Столкновение

      Солнце было в зените, опаляя своим жаром пожелтевшую поляну около поместья. Кажется, что одинокие, пожухлые березы вкупе с сухой травой создают действительно печальное зрелище. Пейзаж до омерзения привычен, будто никогда не покидала место, в которое клялась себе не возвращаться. Почему Керамзин с его ужасающей местностью, с такими болезненно пульсирующими воспоминаниями? Почему во всем мире это оказалось единственное место, отдаленно напоминающее дом? Может только в стенах сиротского приюта могла найти намёк на покой? Вернулась такая же потерянная, такая же сломанная, такая же одинокая. Казалось, что это единственная точка на карте, способная принять ту болезненную девчонку, но на этот раз обессиленную, проигравшую самой себе. Она боролась все свои сознательные годы, подавляла силу света, не давая вырваться, вынуждая гнить внутри из страха потерять единственного родного человека во всем мире. А что по итогу?       Алина горько улыбается, смотря на голубое небо, чувствуя, как предательская жалость к самой себе распространяется по телу. Судьба та ещё стерва, в одночасье отобрала у неё всё и всех, в ком так нуждалась. Потеря собственной силы, делавшей особенной, делавшей Святой когда-то, а теперь... Теперь проклятая в своём бессилии. Больше не Гриш, не Заклинатель. Стала никем. Круг замкнулся, - уйдя из сиротского приюта никем, - вернулась той же девочкой-сироткой без рода и племени, потерянная для всего мира. Мира, в котором не было места. Стала по-настоящему одинокой, в нынешней реальности не было даже Мала, который непременно пытался бы подбодрить, найти слова, казавшиеся просто звуком, не понимая всей обречённости ситуации. Одно дело, - подавлять силу, подаренную Богом или Чертом с рождения, другое - потерять ту особенную часть себя, делавшую уникальной. Единственный, кто смог бы понять - умер от клинка, пронзившего сердце её же рукой. Старкова болезненно жмётся, прижимая ладонь к груди, будто раз за разом чувствуя, как острие металла пронзает плоть, причиняя нестерпимую боль в грудной клетке. Чувствует, как внутренности разрываются от резкого приступа, а имя, такое запретное, хрипло срывается с губ. «Александр...»       Боится признать, что скучает, что временами жалеет, прокручивая в голове каждый поступок. Будь шанс вернуть всё назад, - она бы не раздумывая вонзила нож в своё сердце, спасла бы не только Мала, но и ненавистного генерала Киригана. Это было бы поистине верное решение, спасти тех, кого любишь. Глупо отрицать, что не любила, что проклинала, что не сдерживала рвущиеся рыдания, что не мечтала забыть того, кто был недостающей частью её души.       Стало страшно спать по ночам, образы прошлого регулярно наведывались, доводя до исступления. Сон, такой реалистичный, заставлял просыпаться в холодном поту, хвататься за сердце бешено бьющееся. Бархатный голос, что до утра звучал в голове, взывая, моля быть услышанным. Персональный ночной кошмар с радужкой некогда серой, ставшей практически чёрной, наполненной отголосками потерянных чувств. Боль, пробирающая до костей, заставляющая вжиматься в рыхлый матрац, хватая ртом воздух. Снова вела борьбу, только не с потерянной силой, а с собственной памятью, с собственным сердцем, с бесконечным чувством досадной тоски.       Зато, хотя бы во сне не чувствовала одиночества, была не одна. Молча смотря в лицо человека, ненавистного и одновременно с этим любимого. Не переставала бороться, даже тогда, когда потеряла. Сдаться, - значит признать собственную слабость, собственную уязвимость. Страшно взглянуть правде в лицо, никогда бы не осмелилась произнести, что тысячи смертей можно было избежать. Вся борьба была настолько пустой, все аргументы Дарклинга становились разумными, особенно в свете последних событий. Страна находилась в хаосе, границы с Керчией и Фьердой находились в постоянных военных стычках, кажется, что война только обострилась после смерти генерала, будто он был единственным сдерживающим фактором. На гриш вели охоту свои же, безопасных мест становилось всё меньше, экономический кризис набирал обороты. Шла борьба за власть не только между людьми, - шло вечное столкновение интересов двух армий между собой и друг с другом. Последователи Дарклинга не были так сильны и талантливы, у них не было и доли умений умершего командира, не было опыта внушения страха, не хватало знаний. Юнцы, не дающие отчет в собственных действиях, но так жаждущие власти, мечтавшие о сокрушительной силе. Не было столь одаренного человека, способного возложить на свои плечи бремя лидерства. Морозов был единственным в своём роде, отмеченным судьбой. Кто знает, как сложилась бы его жизнь, не узнай он в юные годы человеческой жестокости? Сохранил бы в себе человечность? Они оба были созданы для баланса, для уравновешения, идеально дополняя друг друга.       