He is my mentor in a way. And my friend. And I love him

2017 Манжеты новой, идеально отглаженной винно-бордовой рубашки претенциозно обхватывают запястья. Петли узкие, запонки входят не с первого раза. Одна выскальзывает из пальцев, с тихим стуком падает на пол, и Авив с недовольным вздохом нагибается за ней. В его образе все должно быть безукоризненно, от сверкающих камней на воротнике и тонкого черного галстука до носков лаковых туфель. Узкие брюки сидят идеально, висящий в шкафу пиджак ювелирно подогнан по фигуре, продумано все до мелочей. Этим вечером они играют в Ислингтон-холле, и выглядеть следует соответствующе. До совершенства образ, конечно же, не дотягивает. Туго завязанный галстук он ослабил сильнее необходимого, узел некрасиво перекошен; из аккуратно зачесанных волос упрямо выбивается и лезет на лоб тонкая прядь, которую остается разве что отрезать; рубашка мнется даже от взгляда; приятное волнение понемногу сменяется глухим раздражением. Меньше всего он хочет закидываться успокоительными перед концертом, но отражение смотрит в ответ зло и встревоженно. С мыслью, что все мелкие изъяны можно компенсировать привычной маской, он берет в руки палетку теней. Выбор падает на серебристые, как и двадцать лет назад. 1997 Рука нервно вздрагивает, кисточка выскальзывает из пальцев, теряясь в груде брошенных на пол полупрозрачных тряпок, перемерянных за последний час. Авив матерится сквозь зубы; скулы горят от волнения, краска проступает через неровно наложенный, слишком светлый тон — плевать на оттенок, лишь бы сгладить рябь веснушек и родинки. Он набирает мерцающие крупным зерном тени прямо на пальцы и щедро мажет ими веки. Блестки попадают на висок и щеку, ссыпаются на мелкую черную сетку обтягивающего топа. Наклонив голову вбок, он в полуосознанном порыве проводит ладонью по шее, спускается по груди к животу, цепляет ткань и игриво улыбается отражению. Теперь он блестит весь — от раскрашенного лица до узких кожаных брюк; глянцевые ботинки на тяжелых каблуках ждут у кровати. Так и должно быть, удовлетворенно кивает он себе, откручивая тушь. Сегодня он будет блистать. Густо, в несколько слоев красит ресницы, так, чтобы было видно издалека. Аккуратно обрисовывает контур губ и не жалеет помады: акцент на чувственный рот — его авангард. Цвет броский, пошлый, слишком яркий на фоне неестественно бледного лица. Эти губы никогда и никого не оставляют равнодушными. Включая его самого — Авив полувозбужден от собственного вида и очень хочет, чтобы его заметили. Чтобы заметил единственный человек, для которого — кроме себя, разумеется — он жаждет наряжаться и провоцировать, рисковать, выделяясь среди серо-черной толпы угрюмых любителей выдыхающегося, амбициозно самоназванного прогрессивным рока в маленьких душных клубах и на ночных улицах не утихающего Лондона. Его зовут Стивен. Для него Авив собирается старательнее, чем на собственные выступления; для него взбивает влажные от геля черные кудри, застегивает похожий на ошейник чокер и накидывает на плечи приталенный красный тренч. Стиви... «Стивен», — мысленно поправляет он себя, тщательно проговаривая последнюю букву, хотя так хочется фамильярно, собственнически сократить. Его Стивен уже в клубе, педантично проверяет звук перед выступлением. Ждет Авива, даже если пока не догадывается об этом. — Does his makeup in his room, — Авив повторяет губами за капризным бесполым голосом из CD-проигрывателя, в деталях описывая предстоящий вояж. — Douse himself with cheap perfume... Его парфюм совсем не дешевый. Флакон полупустой, тяжелый, прохладный, похож разом на боевую гранату и запретный плод, он тайком позаимоствован из гардероба не менее артистичной матери под тем благовидным предлогом, что любящий сын станет скучать по ней в далекой Англии. Оттуда же все его самые броские наряды, дерзкие аксессуары и каблуки. Немного брызг на затылок, гораздо больше на одежду и запястья. Сегодня Авив уверен в себе и пропускает шею, его Стиви не должен страдать от горечи на коже. Теперь он весь — засахаренные ягоды, специи и мед. Запах терпкий, пряный, тягучий, цепляет, заманивает и сводит с ума, и это тоже часть плана. 2017 — Это удивительно, но я не могу вспомнить, где бы мог оставить мои очки, — мягким, негромким голосом заспанно сообщает Стивен, появляясь в дверном проеме и в отражении за плечом. Он даже не думает переодеваться, хотя до саундчека осталось совсем немного. Бродит по дому привычно босой, в старой выцветшей майке и штанах, похожих на пижамные, держит обеими руками кружку с ягодным чаем — яркий запах разносится по комнате в пару секунд. На лице Авива в зеркале непроизвольно дергаются уголки губ, а взгляд теплеет. — Проверь в кровати, — предлагает он, и Стивен смотрит на него через отражение, улыбаясь самой легкой и незаметной, но самой согревающей из улыбок. Он подходит ближе, встает позади и утыкается носом в затылок, не выпуская кружки из рук. Будь это кто-то другой, Авива смутила бы близость горячей жидкости и собственной поясницы, но Стиви всегда все контролирует, даже сонный и расслабленный. — Я уже искал там, довольно внимательно, — от его выдоха по спине бегут мурашки. — Весьма вероятно, что я мог оставить их на кухне. Он отставляет кружку, приобнимает за талию, и исходящее от него тепло, не только физическое, укутывает с головой, заставляя прикрыть глаза. Авив не сразу понимает, что в его руках больше нет палетки. — Не нужно, — мягко просит Стивен. В памяти эхом звучат бесчисленные шутливые «Нет, нет, ты не будешь сегодня краситься», «Позволь музыке говорить за себя», «Только через мой труп» и «Давайте устроим голосование», ставшие за столько лет чем-то средним между привычной перебранкой пожилой пары и незыблемой традицией их коллектива. — Ты красив и без этого. — Потому что ты без очков, — возражает Авив со скептической усмешкой. — Они в кровати. Я их кинул там утром. Стивен качает головой и поднимается на второй этаж. Спустя двадцать лет у него все та же плавная, легкая походка, те же порывистые мальчишеские движения и парящие, изящные руки, в которые Авив когда-то влюбился — только голубоватые жилки проступили сильнее. Он все еще выглядит на каких-то тридцать с небольшим, словно в его подвале среди бесконечной звукозаписывающей техники спрятан зачарованный портрет. Неприятный голосок в голове бормочет, что в роли портрета у него партнер, судя по картине в зеркале. Авиву противопоказан плохой свет, слишком тусклый, в котором черты лица скрываются в глубоких тенях, или слишком резкий, превращающий каждую морщинку или родинку в гротескный дефект. Противопоказана любая небрежность: не причесавшись, он выглядит так, будто спал под какой-нибудь лавкой в сквере; стоит не уследить за щетиной — и сходство с собственным запойным отцом становится невыносимым. Авив прекрасно осведомлен, что и в двадцать не был красавцем, ему говорили об этом бесчисленное множество раз, — а теперь, на сорок пятом году, он и сам иногда пугается по утрам в ванной. И тем более странной кажется неизменная тяга Стиви прикасаться, он будто не замечает недостатков, приходящих с возрастом. Выглядит счастливым, когда Авив улыбается, говорит, что эта улыбка для него прекраснее всего. Продолжает целовать, обнимать и хотеть — даже чаще, чем прежде. Вероятно, он в самом деле маньяк и извращенец, как сам шутит о себе, если у него до сих пор с завидной регулярностью встает на... такое. Северный поздний юноша, он в свои почти пятьдесят не имеет проблем с эрекцией, а с его вегетарианством и здоровым образом жизни их может не быть и в семьдесят. Зато у Авива легкие уже, наверное, черные изнутри. Стивену плевать на запах табака, он целует подолгу, не давая прерваться и перебить вкус сигарет. Плевать на сомнительные, мягко говоря, внешние данные, и эту идею он регулярно пытается вбить в Авива крепко стоящим членом и неиссякаемым либидо. Не то чтобы кому-то это не нравилось... Они живут вместе как минимум по нескольку месяцев в год, в течение которых его Стиви активно распространяет свою педантичность на интимную сторону отношений стабильным стремлением любить его качественно, методично и так же долго, как его невыносимо бесконечные гитарные соло. Авив ловит себя на мысли, что все чаще предпочитает сзади. Ему нравится собственная спина, рельеф мышц и ямки на пояснице, нравятся даже родинки и шрамы. С этого ракурса он почти идеален, несмотря на чуть заметную асимметрию. Тело в целом его не беспокоит, напротив — он и сейчас достаточно подсушен и подтянут, чтобы бесить Стивена публичным стриптизом на сцене и радовать тем же наедине. Тот, в свою очередь, раз за разом упрямо укладывает его на лопатки — и, несмотря на всю неуверенность, протестовать не остается сил. Целует слишком жарко и ласково, смотрит в глаза, когда берет, не дает отворачиваться, гладит по щекам и скулам, трогает пальцами губы. Гребаный маньяк и фетишист. Это успокаивает лучше любых таблеток, заставляет на время забыть обо всех страхах. Стивен вновь появляется за спиной, на этот раз в очках, когда он задумчиво рассматривает содержимое палетки. Подходит сбоку, улыбается, все такой же разморенный, будто предстоящий вечер его совершенно не беспокоит, протягивает