдавался тупой болью, а отношения с треском проваливались. Он был совсем один, и когда от него отвернутся последние близкие люди, не будет даже удивления, только скорбь и смирение. Потому что он недостоин ни одной их слезы, не то что рыданий и глаз, кричащих о помощи.