Алина пальцами сжимает твёрдую обложку из кожи чёрного цвета, проходится по корешку, ощущая действительно ценность в руке. Книга, написанная от руки, затрагивает огромный промежуток времени, личный мемуар, он же дневник Александра Морозова. Вещь не представляющая ценности для нового временного правительства, но имеющая огромную важность для неё. Читая страницу за страницей, касаясь пальцами каллиграфического почерка, кажется, что притронулась к части утраченной души, прикоснулась к человеку с большим сердцем и благими намерениями, мужчине великодушному, готовому отдать собственную жизнь за близких людей. История, которая ранит так больно, так колко. История перевоплощения из Александра в Дарклинга, в Чёрного Еретика и наконец генерала Киригана. Тут весь он без множества масок, такой настоящий и сломанный, разбитый, разочарованный в людях, познавший жестокость и сумевший дать отпор. Скольких пришлось потерять? Сколько было убито гриш? Как долго шли гонения? Алине кажется, что вечность. Люди боялись тех, кто от них отличался, кто обладал даром, способным изменить привычный мир. Уже тогда Александр внушал неистовый страх королю, подвергался неоднократным покушениям, пыткам и арестам. Как долго он был одинок? Кто долго ждал кого-то особенного? Она морщится, словно от пощёчины. Его личный дневник заставляет проводить анализ событий последних месяцев, заставляет взглянуть на ситуацию с его точки зрения. «Люду убили... Я не смог защитить...»       Слова врезаются в память, Старкова буквально чувствует боль и желание мести, желание найти способ спасти оставшихся гриш. Кажется, что именно убийство невинной девушки сердцебитки, совсем безобидной, спасшей множество жизней себе подобных, стало началом конца. Алина пытается не думать про каньон, про скверну, про тёмную материю, про тени, про тысячи невинно погибших гриш. Первая армия была жестока, власть несправедлива, а люди озлобленны - единственные неизменные постоянные, даже спустя сто лет. Равка будто застыла в развитии, - может дело было в самодурах, занимавших престол?       Она пытается отогнать вопросы, всё чаще всплывающие в голове, ведь понимает - ответы могут не понравиться, зародят всё больше сомнений. Временное правительство, люди, на чьей стороне приходилось сражаться за благополучие Равки, за свободу Гриш, преследуя благие намерения, - только вот ими выстлана дорога в ад. Оставшись без дара, стала так бесполезна во дворце, что большинство сразу смирились с её статусом отказницы, практически забыв о существовании. Сначала Женя не теряла попыток, пытаясь найти вариант, писала письма, отправляла гонцов из дворца с множеством записей исследований Ильи Морозова, так называемые дневники. Не теряла надежду отыскать нужную информацию. Кажется, что её небольшую комнату в приюте заполнило множество дневников. Алине было мерзко читать то, что приходилось делать Илье в качестве достижения целей. Эксперименты с материей, с Малой наукой, поиски вечной жизни - этот человек был гениален в той же степени, что и безумен. Не хотелось думать, на какие крайности приходилось идти в качестве достижения цели. Каково было удивление, когда, открыв новый дневник, увидела совершенно иной почерк. Прежде записи были сумбурны, не аккуратны, написаные второпях, но теперь перед глазами уже на протяжении долгого времени раскрыты были страницы датированные, лаконично написаные, пропитанные эмоциями автора. Дневник Морозова младшего. Первая реакция была столь ошеломительной: сердце, готовое выпрыгнуть из груди, удивление, сменившееся противоречием, интересом, а затем тоской. Она думала, что образ Александра будет жить в её памяти настолько долго, пока разум не покинет её. Думала, что придётся хвататься за каждый момент, со временем потускневший. Ведь человеческая память не безупречна. Но теперь... теперь у неё была целая жизнь в руках, жизнь человека, которого лучше бы было забыть, не думать, отпустить. Перестать метаться во сне с одним единственным именем на губах. Почему не Мал? Добрый, хороший, любимый и преданный следопыт. Почему не он? Почему собственное подсознание играло самую злостную шутку, раня больно, заставляя глотать застывшие слёзы в глазах. Правда колола меж подреберья, так колко. «— Тебе было суждено стать такой, как я. Тебе предначертано… Теперь ты никто.»       