руку. Авив отступает в сторону, кивнув на кружку с остывающим чаем, и ладонь не скользит по спине, а мажет по плечу. — Авив, — голос все еще мягкий, но светлые брови на мгновение хмурятся. Тень, пробежав по лицу, пропадает, сменяясь протянутыми в раскрытых объятиях руками. — Иди сюда. Сопротивляться такому жесту за все эти годы он не научился. Секунду помедлив, делает шаг и тянется в ответ; так хочется объятий, всегда хочется; он прижимается как можно теснее, кладет голову к Стивену на плечо и замирает. Через ткань футболки ощущается тепло, от волос пахнет шампунем и чем-то еще, более тонким и очень родным. Авив концентрируется на этом запахе, на ощущении крепкой, бережной хватки на плечах и спине. Он знает: если постоять так еще немного, беспокойные мысли ненадолго покинут сознание. — Расскажи мне, что происходит, — негромко просит Стивен, и за верхним слоем его мелодичного, нежного тенора, звучит более глубокая, низкочастотная тревога, резонирующая в груди. — Почему ты избегаешь моих прикосновений? Не зная, как ответить, он только прижимается крепче. — Авив, — Стивен отстраняется совсем немного, берет его за подбородок, ласково, невесомо касаясь. — Что ты находишь во мне? — негромко хмыкает Авив и порывается вновь спрятать лицо у него на шее, но Стивен останавливает его, коротко покачав головой. — Я даже в двадцать не был... Отвлекал харизмой, — он дергает уголком рта. — Не знаю, почему ты все еще хочешь меня. Сколько это еще будет продолжаться. Не хочу провоцировать неловкие моменты. Взгляд напротив долгий, внимательный, цвета прозрачного северного неба в полдень. Пронизывающий насквозь, читающий мысли, наблюдающий все внутренние процессы. В таком состоянии Авив не выдерживает его и утыкается лицом в теплое плечо, чтобы скрыть тревогу. Его тянут куда-то, подальше от зеркала. — Я влюбился в тебя в твои двадцать шесть, — терпеливый голос звучит будто не сверху, а исходит из груди, к которой он так сильно прижимается, подавляя легкую дрожь. — Я люблю тебя в сорок пять, буду любить в шестьдесят или семьдесят и, может быть, даже в девяносто, если останусь в здравом уме. Мы оба меняемся, и я, и ты, но это не только все маленькие морщины или круги под глазами. Это следы того, что сделало нас личностями, что мы прошли, преодолели и пережили за это время. Я бы сказал, это наша история. Я не беспокоюсь из-за перемен. Ты ведь уже давно со мной не из-за внешности, верно? Разве ты хотел меня только в мои тридцать? — Нет, — Авив поднимает голову, отвечая без раздумий и сомнений. — Сейчас я люблю тебя глубже. Стивен смотрит на него с улыбкой, которая неизменно озаряет его лицо, превращая тяжелый, пугающий взгляд в приязненный и ласковый. Позволяет любоваться собой. Уму очевидно, что с годами он все меньше похож на идеального мальчишку с ангельским лицом, шелковыми волосами и самой безупречной кожей, которому на четвертом десятке трудно было дать больше семнадцати. Ему почти пятьдесят, но прохожие настаивают на тридцати пяти максимум, и с этим сложно не согласиться. Его красота не исчезла и не померкла — те же ясные глаза, те же гладкие тяжелые локоны, только короче, та же застенчивая улыбка, тот же нежный тембр и аккуратные руки. Такой же ласковый, как и два десятка лет назад, он все еще кажется иногда эфемерным, сотканным из воздуха созданием, во всех стихах и песнях Авива он неизменно — небо и воздух. Рядом с ним выходит даже без панических атак и пачки успокоительных переносить самолеты. — У нашего восприятия есть одна любопытная особенность, — продолжает Стивен, и его пальцы касаются виска Авива, скулы, подбородка, губ. — Мы запоминаем любимых людей, тех, кто нам дорог по-настоящему, такими, какими когда-то узнали их. Когда думаем о них, сохраняем в визуальной памяти их лица на основе первых сильных впечатлений. И когда смотрим на них, подглядываем в эти моменты. Поэтому мы не замечаем изменений, которые приносит время, это естественный процесс. Он продолжает говорить, ласкает слух этим совершенным, излишне литературным английским, пересказывает что-то из прочитанного, делится мыслями, привычно и успокаивающе умничает. Но Авив уже погружен в себя, переваривает и осознает, что свою мать мысленно всегда представляет примерно сорокалетней — даже теперь, когда ей за семьдесят. Для него она всегда была и остается самой красивой женщиной — и значит, Стиви говорит правду; значит, у него перед глазами может быть тот же фильтр. — Ты помнишь нашу первую встречу? — спрашивает Стивен, почти касаясь губами его уха. — Конечно, — тихо смеется Авив. — Ты нашел самое маленькое кафе в Лондоне, это нельзя забыть. Я почти получил клаустрофобию. — Я имею в виду самую первую, — он улыбается так, что на скулах ощутимо проступает румянец, прижимает к себе и незаметно покачивается в знакомом ритме. — With eyes that see a hundred years, — напевает на ухо, теплом дыхания посылая мурашки вниз по шее. — Half remembered… С этого текста, написанного Стивеном на его музыку, начался их совместный пусть длиною уже в двадцать лет, но Авив далеко не сразу догадался, о чьих полузабытых, усталых и заплаканных глазах писал его будущий любовник после их встречи — второй, в самом деле, — в том тесном кафе в северном Лондоне. Первую они почти не обсуждали, и он не в силах сдержать смущенную улыбку, словно подросток, пойманный на горячем. После нее, в девяносто седьмом, он трусливо сбежал обратно в Израиль и даже спустя несколько лет боялся, что Стивен узнает в нем то легкомысленное и легкодоступное создание, осудит и решит, будто он пытается организовать себе проводника на местную сцену с помощью не ораторских, но оральных навыков. Про рабочий рот как главное и единственное достоинство Авиву тоже говорили бесчисленное множество раз. Конечно, он хотел Стиви, хотел с самого начала, с тех пор, как увидел впервые, старался из-за простодушного желания понравиться. И был уверен, что упустил первый шанс. На второй встрече он всеми силами попытался разорвать ассоциацию с собой прежним: остриг волосы, сменил эксцентричные наряды на военную куртку и хаки, спрятал подальше сладкие духи и забыл о макияже. Намеренно подчеркнутая мужественность и репутация израильского оккупанта играли на руку, но Стивен, его Стиви, умный, проницательный, с практически абсолютной памятью, узнал его с одного взгляда. Не подал вида, не напомнил, не заговорил о прошлом, но его понимающие, заинтересованные глаза говорили лучше любых слов. И Авив, оставив ему демо с инструментальными наработками, сбежал во второй раз вместе с ворохом страхов, который только множился все те несколько недель, пока Стивен не давал о себе знать, не звонил и не писал. Пока не прислал это демо обратно со скромной припиской, что набросал пару строк. С песней, которую дарил от чистого сердца и с открытым разумом, как сам же и пел, об особе, которую едва запомнил и больше не видел, посчитав сном. Авив, не вытерпел, включил запись прямо в машине и не смог сдержать слез от радости и отпускающего напряжения. — Тогда, в твои двадцать шесть, я считал тебя красивым. Это не изменится. О да, ты эксцентричный, сумасбродный и оторван от мира, я бы даже сказал, немного чокнутый, — Стивен продолжает тем же спокойным тоном, будто и не прерывался на признание, и Авив, уже не пряча улыбку, кивает. — Ты ужасно упрямый, сложный, невероятно вредный… С каждым словом они на шаг приближаются к свободной стене, в которую так удобно упираться лопатками. Мысль о том, что рубашка очень скоро потеряет любого рода презентабельность, мелькает и пропадает под физически ощутимой волной обожания, исходящей от Стивена. — И очень притягательный, — продолжает тот и добавляет, прижавшись всем телом: — И все еще очень виктимный… «И мой», — добавляет едва слышным шепотом, уверенным движением наматывая галстук на кулак. Кажется, им предстоит в скором времени выдвигаться на саундчек, Авив почти собрался, но в это мгновение ему не хватает кислорода — и вовсе не из-за мерцающей атласной удавки на шее. Стивен предельно близко, и его потемневший взгляд вызывает желание опуститься на и без того слабеющие колени. Как в ту первую встречу. — Мы опоздаем… — он выдыхает, безуспешно пытаясь воззвать к рассудку. — Опоздаем, если пойдем в спальню… — Тогда мы не пойдем, — шепчет Стиви, и его вторая ладонь ложится на плечо, словно он тоже хочет как тогда, двадцать лет назад. 