***
— Доброе утро, мама, доброе утро, папа. И вам тоже доброе утро. В старом одиноком доме не найдется никого, кроме Амарии. На кухне тихо. В гостиной тихо. В спальне тихо. В коридоре тихо. Тихо. Тишина. Никого, кроме него. Часы уже давно не показывают времени, уже три года нельзя послушать радио или позвонить за пределы Гатлина. Это сплошная клетка, не так ли, Амария? — Это…не мое имя. Меня звали Кристофером, помнишь, мама, ты рассказывала, что долго спорила с отцом по этому поводу…. помнишь, да? Это уже стало его тайной привычкой — разговаривать с фотографиями. Было в этом что-то облегчающее душу. Смотреть на родные лица, которых ты никогда больше не увидишь — что может быть лучше для кого-то вроде него? Иногда Амария даже забывал, что их нет. Он думал, что через мгновение с поля вернутся его бабушка с дедушкой, а потом и родители приедут на своей белой машине, чтобы навестить сына. И будет весело-весело и так по-семейному! Это не было чем-то ненормальным, нет-нет. Он просто хотел снова быть в семейном кругу. Но их больше нет, поэтому он говорит с их фотографиями. Что в этом такого? Потом Амария будет трудиться, как делает это всегда, и неважно, что нужно будет сделать: прибрать дом или снова идти и следить за урожаем. Труд тоже помогал отвлечься. А ещё было пианино. Довольно старое и громоздкое, сгруженное в подвал и запертое на увесистый замок. Когда внутри у него было совсем плохо, он находил утешение в этом пианино. Он вытаскивал из кармана железный ключ и отпирал замок. Он снимал перчатки, садился за скрипящий стул, откидывал крышку и клал огрубевшие от работы пальцы на клавиши. И играл. Это было против правил, которые установил Исаак почти три года назад. Амария всегда прислушивался к мнению других и не перечил тем, кто стоял выше него, но….теперь ему было откровенно плевать. Минимум один раз в месяц вечером он запирал все двери, задергивал шторы на окнах и шел играть свою печальную мелодию. Он любил представлять. И даже сидя за пианино, он мог закрыть глаза и вспомнить, как играл с дедушкой в четыре руки, когда сам был мальчуганом. И мелодия игралась ещё звучнее и печальнее. И Амарии вновь становилось легче. И он временно забывал о культе. И совсем на хотел открывать глаза.***
— Снова ты тут лежишь. Авраам, неужели нельзя пересилить себя и хотя бы немного потрудиться? — Амария смотрел на своего приятеля, который тихо и мирно в очередной раз занимался прожиганием своего драгоценного времени впустую. — А ты не можешь быть более снисходительным ко мне? На эти слова Амария лишь вздохнул. Неужели его не понимают? Неужели нужно говорить прямо? Он посмотрел на Авраама, все ещё лежащего на стоге травы: — Подумай-ка вот о чем. Ты хочешь голодать? Вдруг будет неурожай, засуха? Вдруг мы не успеем собрать достаточно, чтобы хватило на всех? Дополнительные руки лучше, чем их отсутствие. Если что, я не заставляю тебя, — Амария развернулся и пошёл в сторону кукурузного поля, — просто подумай над этим. И знаешь ещё что?..Не загоняй себя в угол своими действиями. Будь умнее. Ты это умеешь. И полное молчание было ему ответом. «Возможно, стоит навестить Ливию».***
Иногда он ненавидел весь культ. За их наивность, за слепоту перед очевидным. Сила внушения, неведомая ему, была сильной. Но не настолько, чтобы он тоже превратился в зомбированного последователя. В любой иерархии и системе найдется брешь. И Амария был обязан воспользоваться этой возможностью. Он раз за разом повторял:» Ненависть не приведёт ни к чему хорошему. Не ненавидь». И на душе действительно становилось как-то легче после этих слов. Вообще, его жизнь эти три года представляла собой усиленную борьбу не только с новыми порядками, но и с самим собой. Амария выглядел крепким и высоким парнем, уравновешенным и умным человеком, способным решить поставленную задачу. Но и ему было тяжело. Было тяжело переступать через желание просто взять и побежать через поле к дороге — так бы он давно был мёртв. Было тяжело смотреть на своих ровесников и маленьких детей, у которых точно не будет того, чего он лишился в тот самый день. Иногда было даже тяжело встать с кровати утром. Что-то неустанно тянуло к земле и в эти минуты он хотел просто пасть на колени и разрыдаться. Его естественное желание, появившееся после продолжительного напряжения и подавления своих эмоций. Но и его он отвергал. «Нельзя, нельзя, нельзя срываться», — повторить эти слова и глубоко вдохнуть несколько раз, закрыв глаза. Представить что-то умиротворяющее перед собой и выдохнуть. Так он сделал в тот день, когда Малахия убил дорогих ему людей.***
Сборы всегда были достаточно утомительными и больше напоминали промывку мозгов. И ещё больше ситуацию удручала кукуруза. Она росла везде, она была вокруг, красивая, но смертельная. Амария всегда молчал, смотря на Исаака, обходящего сидящих на земле подростков. «Обходящего… Тот кто Обходит Ряды. Почему я снова это вспомнил?» — Амария, у тебя есть какие-либо вопросы? — его прервал, как гром среди неба, голос Исаака. Возможно, он слишком ушел в свои мысли… «Пометка: не расслабляться». — Нет. Нет вопросов, Исаак, — Амария тихо выдохнул, когда от него отстали. Сбор ещё не был закончен, а он уже чувствовал себя нехорошо. Можно только в сотый раз изучать знакомую обстановку. Где-то в там, в проклятом и подавляющим всякую надежду кукурузном поле, лежала его семья. …Внезапно Амарии показалось, что он услышал мерзкий смех. Он закрутил головой по сторонам. «Хи-хи-хи…» По виску пробежала капля пота, и Амария нервно уставился на свои руки. Позже он вернулся в дом и подошёл к стене в своей комнате. Сплошь и поперек она была усеяна перечеркнутыми белыми линиями. Обратный отсчёт почти завершился. Близился его восемнадцатый день рождения. Близилось время для самого опасного и важного поступка в жизни Амарии.