Слова набатом звучавшие в ушах день из дня после смерти Мала. Счастье выстраданное, вымученное продлилось недолго. Чудесное воскрешение обратилось в пепел под пальцами. У неё снова ничего не осталось. То призрачное, то сокровенное, бережно хранимое в душе исчезло, будто никогда не было. Будто не было Алины Старковой, прошедшей путь от сиротки из Керамзина до Санкты-Алины, святой мученицы, признанной когда-то погибшей для всего народа Равки. Одиночество в одночасье захватило в свои крепкие оковы, окутывая крепко, затягивая в бездонную пустоту. Пустота была повсюду. Даже в стенах приюта, наполненного потерянными детьми, рассказывая историю «Жития Святых» или кровавую историю Равки, Каньона, который продолжал делить страну, и вспоминать Чёрного Еретика с трепетным страхом. Не было волькр, ничегоев - была пустота, оглушающая и пугающая. «— Не бросай меня одного.»       На самом деле, она никогда его не бросала. Мысленно Александр продолжал жить в её сознание, властвовал глубоко поселившись. Держала данное обещание не только заклинателю, но и самой себе. Хваталась за память, будто за соломинку, за единственный просвет в бесконечном уныние. Вспомнила не только плохое, но и хорошее. Первые месяцы жизни во дворце, бесконечные тренировки, занятия с Багрой, встречи с генералом, от которых сердце пропускало удар. Её одолевали сомнения, всё чаще всплывали тысячи вопросов. Она была наивна, была очарована, но не глупа. Видела, как в кварцевых глазах, смотрящих так искренне, разгорался огонь чувств, как губы растягивались в улыбке, как внимательно слушал мысли, приходящие в голову, как задавал вопросы про жизнь в сиротском приюте. Что было бы, не уйди она тогда из дворца? Не сбежав? На самом деле глупая девочка, так легко подчинившаяся, не понимающая, что иногда достаточно просто поговорить. Понимала, что думать о прошлом бессмысленно, но именно в нем находились ответы на многочисленные вопросы. Мысленно возвращалась к началу из раза в раз, осознавая решение, повернувшее жизнь на триста шестьдесят градусов. Одно решение, создавшее новую реальность. Судьба на пару с Дарклингом давала возможность вернуться к началу, но, избрав дорогу, упорно шла по намеченному пути, не сумев посмотреть на ситуацию под другим углом. Скорее даже под собственным, а не навязанным мнением извне. Но теперь, изучая дневники, понимала, как была глупа, насколько была не готова принимать решения, слышать и слушать, думать только своей головой, взвешенно принимать решения, от которых зависело множество жизней. Самонадеянно метила на должность генерала второй армии. Глупая, амбициозная, жаждущая власти и поплатившаяся за это. Девочка-сиротка, мечтавшая стать кем-то великим. Совсем не святой, ей не нужны были молитвы, хотелось большего. «Чем больше сила, тем больше ответственность.»       Строчка, въевшаяся в память, перечеркивающая буквально все поступки. Жажда власти, в противовес ей бремя лидерства. Бремя отвественности за сотни тысяч жизней людей. Алина усмехается, прекрасно понимая, что ни она, ни Николай не были готовы взвалить на свои плечи подобный груз. Не хватало опыта, не хватало моральных сил и наконец любви к собственному народу. Дворцовые игры, манипуляции, бесконечные махинации - это не ответственность. Не было истинного претендента на царский престол. Было тошно, становилось противно от той правды, которая каждый раз оглушала. Сколько же опрометчивых поступков пришлось совершить, подчиняясь юношескому максимализму, сколько ошибок и промахов. Со смертью Дарклинга не победила, не освободилась - открылась дорога для новых самоуверенных самодуров, думавших только о себе, а не о государстве.       