1997 Он почти опаздывает к началу. Полуподвальный зал клуба слишком маленький, тесный и темный, внутри не протолкнуться. Гул голосов остро ввинчивается в уши, будто Авив закинулся чем-то перед выходом. У бара сигаретный дым собирается в воздухе такими густыми облаками, что он перестает чувствовать вылитые на себя духи. Невысокую сцену загораживают ряды преимущественно широких спин, но пробираться к ней еще рано. Он знает по опыту: при выходе на сцену волнение ослепляет, необходимо отыграть несколько треков, прежде чем оно уляжется и позволит разглядывать лица в зале. Кроме того, в предвкушающей, раззадоренной, плотной и уже подвыпившей толпе в порыве музыкального экстаза ему, как минимум, доломают позвоночник, и в ближайшие двадцать минут туда лучше не соваться. Он задерживается у стойки и довольно ухмыляется, ловя на себе заинтересованные взгляды. Маленький тест-драйв отработанных навыков, и какой-то не слишком разборчивый, уже достаточно разогретый парень призывно машет рукой и обещает угостить. Авив едва скользит по нему взглядом. В этом зале ему не интересен никто: ни подчеркнуто брутальные бородачи, ни вчерашние сопливые школьники, ни громкие чавы, ни прогрессивные задроты... Кроме одного из последних. Единственного в этом клубе, в этом городе и на этом острове, кто имеет значение. Стивен — он вновь смакует имя на языке — совсем близко, за сценой, и от предвкушения что-то приятно скручивается в животе. Сейчас Авив как нельзя близок к пониманию собственных почитателей; от мысли, что он может быть похожим на отчаянную малолетку с размазанной по лицу тушью, с губ срывается невольный смешок. За спиной снова свист, кошачьи вопли и призывы разделить досуг, кто-то касается локтя и пытается ухватить за плечо, но над сценой вспыхивают тускло-синим прожекторы, спасая от навязчивого внимания. Нестройное многоголосье прорезают электронные духовые синтезатора, толпа гудит в одобрении, течет ближе к сцене, слипается в единую массу. Им нравится клавишник, но Авиву на него плевать, как и на всю группу. Он хочет только... Осторожно переступая через спутанные провода, будто по камням через ручей, Стивен появляется на сцене спустя пару минут. Он берет в руки гитару так, как редко обнимают даже любовников, задумчивый, как на прошлом концерте... И позапрошлом. И всех прочих, которые Авив посетил за последние два года, подстраивая под них свой график и пугая бортпроводниц горстями заглатываемых таблеток — способа справляться с тяжелой аэрофобией. Его Стиви выглядит таким хрупким на фоне остальных музыкантов и в сравнении с парнями у сцены. В нем так много случайной, спонтанной женственности, ничем намеренно не подчеркнутой. Тонкий силуэт прячется за мешковатой, будто с чужого плеча, белой рубахой, в жестах и походке — ни намека на нарочитое кокетство. На ногах бесформенные кроссовки — они кажутся Авиву возмутительно неуместными: перед благоговеющей толпой следует ступать босиком, как пророку. Тяжелая занавесь гладких светлых волос все длиннее и скоро достигнет талии. Легкое движение головы, короткий жест аккуратных пальцев, несколько прядей, беспокойно откинутых за плечо — и Авив чувствует особенно остро, что сам он с его претензией на образ недорогой куртизанки и с годами оттачиваемых на практике навыков прямолинейного обольщения никогда не достигнет этой непреднамеренной, бесполой естественной красоты. Стивен похож на полуосязаемое существо из другого мира, тогда как он — на размалеванную куклу из группис, которая бегает за кумиром из клуба в клуб, чтобы урвать крохи внимания. Вот только за прошедшие два года он не написал ничего стоящего, чем обычный, умытый Авив в неприметной футболке и джинсах, никак не связанный с понятием красоты, мог бы впечатлить этого скрупулезного, дотошного в своей стихии человека. Все, что сумел, не дотягивало. Двадцати минут он не выдерживает, желание подобраться поближе по ощущению похоже на обвязывающий грудную клетку повод, тянущий вперед, не давая вдохнуть полными легкими. Особенно когда его Стиви томно стонет бесконечно нежным голосом о том, как ждет его ногтей на своей коже. Его почти не видно за плотной стеной из спин. В этот момент Авива даже злит, что со своими едва ли ста семьюдесятью на каблуках он все еще в среднем на полголовы ниже долговязых британцев. Он решительно ныряет в гущу тел, прокладывает путь к сцене, одних оттесняя локтями, других оглаживая по плечам и спинам. Некоторые толкают его в ответ, и завтра на ребрах расцветут синяки, но это неважно, всего лишь мелкий сопутствующий ущерб. Большинство слишком вежливо или инертно, втиснуться между ними с его щуплой фигурой не составляет труда. Первые ряды — это иное, там обычно толкутся самые отбитые, и ему крупно повезло, что среди них почти нет девушек. Для штурма последней преграды приходится быть хитрее и распределять неискреннее внимание между двумя рослыми парнями. Во-первых, он не помешает им маячащей у груди макушкой, во-вторых, открывающийся с их высоты ракурс делает его гораздо более похожим на хрупкую, нуждающуюся в опеке девочку с приятным потенциалом. Взамен на обещающий взгляд и молчаливое позволение прикасаться к плечам и спине его пропускают почти без боя. Все эти непрошеные прикосновения не стоят внимания, потому что Авив знает: Стивен заметит его сегодня. Как замечал на других концертах или тогда, впервые, в девяносто пятом. Сложно не выцепить из однообразной бесцветной толпы броско одетую персону с неизменно красными губами. Прежде во взглядах со сцены мелькали искры узнавания, будто Стиви уже улыбался ему как знакомому. Он так близко, что не хватает дыхания. Над ухом кто-то басом вопит от восторга; Авив едва замечает. Его то ли мечта, то ли одержимость в каком-то полуметре, протяни руку — и можно коснуться щиколотки, но в этот редкий момент он не находит в себе смелости, боится спугнуть и разрушить мираж. Не желает уподобляться первым рядам своих поклонников, настойчивых и напористых в любви — до царапин, синяков и изредка гематом на теле предмета обожания. Стивен взмахивает волосами, когда они падают волной на лицо и грудь. Глубоко погруженный в музыку, он не замечает ничего, кроме своей гитары. Его почти суровая отрешенность напоминает об ангелах из белого камня, и Авив не в силах отвести взгляда от тонких черт будто вырезанного из слоновой кости лица — это лицо не рокера из прокуренного маленького клуба, а принцессы со старинных гравюр. Порхающая кисть едва касается грифа на вступлении к очередной песне, одной из самых особенных, которая будто написана специально для него. Стиви еще не знает о том, что «Авив» означает «весна», но первым же словом зовет его по имени, а затем, как телепат или медиум, текстом одного трека проходится лаконичной очередью по всем главным темам лирики того, с кем еще не знаком. Он поет о доме, в который Авив не хочет возвращаться и по которому безумно скучает; выдыхает в микрофон что-то об украденных камнях, и Авив невольно видит перед глазами Иерусалим; негромко и нежно просит рассеять дымку из облаков, и Авив усмехается, потому что в ушах — вопли о его выебанном поколении; говорит о луне, касающейся плеча и окон, и понятия не имеет о том, что за спиной человека, стоящего сейчас у его ног, целая армия тех, кто зовет себя детьми этой заезженной луны. Луна в этой песне касается окна, а в одной из главных песен Авива в окне отражается осень, и осень на иврите это «самех-тав-йуд-вав», почти как его Стиви. Все внутри отзывается болезненным жжением и горечью обреченной беспомощности. Авив грубой силой заставляет себя переключиться на нежный тембр и фарфоровую кожу. Этот голос звучит деликатно и мягко, когда он говорит или поет. Тихий, зажатый и замкнутый, похожий на хрупкий цветок бледный мальчик. Авив хочет слышать его стоны и рваное, загнанное дыхание; хочет своими стараниями и талантами извлекать из этого ангела самые неземные звуки; так же смотреть на него снизу вверх, но не на собранного и серьезного, а на дрожащего и задыхающегося, теряющего контроль над неземным голосом, со смятой задранной рубахой и спущенными штанами, открытого — и только его. Как наяву он представляет следы своей помады на белой шее, над ключицей, которая чуть проглядывает над воротником; не на губах, нет — только не после скуренной за полдня пачки. Надо было отозваться на свист и развести того парня на самый приторный коктейль. Стивен — имя само по себе отдает сладостью во рту — снова ласкает струны в бесконечном соло, и Авив представляет, как подтолкнет его к стене, залезет руками под рубаху, к горячей тонкой коже, проведет вниз от груди к животу, отзываясь на просьбу и царапая под сердцем ногтями. Заберется под пояс, опустится на колени, оставит отпечаток губ внизу живота, ягодно-кровавый на молочном, а затем возьмет в рот. Образы перед глазами встают так ярко, что Авив теряется во времени, не замечает, когда одна бесконечная композиция сменяется другой. Чувствует на заднице чьи-то руки, но ему все равно: ради Стивена, стоящего так близко, в каких-то полутора метрах, он перетерпит. Забавляет мысль, что заинтересованный незнакомец, дышащий хмелем ему в затылок, скорее всего, принял его за доступную куклу для секса, ищущую внимания у симпатичных музыкантов. Может быть, думает, что Авив, не получив своей принцессы, согласится на альтернативу попроще. Еще смешнее от осознания, что рука на бедре скоро наткнется на крепкий стояк. Он почти упускает момент, когда заканчивается еще одно соло и воздух в помещении дребезжит от отрывистого ритма вышедших на первый план ударных. Стивен вдруг подходит к краю сцены, опускается на колено рядом с пультом возле усилителя и сжимает тонкие, мягко очерченные губы. Яркий свет от прожекторов падает на его безупречную кожу, гладкую и такую чистую, будто отмеченную печатью вечной юности. Прозрачные глаза цвета неба в зените в самое жаркое лето; светлые, как паутина, ресницы. Взгляд колдовской, сколько ни моргай — не избавиться от наваждения. Но Авив не моргает — и Стивен отчего-то не отворачивается, не поднимается