Если бы Алина знала, что фантом из ночных сновидений преследует наяву, точно бы решила, что сходит с ума. Ночные галлюцинации, не дававшие спокойно спать, буквально изводили. Просыпалась измотанной, временами замученной, будто из неё выжимали последние силы. Но после потери дара подобное состояние было привычным. Каждую ночь она видела человека умершего от её руки, иногда он сидел на потрепанном кресле в углу комнаты, крутя в руке стальной клинок, иногда стоял напротив кровати, убрав руки за спину, в таком привычном жесте. Сумрак комнаты не давал рассмотреть Дарклинга отчётливо, правда, готова была поклясться, что чёрная кефта всё так же идеально сидела на его плечах, единственное отличие - густой, темных мех на воротнике в тон его слегка отросшим волосам, зачесанным назад, изучающий взгляд странно потемневших глаз. Тьма поглотила всю радужку, подобный оттенок полностью отражал его душу. Надо же, у монстров ведь тоже есть душа, Старкова это знала наверняка. Ей до ломоты в конечностях хотелось коснуться его - своего видения; хотелось ощутить шершавую поверхность кафтана с кожаными вставками, с золочеными пуговицами; хотелось почувствовать как под ладонью сердце размеренно отбивало ритм; хотелось заглянуть в глазах, увидеть привычную холодность, увидеть как на дне радужки плещется самое настоящее адское пламя. Говорила первое, что придёт на ум, зная, что ответа не последует, но слова срывались с языка так просто и правильно. Рассказывала про детские шалости, про унылый пейзаж вокруг приюта, про ненавистную сельдь с кашей и чёрствый хлеб. Иногда колко высказывалась про шаткое положение Равки, про разорённые города, про осиротивших детей, про нескончаемые реки крови. — Это не то, за что я боролась,— как-то призналась, горько улыбаясь, еле сдерживая слезы,— Не то, из-за чего потеряла всё и всех.— сжимала руки в кулаки до побелевших костяшек,— В итоге стала никем, как ты и говорил.       Кажется, что после признания собственной ничтожности губы растянулись в злорадной усмешке, - призрак торжествовал. Поглощал её боль, отгонял на мгновение тоску, каждый раз своим присутствием напоминал о неправильном выборе, о совершенной ошибке. Начинала злиться, желая хоть раз услышать ответ, услышать голос, который помнила так отчётливо. Была готова молить, ведь только он был способен понять.       Любое признание давалось с трудом, не желая раскрывать терзающую душу открытия. Стала ждать ночи, лишь бы снова была возможность увидеть. Пусть каждый раз погружалась в ад, стоило ощутить тяжёлый, пронзительный взгляд. Пусть. Только в этот момент чувствовала себя живой. Отдавая старую боль, взамен получая новую. — Боль хочет, чтобы её чувствовали,— шептала, прижимая колени к груди, наблюдая за профилем Дарклинга. Иногда он совершенно не обращал на неё внимания, будто девушка была видением, а не умерший генерал.— Умирать больно?       И тогда его плечи впервые дёрнулись, стоило задать вопрос о смерти, будто понимая, что кроется за подобными мыслями; будто она в очередной раз предала его. Но нет. Могла предавать кого угодно. Мала, Николая, Женю, даже себя, но не Александра. Впервые выбирала его сторону — сердцем, душой, разумом. Пусть не признавала вслух — правда была так очевидна. Выворачивала наизнанку, заставляла заламывать пальцы, задыхаясь от собственного бессилия. Пыталась призвать свет, мечтала увидеть хотя бы намёк. Надежда мелкой крошкой рассыпалась под пальцами. Стала никем, изгой среди гриш, но и среди людей места не было. На всей проклятой земле не было ей места. Как когда-то давно. — Я хочу свою силу обратно,— зверем рычит, ломая карандаш, зажатый меж пальцев, чувствуя подступившую злость,— Хочу светить.— смотрит мертвым взглядом на лист холощённой бумаги. Письмо от бывших друзей, как пощечина, как удар по-больному.— Солнце — это я. Да будут все прокляты! — комкает, отбрасывая в другой конец комнаты, к ногам своего ночного видения.— Пусть будут все прокляты!       Зарывается пальцами в волосы, лишенные всякого блеска, роняя карандаш из пальцев, чувствуя приступ отчаяния вперемешку с ненавистью, шмыгает носом, глотая слёзы. — Лицемеры...       Не видит, как Александр пристально смотрит, делая нервный шаг вперёд, зло прищуриваясь, скалясь, отчётливо кивая, сжимая губы в тонкую полоску. Останавливается ровно в тот момент, когда Старкова вскидывает голову, глаза, давно потухшие, напоминают бездонную пропасть и закусывает нижнюю губу в кровь. — У меня ничего не осталось...— предательская слеза катится вниз по лицу, оставляя мокрую дорожку.— Пожалуйста, Александр.       