на ноги, замер на месте, так близко, что можно коснуться блестящих волос, заправить их за ухо, провести по плечу... «Я хочу похитить тебя, — проносится в голове ясно оформленная мысль, готовая слететь с языка. — Я уведу тебя отсюда, из этой группы, от этих нудных соло, из этих загаженных клоповников. Я могу дать гораздо больше, я дам тебе все…» Он еще не знает, как это сделать, но придумает, как придумывал и всегда. У него есть возможности, средства и привилегии. Он хочет Стиви, хочет себе всего, безраздельно и целиком, нуждается в нем и знает, что заслуживает его как никто другой в этом зале, в этом огромном городе, на этом промозглом острове, в этом удручающе несовершенном мире. За два года своей одержимости он изучил все, чем Стивен живет, что он любит и к чему стремится. И потому Авив сумеет написать такую музыку, которая увлечет его, захватит, поманит за собой вместе с яркой помадой и облаком пряного, медового «яда». Должно быть, он думает слишком громко: окончив настройку, Стивен поднимает голову и смотрит на него. Авив не произносит ни звука, даже дышит мелко и тихо, взволнованно, быстро моргая. Если эти ведьминские глаза заглянут чуть глубже, в мысли, Стиви найдет там себя, раздетого, возбужденного и заласканного... Но он только хмурится долю секунды и чуть более резко, чем следует, поднимается на ноги. Весь остаток концерта Авив забывает дышать, неотрывно наблюдая за ним, ища еще один ответный взгляд. Глаза начинают слезиться, тушь грозится потечь, но размазанная черная краска на веках идет ему, публика от нее без ума. Может быть, Стивену тоже понравится… Но тот будто намеренно отошел вглубь маленькой сцены, к ударной установке, склонил голову, пряча лицо за волосами. Один из прожекторов сияет у него за головой наподобие нимба, окончательно выжигая в сознании неземной, ангельский облик. Авив поглощен зрелищем и едва слышит музыку за шумом крови в ушах. После, когда группа окончательно скрывается со сцены, поклонившись публике, Авив выпутывается из разочарованных объятий и курсирует по чуть поредевшей толпе, без особой надежды вглядываясь в лица. Стивен почти никогда не спускается в зал, не остается у бара, чтобы отметить успешный концерт, не общается с поклонниками — он идет домой спать, как воспитанный, примерный английский мальчик. Авив не торопится уходить, его пошатывает от пьянящей волны не проходящего возбуждения, распаленного близостью к предмету болезненной страсти, собственными грязными фантазиями и даже чужими руками на заднице. Стояк не проходит, но ему нет дела. Он уверен, что не единственный пришел сюда не столько слушать, сколько раздевать глазами похожего на хрупкую девушку вокалиста; что многие мужчины в зале воображают в этой тонкой кисти с голубоватыми венками на запястье не гитарный гриф или микрофон, но собственный член. От этой мысли прошибает одновременно жаром и жгучей ревностью. Когда со сцены уносят гитары, подстегнутый злым азартом, он выходит в ночную прохладу и тенью скользит к служебному входу, местоположение которого давно выучил. Если интуиция не врет, он еще успеет увидеть своего фарфорового ангела. А если не успеет… Расписание концертов он также запомнил на пару месяцев вперед. Чтобы занять руки и не стоять на ночном холоде в нервном ожидании, он вытаскивает сигареты. После первой же затяжки откуда-то сбоку доносится одобрительный свист, и он одними губами улыбается самому себе: манера курить красиво, почти неприлично, безотказно вызывает у наблюдателя самые однозначные желания. Жаль только, что это очередной пьяный тип, может, тот самый, что у бара предлагал угостить, или тот, что весь концерт не убирал рук с его талии — Авив не всматривается в лицо. Он демонстративно отворачивается и слышит в ответ разочарованно-уязвленное «пидор», «шлюха», эпитеты покрепче и сопутствующие задетому эго угрозы с пикантными подробностями ожидающей его участи. Не страшно, на родине ему кричат вещи и похуже. Время струйкой дыма стекает с губ, но заветная фигура в поле зрения появляться не торопится. Мимо вновь проходят какие-то люди, пытаются ущипнуть, задеть плечом, увести за руку; от самого борзого приходится отойти, выдрав запястье из вялой хватки. Возбуждение притупляется в окружении неприятных лиц и влажной прохлады, голова кружится от дыма и размышлений. Он выкуривает две и берется за третью. Ударную установку только начинали разбирать, когда он направился к выходу. Если опоздал — опять, — если Стивен не стал дожидаться коллег и успел исчезнуть из клуба, он может снять на этот вечер кого-то еще. Публика достаточно разношерстна, чтобы отыскать в ней худого мальчишку, достаточно светлокожего, с чертами, отдаленно напоминающими его ясноглазое наваждение, и с такими же длинными волосами. Завсегдатаи подобных локальных концертов, как правило, не искушены и наивны, соблазнить и увести такого к себе не составит труда. Авив повернется к нему спиной, упрется локтями в постель или ляжет на стол, закроет глаза и будет представлять своего Стиви. Возбужденному телу это дастся легко, и пока он не кончит, в груди ничего не будет жечь и болеть. Пару раз, здесь и в Манчестере, он проделал такое. Это было даже весело, но всегда, уходя после секса в душ, где сиюминутное удовольствие смывалось напором горячей воды, а пустота под диафрагмой только росла, он тихо рыдал от отвращения и обиды, уткнувшись в угол. Так может случиться и сегодня, он принимает это какой-то частью сознания и от смеси досады с бессилием поджимает губы, чувствуя, что готов заплакать уже сейчас. Полуосознанно снова тянется к пачке, но белое пятно слишком контрастной для такой темноты рубахи заставляет его резко повернуть голову к служебному выходу. Рядом с приятелями из группы, которые подталкивают его в спину, переговариваясь и посмеиваясь, Стивен кажется особенно худым и невысоким. В темной куртке поверх рубашки, с собранными в низкий хвост волосами, в овальных очках он напоминает диковинную певчую птицу, на которую набросили полотно, чтобы усыпить и увезти в неизвестность. Авив не хочет этого — это он должен забрать своего Стиви как можно дальше отсюда, но под внимательным, околдовывающим взглядом не может сдвинуться с места — ни приблизиться, ни отступить. Незажженная сигарета лежит на губе, и он мягко сжимает ее, чтобы не выронить. Кажется, выходит привычно-пошло, музыканты Стивена ухмыляются широко и понимающе… А сам он неожиданно ступает вперед, направляясь к Авиву. — Привет, — он говорит немного сбивчиво и беспокойным движением касается своих волос. — Я прошу прощения за подобный вопрос, я не уверен в его уместности, но считаю, что лучше убедиться. Нам с парнями показалось, что тебе было достаточно дискомфортно на выступлении. Из-за нескольких персон рядом с тобой. От удивления Авив приоткрывает рот, и сигарета все-таки падает на асфальт. Ему не жаль. Он смотрит на Стивена, выражающего лицом совершенно искреннее, неприкрытое беспокойство, не сразу осознавая, что менее всего ожидал услышать сейчас именно этот вопрос. Не только сейчас, но и… В голове за считанные мгновения обретает форму и плоть идея, что Стивен, этот отрешенный, погруженный в свои мысли человек из чужой страны, со сложной, чуждой ментальностью и незнакомыми культурными кодами, первым за многие годы разглядел за напускным равнодушием и снисходительными усмешками, насколько неприятны ему давно привычные домогательства. — Я говорил с коллегами, мы сходимся во мнении об этой ситуации. Если ты захочешь снова прийти на наше выступление и такое повторится, — продолжает тот, не дождавшись ответа, — пожалуйста, будь так любезен, просто подай какой-нибудь знак. Мы остановимся, пока они не перестанут беспокоить тебя. Это нормальная практика, так делают все уважающие себя и свою публику музыканты. Авив часто моргает, медленно выдыхая: на этот раз горло пережимает настоящим спазмом и сдержать подступающие слезы удается с огромным усилием. Да, подобная практика ни для кого не нова, на его собственных концертах дежурят по несколько нарядов скорой помощи, но... Стивен не просто заметил — сверху со сцены ему, конечно же, виднее, — он обратил внимание, обеспокоился, запомнил, подошел и лично предложил помощь. Наверное, мешковатая рубаха нужна ему чтобы прятать крылья, а прожектор вовсе не случайно оказался именно позади его головы. — Спасибо, — сипло выдавливает Авив, понимая, что растерял весь свой английский и с трудом способен составить тривиальную фразу без ошибок. — Все в порядке. Беспокойство с лица напротив никуда не исчезает. Вероятно, заминку и повлажневшие глаза можно истолковать иначе. — Концерт был интереснее, чем тот парень, — говорит он, когда неловкое молчание растягивается на десятки секунд и даже музыканты, все еще стоящие неподалеку, затихают. — Он понял и отвалил. — Я весьма рад это слышать, — Стивен улыбается вежливо, но взгляд его остается серьезным. — И все же я прошу, если тебе станет неудобно, постарайся сообщить об этом. Я замечу. Авив кивает молча, опасаясь собственного голоса и едва справляясь с нахлынувшей благодарностью. Одно дело — рисовать у себя в голове образ прекрасного неземного существа, и совсем другое по силе эмоционального отклика — быть свидетелем ничем не обоснованной заботы со стороны живого человека из такой же плоти и крови. Приходится напоминать себе, что стоящий напротив — не какой-то наивный семнадцатилетка со смазливым лицом, волей случая попавший в рок-группу, а состоявшийся взрослый человек со сформированным мировоззрением и набором моральных ценностей. Через месяц ему исполнится тридцать, хотя поверить в это сложно: на вид он вполовину моложе и от волнения переступает на месте, оглядываясь, будто подросток, которого старшие приятели смеха ради отправили снимать местную красотку. Авив не уверен, кого сейчас видят в нем: девушку, парня или что-то за рамками этих понятий, и благодарит бесполый английский язык. Ему, в общем-то, все равно. — Могу я попросить у тебя сигарету? — вдруг осторожно интересуется Стивен под смешки за спиной и тут же в стеснении отводит глаза. Даже в темноте, разбавленной жидким светом фонаря, заметно, как быстро расцветают румянцем его скулы. Он не курит, Авив это знает. Все знают. Более трогательного и неловкого флирта в их ситуации не придумать, потому он протягивает измятую красно-белую пачку. Стивен аккуратно вытаскивает из нее сигарету и задумчиво крутит в пальцах. Парни у входа, как преданная группа поддержки, показывают большие пальцы, когда он вскользь оборачивается на них, пока Авив с легкой паникой наблюдает за пантомимой, прокручивая в голове пять разных сценариев, как продолжить беседу и чем заинтересовать. Они смешливо переглядываются, в самом деле будто подростки. — Не знаю, зачем я ее попросил, — признается наконец Стивен со смущенным смешком. — Я собирался спросить твое имя. Но я не так часто знакомлюсь с кем-то после выступлений. Слегка непривычно. Это странно: Авив всегда был уверен, что каждый второй в составе его аудитории — исключая тех, кто сохнет по клавишнику — был бы счастлив оказаться в его постели. Такие красивые люди даже без учета лидерства в успешной по меркам местного андеграунда группе обычно имеют возможность пачками перебирать выстраивающихся в очередь партнеров для спонтанного секса. За этой мыслью неожиданно следует яркое, всеохватывающее чувство триумфа: Стивен мог получить кого угодно, но подошел именно к нему. Возможно, решающим фактором стало настойчивое постоянство, с которым Авив мелькал перед ним. Он подается вперед, пряча трепет за многообещающей улыбкой, и делает первое, что приходит в голову: тянется ртом к сигарете в чужой руке и обнимает губами фильтр. Пальцы Стивена едва заметно дергаются, выдавая волнение, и Авив чувствует, как возбуждение разгорается с новой силой за каких-то несколько секунд. Он смотрит прямо в светлые, неподвижные глаза и ухмыляется еще более нескромно. Тот, будто не отдавая себе отчет, толкает сигарету, касаясь накрашенных губ. Рука ненадолго зависает в воздухе, но вскоре он снова принимается перебирать кончики волос. Милый, застенчивый, неискушенный Стиви, он так смущен и так старательно скрывает это за неизменно спокойным, по-джентельменски невозмутимым выражением лица. Он не пытается сбежать, чем заставляет внутренности сжиматься в волнении, но и не делает следующего шага, словно растратил всю решимость на знакомство. Значит, ход за Авивом. Он молча протягивает зажигалку, которую до сих пор крутит в руках, и выразительно приподнимает брови. Тот замирает, но затем все же помогает прикурить. На несколько секунд свет дрожащего оранжевого огонька освещает распахнутые чуть шире обычного глаза и приоткрытые губы. Стивен рассматривает его в ответ, пристально и внимательно, будто сканирует рентгеновскими лучами. Это и пугает, и волнует одновременно. — Мне нравится, — Авив затягивается неглубоко, опускает веки, демонстрируя длинные подкрашенные ресницы, и выдыхает дым в сторону. — Что?.. — негромко переспрашивает Стивен. Кажется, яркий рот интересует его куда больше, чем оброненное замечание — он и без помады вечно выглядит зацелованным, а сейчас, алый, с чуть размазанным краем, должен грубо сбивать с мысли. Авив растягивает губы в улыбке, мельком демонстрируя щербинку между передних зубов. Почему-то многие ведутся на этот очевидный дефект. — Твоя самоирония, — объясняет он после неторопливой затяжки. Он умеет приоткрыть расслабленные губы так, чтобы собеседник не мог думать ни о чем ином; умеет пообещать взглядом неизбежное исполнение самых непристойных желаний. Навык отточен бесконечной практикой — перед одним, несколькими или тысячами. В этот раз, однако, ему самому начинает казаться, что от волнения он переигрывает, добавляет избыточной драматичности в каждое движение расслабленной кисти с сигаретой. Более опытный визави уже раскусил бы, что за ширмой эротизированной фатальности скрывается парализующий страх. Стивен же только смотрит еще пристальнее, буквально прожигает немигающим взглядом. На мгновение закрадывается мысль, что такие глаза подошли бы скорее маньяку, в возбуждении потрошащему размалеванных юношей в темных лондонских переулках. — О, благодарю, — говорит он вдруг, разрывая тишину, и ощущение притягательной опасности утихает. С десяток секунд Авив раздумывает, как продолжить беседу, какой тон задать. Верно подобранные слова управляют толпами, он знает это по личному опыту, но сейчас зритель всего один, не из числа лояльных знатоков контекста. Обращаться к нему одновременно легче и сложнее, его внимание нужно завоевать и удержать. Но слова не приходят, а в рукаве всего один козырь — эротизм на грани пошлости. — Твое произношение довольно необычно, — продолжает Стивен, наклонив голову вбок. — Могу ли я поинтересоваться, откуда ты? — Из Израиля, — докурив сигарету в одну затяжку, Авив поворачивается к нему всем телом, глядя прямо в глаза. В голове мелькает досадная мысль, что он в самом деле будто охмуряет неискушенного семнадцатилетнего подростка. Не все подростки в семнадцать наивны и невинны, шепчет внутренний голос. Сам он в этом возрасте умел такое, отчего многие краснеют и в тридцать. Взгляд напротив почти безотрывно прикован к губам, и это вселяет надежду, что все движется в верном направлении, но никаких иных признаков ответного интереса Авив не видит. Возможно, он переоценил себя и не переигрывает, а наоборот, флиртует слишком незаметно. Как вести себя с таким сдержанным, закрытым, будто сошедшим с книжных страниц англичанином, он не понимает. Переходить от кокетства к недвусмысленному соблазнению? Игнорировать все правила местных приличий и привычно вторгнуться в личное пространство? Дотронуться без позволения? Или такой нежный и наверняка не самый опытный мальчик скорее испугается и сбежит от наглых посягательств на свои границы? — И как у вас принимают прогрессив-рок? — с полуминутной задержкой интересуется Стивен. Он говорит быстрее обычного, но старательно сохраняет вежливую нейтральность в голосе. С трудом подбирая слова и путаясь, Авив говорит с ним о музыке, аккуратно обходя стороной тот факт, что главная рок-звезда израильской сцены — это он сам; бросает пару имен, которые иностранцу, конечно, ни о чем не говорят; мельком упоминает, что слушает «Пинк Флойд», хотя на деле к поехавшему крышей Уотерсу давно охладел. Но его любит Стивен. Он чувствует, что нужно потратить еще немного времени на разговоры, завести, раззадорить и дать понять намерения, разбудить ответный жар. Его Стиви холоден и индифферентен с виду, но растопить можно любой лед; судя по тому, каким внимательным взглядом тот ловит каждое движение губ, по его льду уже пошли трещины. Несколько раз он неосознанно поднимает руку, коротко взмахивает в воздухе пальцами — будто хочет дотронуться до них, но не решается. Наверное, как педантичный британец, считает, что делать так на улице негигиенично. Пустой разговор продолжается долгие минуты и порождает неуемную тревогу. Впервые за два бесконечных года Авив так близко к предмету своего обожания, но от восторга теряется, не понимая, что делать дальше. Он мог бы позвать Стивена к себе или попросить телефон, но до дрожи в коленях боится вежливого отказа, отсекающего надежду на любого рода продолжение. Мог бы растянуть беседу на полночи, но опасается, что тот вспомнит о позднем часе и необходимости отдыха. Он готов опуститься на колени прямо здесь, в ближайшем переулке с неисправным фонарем, но не может определить по лицу напротив, хочет ли Стиви того же — или сбежит, стоит только протянуть руки к его ширинке. Авив не стратег, он не простраивает планов, но руководствуется интуицией, идет с завязанными глазами, наугад огибая препятствия. Стивен увлечен рассуждениями о музыкальном аспекте ментальностей холодной Англии и жаркого Средиземноморья, и Авив только кивает в ответ, хотя не понимает половины идей в его высокодуховной речи, а со второй половиной не согласен. В конце концов он не выдерживает, тушит сигарету о каменную стену, делает шаг навстречу и смотрит в глаза — благодаря каблукам они почти одного роста, — ищет признаки дискомфорта, недовольства, но Стивен подпускает, не отстраняясь и не меняясь в лице, улыбается едва заметно, приязненно. Пристальный взгляд исподлобья, пугающий из-за глубоко посаженных глаз, кажется теплым и обволакивающим. Ему явно нравится быть рядом, он без слов разрешает сделать еще шаг — и Авив, не разрывая