Даже не знает, о чем просит: может просто не хочет оставаться одной; может молит о милосердие, об искуплении, о шансе... Кажется, что действительно сходит с ума, когда призрак впервые подходит так близко, сокращая расстояние до минимума. Кажется, что в чёрных глазах отражается ненависть ко всему миру, ровно такая же как у неё. Пусть только видится, — пусть это игры собственного разума — видится немое обещание отмщения.       Прикосновение к собственной коже обжигает, как и всегда, посылая сотни импульсов по телу. Если она спит, то не хочет просыпаться. В этом сне не одна, в этом сне с ней генерал Кириган. Её персональный монстр. Медленно ведёт большим пальцем по осунувшемуся лицу, стирая одинокую влажную дорожку от слезы, заставляя шумно вдохнуть. Его пальцы кажутся холодными, в контрасте с девичьей коже, немного шершавые, как и прежде. Ощущения такие реальные, на грани безумия.       Алина чувствует запах костра, ударивший в нос с нотками природной свежести. Чего-то до одури знакомого, терпкого, щекочущего обоняние, вызывающего в душе самую настоящую бурю из мурашек, прошедших вдоль позвоночника. Смотрит в столь знакомые глаза, одновременно с этими чужие. Что-то ускользает от понимания, от осознания вещей. Собственный разум дурит её, иначе быть не может, воскрешает в памяти самое сокровенное, а живая фантазия приукрашивает. Перед ней сидит мертвец, оживший в воспалённом сознании. Пусть будет так. Главное, что с ней тот, кто всегда откликается на девичий зов. Дрожащей рукой проводит по чёрной кефте, обводит большим пальцем пуговицу, шумно дыша. Исполняя одно из своих желаний. — Алина...       Собственное имя вызывает дрожь, она всхлипывает, впервые услышав столь родной голос, от которого сердце готово разорваться. Впервые за несколько месяцев Александр отвечает. Встречаясь с ним взглядом, чувствует, как внутренности готовы пылать, как собственное тело отвечает на внутренний зов; как привычно схлестываются в немом диалоге, признания, которым не суждено быть озвученными. Даже сейчас, находясь между сном и реальностью, не позволяет себе говорить. Они всегда были частью единого целого, даже смерть не в силах это исправить. Пальцами еле касается губ, обводя ровно по контуру, будто видит впервые, мазано чертит нелепые узоры по щеке, боясь спугнуть собственное видение. Такое желанное. Ловит сдавленный выдох возле своих губ, чувствуя, как её маленькая ладонь удобно ложится в его большую и сильную, прижимая ближе к мужскому лицу. Старковой нравилось думать, что она единственная, перед кем Дарклинг мог склонить голову, мог уступить. Самую малость, но уступить. Тянется к нему, соприкасаясь носами, прикрывая глаза, чувствуя так много... Растворяясь в подобном отголоске нежности, чувствуя себя на своём месте. Их губы встречаются так правильно, до одури необходимо. Медленно соприкасаясь, практически невесомо, давая возможность для осознания, для последнего шага в адскую бездну. Она готова упасть, готова гореть бесчисленное количество раз. Наконец посылая всё к черту. Целует так сладко, самозабвенно. Сплетаясь губами, притягивая ближе к себе за ворот мехового кафтана, посылая тысячи разрядов по телу, чувствуя ответные прикосновение сквозь ткань льняной рубахи. Мужская ладонь стискивает бедро, вынуждая слегка приподняться. Поцелуй, что граничит с безумием. Страсть на пару с отчаянием, с отголосками тоски друг по другу. Все ощущения до боли знакомые, ярко воскресшие. Они - единое целое. Ласки языками, прикосновения рук, тяжелое дыхание, нескончаемые поцелуи - всё это слишком реально.       Алине хочется большего. Хочется чувствовать кожу, мужское тело рядом с собой; страсть, что сотрёт прочие чувства из памяти; собственную погибель рядом только с одним человеком, чтобы в один из моментов вознестись, воспылать, словно феникс; забыть, как убила собственной рукой. Хочется чертового милосердия в конце концов. Сдаться на его милость. Оказаться в Малом Дворце, в покоях, что по праву должны принадлежать только одному человеку. — Александр...— зовёт, резко открывая глаза, чувствуя рядом с собой удушающую пустоту.       Видение. Всего лишь видение, очередное, такое реальное, такое желанное. Опускаясь на постель, чувствуя, как слёзы заволакивают глаза, жмурится, не обращая внимания, что письмо, некогда скомканное, обращено теперь в пепел.