зрительного контакта, тянется к запястью под закатанным рукавом. Кожа под пальцами тонкая и прохладная, соблазн обхватить ее, согревая, так велик, но он только мимолетно касается, наощупь проверяя границы. Стивен позволяет и это, на миг сбившись с фразы, но руку он не отнимает; когда Авив ведет от запястья к центру ладони, он снова замолкает на секунду, и улыбка становится смущенной. Ему нравится. Не думая наперед, по наитию Авив водит кончиками пальцев по чувствительной коже его ладони, затем, осмелев, берет за руку. Сердце выдыхается от волнения. Он не знает, что будет дальше. С легкой улыбкой отступает назад, не отпуская и не отводя взгляд. Стивен мог бы отнять ладонь, остаться на месте, попрощаться и исчезнуть, как исчезли в деликатном понимании парни из его группы — но он, приподняв удивленно брови, идет за Авивом. Они больше не говорят, ненужные слова могут нарушить тонкую материю спонтанной близости, спугнуть зарождающуюся, волнующую связь на иных, невербальных уровнях. Авив тянет его за собой — обратно в темноту, по узким и душным коридорам, по еще полному залу, быстрее с каждым шагом. Он не критичен, на этой стадии возбуждения ему плевать, где уединиться: уборная — первое, что приходит в голову, самое быстрое и простое решение, самое естественное для спонтанного секса в маленьком клубе... И далеко не лучшее для любого рода перспектив, но эту мысль, как и все прочие, вытесняет хаотичное эйфорическое предвкушение. Им везет: один из двух тесных, плохо освещенных туалетов оказывается свободен. Адреналин подгоняет скорее запереть дверь, голова кружится от знания, что Стивен ясно осознает, зачем они здесь. В широко распахнутых светлых глазах — отблески того же нетерпения, хотя робкая неуверенность в движениях намекает, что подобное для него в новинку. Его взгляд почти безотрывно прикован к губам, и в нем, как и на всем лице, теперь читается — или Авиву только кажется — совершенно однозначная просьба. 2017 Авив подчиняется без промедления и сомнений. Потянув за собой сжимающую повод-галстук руку, опускается на колени — чуть резче, чем следует, ударяясь коленями о ковер. Немного больно и неудобно, и старый рефлекс неизменен, боль откликается возбуждением, простреливает по позвоночнику и сбегает вниз, словно через него пропускают ток. У них мало времени, поэтому Авив торопится, цепляется пальцами за резинку штанов, тянет вниз, прижимается губами к тонкой коже сгиба бедра, позволяет себе несколько долгих, дурманящих секунд любоваться рельефом каждой детали того, что не увидят другие. У Стивена идеальный член, идеального размера и формы, такой же безупречный, как его разум, слух, лицо, волосы... В этом человеке нет ничего несовершенного. Даже полосу, оставшуюся после обрезания, сложно назвать рубцом, она еле заметная, светлая, ровная — результат сознательного выбора и обдуманного решения взрослого человека. У него самого на этом месте обыкновенный шрам, как и у большинства прошедших аналогичные обрядовые процедуры в восьмидневном возрасте. Но Авив весь в шрамах, одним меньше, одним больше, а его Стиви — до сих пор нежный ангел с кожей из шелка и бархата. Он опьяненно сглатывает от тактильного голода, смотрит наверх, ища одобрения, зная, как удобно аккуратный член его любовника ложится на губы и как он тает от этих ощущений, отпуская контроль над голосом и дыханием. В глазах Стивена хитрая улыбка, а в голове — собственный план, и вопреки изначальному намерению он опускается на колени рядом, тянет за импровизированный поводок и целует — со всем огнем, который так искусно прячется за внешним прохладным, вдумчивым покоем. Будто это нажатие на плечи — не призыв к действию, а самодовольная демонстрация энтузиазма, с которым его организм реагирует на партнера. Мало времени, мало воздуха, мало только поцелуев, и Авив протестующе стонет в его губы, стискивая его за талию. Одурманенный, возбужденный, он не помнит, как под спиной оказывается ковер и как развязанный, вконец измятый галстук отлетает куда-то в сторону. Стивен нависает сверху, опять без очков, со взглядом настигшего жертву хищника — он слишком хорошо знает об этом, как парализует Авива этот взгляд. Было бы гораздо удобнее упасть вдвоем на диван: ковер совсем тонкий, и твердый пол давит на лопатки, — но боль по нервной цепи позвоночника переходит в откликается внизу живота, превращаясь в дрожь во всем теле. Необходимость выбираться из дома и острое желание бросить все и остаться здесь ожесточенно борются внутри, и Стиви с его неторопливыми, чувственными поцелуями не помогает сделать правильный выбор. Авив громко ахает, запрокидывает голову, подставляя шею под поцелуи, и руки сами ложатся Стивену на голову, перебирают и поглаживают волосы. Неловко, в четыре руки они расстегивают его рубашку так резко, что одна из пуговиц, кажется, отлетает; ремень на брюках поддается не сразу, и его раззадоренный, жадный Стиви сдергивает их вместе с бельем даже слишком грубо. Его майка под руками Авива тянется, но она выдерживала такое уже много раз. Они занимались сексом накануне ночью, а затем еще раз пару часов назад, готовиться долго нет необходимости, и Авив хватается за его плечи, за спину, прижимается теснее, трется о живот и разводит колени. Желание, вскипевшее в крови за считанные мгновения, захлестывает его с головой, накрывает обоих, и Стивен вздергивает его под бедра. Он неосторожен, на коже останутся синяки от пальцев, и лопатки проезжаются по ковру, по смятой рубашке, жестко, до горящей кожи, до сорванного от жажды дыхания. Пальцы беспомощно скользят по слишком короткому ворсу; второй рукой Авив обнимает его, тянется к нему, еще теснее, еще жарче, пока Стивен короткими, резкими рывками насаживает его на себя. Это так неудобно, очень грубо, слишком быстро, сухо, больно и восхитительно, Авив кусает губы, не понимая, как вдохнуть. От каждого движения он проезжается по ковру спиной, от пояса до затылка, и Стивен держит его за шею одной рукой, а второй жадно оглаживает по груди и животу, накрывает член. Авив дергает бедрами, инстинктивно пытаясь толкнуться в ладонь, и не может дальше удерживать вскрики мучительного, сладкого удовольствия. Он хочет большего, подается навстречу, когда распаленный любовник наклоняется над ним, ловя зубами его губы, покусывая и целуя грязно, бесстыдно. Движения его пальцев на члене Авива отточенные, четкие, правильные, он быстро двигает кистью, пока все внутренности того не сводит пульсирующей судорогой острого, дезориентирующего блаженства. Руки соскальзывают со спины Стивена, когда тот начинает двигаться рвано и особенно интенсивно, его непогашенное желание разъедает изнутри, в прозрачных глазах плещется темнота, опасная и завлекающая. Авив тонет в ней без страха, отдается, теряя счет времени, будто одурманенный... А затем Стиви выходит, нависает над ним тенью, кончает на живот, грудь и шею, горячая сперма смешивается с остывающей, попадает даже на лицо. — Такой красивый, — отдышавшись, Стивен шепчет в его приоткрытый рот, водит по губам пальцами, размазывая собственное семя, затем снова целует, помечая то, что и так давно его. — Такой… Авиву слишком хорошо, чтобы отвечать, он глубоко и прерывисто дышит, ожидая, когда успокоится колотящееся сердце. Стиви, устроившись рядом, приподнимается на локте и смотрит ему в глаза. Улыбается, водит тыльной стороной ладони по плечу и груди, игриво, ласково, будто поддразнивает и намекает на продолжение. От каждого касания по коже кругами расходится нега, и в голове рождается мысль, что за такие мгновения он любит их настоящее гораздо сильнее прошлого. За Стивена, который был таким стеснительным и сдержанным, когда они начинали встречаться, а теперь живет одним моментом, словно ему нет и двадцати. И за самоощущение — он бы не променял себя сегодняшнего, умиротворенного, почти научившегося доверять, на прежнего, нервного, загнанного, не способного усидеть на месте, но плотно сидящего на полулегальных медикаментах. Он накрывает его ладонь своей и сжимает благодарно, все еще слишком разомлевший для разговоров. Кажется, тщательно уложенной прическе пришел конец после активного взаимодействия с ковром, а рубашка скаталась под спиной в бесформенный ком. Еще четверть часа назад Авив запаниковал бы, но теперь эта мысль не вызывает даже тени недовольства. Ничто не может вырвать его из ленивого блаженства... Кроме разве что телефона, который вибрирует перед зеркалом, коротко и требовательно. — Сколько времени? — бормочет Авив. Здесь нет настенных часов, и чтобы узнать ответ, нужно подняться и проверить на экране, но делать этого совершенно не хочется. Впрочем, по лицу Стивена, одновременно хитрому и немного виноватому, все становится ясно. — Теперь мы точно опаздываем. — Полагаю, что ты прав, — тот улыбается без капли раскаяния, но перетекает в сидячее положение слишком медленно для человека, которого ждут на саундчеке. Выпутавшись из рукавов, Авив вытирает себя испорченной рубашкой. Хочется принять ванну, но у них нет даже десяти лишних минут; нужно заново зачесать волосы и выбрать новый костюм, но на подобное точно не хватит времени, а от прежнего уцелел только пиджак. — Мне кажется, тебе не стоит так педантично заострять внимание на одежде, — замечает Стивен. Сам он, кажется, даже не собирается переодеваться, только поправляет футболку и подтягивает штаны. — Поверь мне, Ислингтон видел гораздо более провокационные вещи. — Конечно, почему бы и нет? Ты так говоришь, потому что это я буду выделываться там весь вечер, а ты выйдешь на каких-то полторы песни, — Авив нервно смеется и торопится наверх, не дожидаясь возражений. Он заскакивает в душ, наспех ополаскивается, швыряет полотенце на пол и выбегает, чтобы затем в возмущении наблюдать, как Стивен с умиротворенно-невозмутимым видом переоблачается в висящие на спинке стула, заранее приготовленные джинсы. Помимо этой детали в свой образ его партнер по жизни и сегодняшнему выступлению изменений решает не вносить. Негодование так велико, что он с яростным лицом натягивает валяющиеся у кровати вчерашние скинни — они хотя бы относительно чистые и не мнутся, — и выхватывает из шкафа первую попавшуюся футболку. Она далеко не новая и слишком свободная в плечах даже для Стивена, белая с каким-то дурацким зеленым монстром, но, ведомый чувством протеста, искать свои вещи он не собирается, несмотря на то, что их в доме достаточно. В последний момент, полсекунды помедлив, он все же накидывает пиджак и, заглянув в зеркало, пытается пригладить пальцами волосы. Вид у него совершенно дикий и вызывает у самого себя брезгливость, смешанную с недоумением, но, по крайней мере, так он будет отлично сочетаться с нарядом бесстыжего, явно довольного собой Стиви. Слишком красивого в череде своих коварных улыбок и непрекращающихся дразнящих прикосновений, чтобы злиться на него всерьез. Позже, уже на сцене, отыграв половину сета, Авив фоном размышляет о том, как хотел бы этим вечером объявить его выход. Хочется выразить переполняющие все естество чувства к нему и, может быть, даже мстительно смутить — для публики музыкант Стивен Уилсон по-прежнему закрыт в отношении всего, что не касается его творчества и сопутствующих процессов. Авив не такой, он привык быть искренним, почти экстремально откровенным — будь его воля, он бы кричал о своей любви на каждом углу. Хотя... за двадцать лет он уже столько раз открыто и без стеснения говорил об этом, что Стиви пора бы привыкнуть. — В каком-то смысле он мой ментор, — говорит он в микрофон, и слова на неродном языке все еще немного путаются в голове. — И мой друг. И он всегда рядом для меня. И я люблю его. Я бы хотел пригласить на сцену... Имя тонет в аплодисментах — здесь, в Англии, для Стивена они привычно громче. Он выходит почти вальяжно, бессовестно расслабленный, обнимает коротко, в рамках приличий, что не мешает украдкой поцеловать его в шею. А после не убирает руку с плеча и зачем-то тянет к себе, склоняясь к уху Авива. — Если у нас юбилей, мы обязаны отпраздновать, — сообщает он, когда Авив вытаскивает наушник. — Мы можем, например, повторить обстоятельства первой встречи. Авив понимает, что если кто кого и смутил в этот момент, то жертва явно не Стивен. Он не может перестать широко улыбаться и смаргивает неожиданную влагу с ресниц — не то от напоминания, не то от того, что Стивен, совершенно не стесняясь зрителей, привычным жестом берет его за подбородок и быстро, с бесконечной нежностью гладит пальцами по лицу. Легкая кисть почти сразу перемещается на его предплечье, и от заполняющего счастья Авив замирает: для его скрытного Стиви эти вольности на глазах у такой аудитории равносильны признанию. Спустя секунду или две, пока он неловко выпутывается из ставшего вдруг жарким пиджака, почти застряв в рукаве, Стивен отходит к своему микрофону и выдает публике какое-то смехотворно неправдоподобное объяснение их заговорщицкому виду. Будто бы ненавязчиво поделился с Авивом, что никогда еще не выступал на сцене с таким количеством коллег в очках. «Группа задротов». В самом деле, Стиви? Такое мог выдумать только человек, который двадцать лет назад во время знакомства вместо имени спросил у него сигарету. Слова, сказанные веселым и взволнованным голосом на ухо, не покидают голову даже после концерта. Когда сцена пустеет и техники заканчивают разбирать аппаратуру, ноги несут Авива к служебному входу. Теперь здесь нельзя курить, и камера над дверью строго следит за порядком, но он не боится штрафов, за ним давно закрепилась привычка тратить деньги на глупости. Он чувствует себя по-идиотски счастливым и смеется над собой, прикрыв глаза рукой в смущении. Стивен находит его почти сразу и, ни слова не говоря, тянет обратно. Нет нужды объяснять, куда именно; предвкушение, подхваченное бурлящим после концерта адреналином, быстрее гонит кровь по жилам, а их — по чистым коридорам. Уборные в Ислингтон-холле далеко не такие маленькие, как в том клубе, светлые и стерильные, пахнет в них химическими цветами — и Стивен шутит, что это уже начинает быть похожим на романтическое свидание. Авив заталкивает его внутрь, щелкает задвижкой — и теперь, спустя два десятка лет и один запрет курить в общественных местах, ничто не мешает ему целоваться, по-юношески торопливо и смазанно, прижавшись к своему Стиви всем телом, стискивая в пальцах шелковые пряди. 1997 Невыносимо хочется поцелуев, но только не после сигарет, потому Авив бездумно тянет его на себя, обняв ладонью затылок, и подставляет шею в бессловесном призыве к действию. Гладит мягкие, тяжелые волосы, утыкается в них носом, проводит по ним запястьем, отмечая запахом собственных пряных духов, мечтает распустить водопадом, но не решается, будто они — грань следующей ступени доверия. Губы Стивена касаются скул неторопливо и деликатно, от этих невесомых ласк и обжигающего дыхания подрагивает диафрагма. Авив не умеет так смаковать, он ждал этого слишком долго и теперь спешит залезть руками под рубаху, за мягкую ткань футболки, к напряженному животу, к частому сердцебиению за ребрами. Кожа под слоями одежды горячая и такая нежная, что хочется тереться об нее лицом. Терпения почти не осталось, пальцы вперед мыслей пробирается под пояс; рука спускается ниже, накрывает ладонью твердый член под джинсами, вызывая волны ответной дрожи. Сильнее любых психоделиков прошибает осознание, что Стивен, этот замкнутый недотрога, сейчас здесь, с ним, в его объятиях, податливый, как теплое масло, позволяет трогать себя, беззвучно выдыхает куда-то за ухо... Снова и снова упрямо тянется за поцелуем, но привкус табака во рту слишком сильный, и Авив уворачивается с сожалением. Он до безумия жаждет видеть эти девичьи губы припухшими и порозовевшими, попробовать на вкус маленький аккуратный рот; ему кажется, что еще никогда в жизни он не хотел подобного так сильно и так неуместно. Стивен в замешательстве и не понимает причины, потому, чтобы не объяснять, Авив прижимает его к противоположной стене спиной и опускается на колени. Он слышит короткий, удивленный вздох, который течет по плечам мурашками и отдается ноющей сладостью в напряженном члене. Это первый звук, который сорвался с губ Стивена с тех пор, как они вернулись в клуб, будто неизменная маска вежливой отстраненности дала трещину, и огонь, который Авив чувствовал под ней, рвется наружу. Несколько долгих секунд он любуется, чуть отстранившись. Стивен бледный и тонкий, у него гладкая, безволосая грудь, плоский живот и по-мальчишески узкая талия. Светлая кожа притягивает, провоцирует испачкать ее помадой, пометить собой, своим запахом. Авив не может удержаться и прижимается к ней ртом на ладонь ниже соска, там, где чувствуется лихорадочная пульсация. Отпечаток губ на молочно-белой коже под сердцем в темноте выглядит кроваво-красным. Вслепую, непослушными от смеси страха и восторга пальцами он расстегивает джинсы. Мышцы пресса напрягаются под его губами от щекотки или желания, когда Авив дразнит его, выцеловывает тропинку, спускаясь все ниже и ниже, оставляя смазанный след помады и крупные серебристые блестки с век. Ладони соскальзывают ниже, сжимают, гладят через ткань, ощущая под ней крепкое и твердое. Стивен выдыхает громко и удивленно, его руки взлетают в воздух, словно он хочет положить их Авиву на голову, скорее толкнуть дальше, но не может позволить себе такой дерзости. Авив и сам тяжело дышит от предвкушения и осознания, как Стиви хочет его. Он торопливо, в несколько движений стягивает джинсы до бедер, стреножив; в пальцах сам собой оказывается маленький пластиковый треугольник медиатора, выпавший из заднего кармана, но сейчас не до того, он мешает, еще одна ненужная мелочь на пути к самому желанному сейчас. Белье отправляется следом, и через секунду перед глазами покачивается член, не слишком крупный, светлый и очень ровный, почти вертикальный от нетерпения. Стиви чистый и ничем не пахнет. Авив привык к обратному с необрезанными парнями, но научился справляться с брезгливостью и принимать физиологию, потому теперь тонет в новой волне обожания и благодарности, когда обхватывает губами головку и слышит сверху дрожащий полувздох-полустон. Кажется, впервые за годы он придет в экстаз от одного ощущения чужого члена во рту — нет, не чужого, а его Стиви, его мечты и идеала. Гладкая округлая головка скользит по губам, и Авив, качнув головой, берет глубже и нежно посасывает. Он не думает ни о чем, его ведет телесная память и желание сделать своему ангелу хорошо, приласкать так, как не мог никто до него и не сможет никто после. Он водит ладонями по животу и бедрам, поглаживает мошонку, придерживает член у основания и мягко сжимает; на каждое движение, на каждое скольжение губ по бархатной коже, на каждое прикосновение Стиви прерывисто выдыхает, ахает, едва слышно, удивленно, мелодично, и Авив еле сдерживается, чтобы не застонать в ответ. Он смотрит вверх и часто моргает, и внимательные глаза за стеклами очков кажутся совсем темными. Пару раз пропускает член в горло, принимает в рот до основания — и Стивен наконец кладет руку ему на затылок, зарывается пальцами в волосы, отчего по позвоночнику бежит жидкий огонь. Он касается нежно и осторожно, словно не уверен, позволено ли ему. Авив позволяет, хочет этого, ему нравится до сладкой дрожи во всем теле. Он накрывает его руку своей, надавливает несильно, и кладет вторую на бедро, чтобы потянуть на себя. И Стиви, понятливый, умный мальчик, схватывает на лету. Ладонь его скользит по затылку к шее, где духи пахнут жарче и слаще всего; локтем свободной он опирается на стену, а бедрами несильно, на пробу, толкается вперед. Губы скользят по стволу, головка ложится на язык так выверенно, будто этот член был создан специально для его рта. Стиви щадит его, двигается сперва плавно, будто исследует границы дозволенного; Авив позволяет все. Он передает контроль и теперь может смотреть вверх, исследовать пальцами, сосредоточиться на текстуре тонкой кожи, рельефе аккуратных вен. Вздрагивает всем телом, когда ладонь на затылке чуть напрягается, удерживая голову, надавливает с силой. Бедра движутся резче, так, что руки Авива соскальзывают с них на икры, член во рту напрягается сильнее и входит глубже. Накрывает знакомое чувство беспомощности, но на этот раз оно смешано не со страхом, а с абсолютным кайфом, словно он в трипе; он кладет ладонь поверх собственного члена, сжимает через штаны, и удовольствие простреливает снизу вверх встречной волной. Он сжимает и трет ладонью, рвано, без ритма, не в такт размеренным движениям во рту, и кончает, даже не расстегнувшись, быстрее, чем успевает осознать. На несколько долгих секунд коротких сладких судорог он теряет чувство реальности, ничего не слышит и видит лишь цветные круги перед глазами. В голове блаженная пустота. Член замедляет движение, во рту Авива только головка, и он сперва сжимает ее губами и лишь затем открывает слезящиеся глаза и смотрит вверх. В тусклом освещении лицо Стивена кажется еще более вытянутым, и когда он опускает голову, завешиваясь выбившимися прядями, оно тонет в тени и светлыми пятнами на мгновение напоминает череп. Приоткрытые губы поблескивают, в бесцветных глазах удивление и интерес. Видит ли он в Авиве что-то экзотическое? С отголосками оргазма постепенно рассеивается дурманная дымка, мешающая мыслить трезво. Он видит себя со стороны — размалеванную безымянную дешевку с членом во рту, одноразовый источник кайфа на пять минут. На них смотрят именно так, с любопытством, и, кончив на язык, теряют интерес. Сердце сжимается от страха и понимания, что Стиви тоже уйдет, не оглядываясь, оставит его позади, использованную пустышку. Авив знает, что не переживет этого. Но до этого момента есть еще минуты, пока они здесь, пока его трахают в рот, и все это время Стиви принадлежит ему, полностью, безраздельно. Авив жмурится, смаргивает слезы, которые ползут по щекам вместе с тушью, и тянет его на себя, прося продолжать. Он скользит ладонями по узким бедрам, сжимает талию, обводит пальцами пах и основание члена, размазывая собственную слюну, остатки помады и блестки. Он должен оставить следы, хотя бы на один вечер, хотя бы незаметные. Должен запомнить как можно больше текстуры и запаха кожи, коротких стонов и рваных выдохов. Должен запомниться. Он чувствует, что Стивен готов кончить, когда его ладонь соскальзывает с затылка на плечо, когда член пульсирует и поджимаются яйца. Авив ловит нужный момент, отстраняется — головка упирается в язык, — и смотрит вверх, не моргая, в потемневшие глаза, пока тот замирает и крупно дрожит всем телом. Сперма попадает на губы, стекает густыми каплями, пошло и грязно. Авив давит в себе желание стереть ее, он ждет, пока Стиви придет в себя, взглянет еще раз напоследок. Они не разрывают взглядов, переводя дыхание, и не двигаются. А затем Стиви сжимает его плечо и тянет вверх, заставляет встать на ноги и опереться на стену. Смотрит, ощупывает взглядом лицо, в особенности губы. Он выглядит диковато, его скулы порозовели, на них тоже блестки от теней, и на лице странная, пугающая улыбка, а в глазах… восхищение? С этим восхищением он гладит Авива по лицу, еще сильнее размазывая потекшую краску, трогает губы будто какое-то произведение искусства. Так не должно быть. После отсоса обычно или хвалят, или ругают, или хлещут по щекам, или помогают кончить, если повезет. Но не награждают взглядом восхищенного маньяка. В секунду Авив поднимает руку и торопливо вытирает рот рукавом. Еще секунда — и он нащупывает замок на двери, толкает ее и в панике выскакивает в коридор. Он не слышит никого и не оглядывается, идет быстро, почти бежит, едва не оступаясь на каблуках. Сталкивается с кем-то высоким, на плече сжимается рука; кто-то пьяный рад ему и пытается увести куда-то еще, Авив вырывается и с размаху бьет его по щеке. Еще несколько секунд — и он на улице, ночной ветер хлещет в лицо, высушивая слезы. Несколько кварталов он проходит быстрым шагом почти вслепую. Глаза жжет, но в груди еще больнее, хочется обхватить себя руками, сжать до хруста ребер, чтобы физическая боль перекрыла душевную, но он все еще видит себя со стороны — грязного, бесстыжего и испорченного. Трогать себя брезгливо. Он не понимает, как Стиви смог прикоснуться к нему, почему не оттолкнул, не разглядев гнилое, проебанное нутро. Хочется курить или чего-то посильнее, чтобы отключило мозги. Он запирает дверь квартиры и прислоняется к ней спиной, не зажигая свет. Ему очень холодно, все тело скручивает мелкими неприятными судорогами. Несколько раз он вяло хлопает ладонями по карманам, не зная, чего хочет сильнее, сигарету, вымыться или лечь прямо на пол. Рядом с почти пустой пачкой пальцы натыкаются на что-то маленькое и плоское — Авив узнает на ощупь медиатор и ударяет головой о дверь. Это низшая точка, которой он мог достичь — стащить после секса сувенир на память. Жалкий одержимый клептоман. Он кладет медиатор обратно и тащит себя в ванную, на ходу выпутываясь из одежды. Плащ падает на пол, ботинки улетают в комнату, тонкая сетка майки чуть не рвется, когда Авив резко тянет ее через голову. От зеркала он отворачивается, не желая смотреть себе в глаза; опирается на край ванны и дергает оба крана. На него летят ледяные брызги, затем кипяток, и он отшатывается. Вода чуть не попадает на ладони, которые совсем недавно лежали на бедрах Стиви, на плечи, за которые Стиви тянул его к себе, на лицо, на котором еще горят фантомные следы пальцев. Авив тяжело дышит. Мысль о том, что он смоет с себя следы Стиви, последнее, что у него осталось сейчас, режет изнутри. В конце концов, он все же забирается в ванну и выключает воду, когда она добирается до пояса. Не чувствует, холодная она или горячая. Плечи и руки мелко трясутся, и щеки вновь мокрые; он не понимает, почему. Все было хорошо, даже лучше, чем он мог мечтать. С ним был Стивен, наконец, после двух лет тоски по нему, его ангел, его одержимость. Стиви тоже хотел его, ему даже понравилось. Наверное. Нет, точно понравилось, Авив не сомневается в своих навыках. Но слезы текут без конца, и в голове мечется единственная мысль: он все испортил. Сломал, не успев выстроить. Он хотел Стиви — присвоить, забрать себе... Но не так. 2017 За дверью слышны шаги и звуки бьющейся об раковину воды, пока кто-то моет руки, но это только подстегивает продолжать. Авив ловит себя на мысли, что целоваться ему сейчас гораздо интереснее. У них есть все время мира, а не несчастные пять минут, после которых развеется наваждение; они могут вместе поехать домой, в привычную чистую ванную, смыть друг с друга адреналин после шоу, поддразнивать друг друга, смеяться, стоять под струями теплой воды, обнявшись. Затем пойти в постель, такую же привычную и идеально удобную, и в ней провести оставшуюся ночь, не размыкая рук и губ. Правда, в этот момент они больше спорят, чем целуются. — Если ты не возражаешь, я сам намеревался вернуть тебе любезность, — шепчет Стивен, ухватив его под локти, когда Авив пытается опуститься на колени. — Ты не вернул мне даже зажигалку, — бормочет он так же тихо, с деланым недовольством выпутываясь из объятий, хотя от образа Стиви на коленях и его аккуратных губ на члене путаются мысли и плавится воля. — Я ее сохранил, — тихо смеется Стивен ему в висок. — Если хочешь, верну прямо сейчас. Если вернешь мне медиатор. — Ты маньяк, — ворчит Авив и не может сдержать еще одной идиотской улыбки. — Знаешь, — тот вдруг шепчет ему на ухо, обездвижив крепким объятием. — Я осознаю, что сам инициировал эту авантюру, но теперь мне кажется, что секс в уборной уже не соответствует нашему статусу, ты не находишь? В твои двадцать четыре или мои двадцать девять это итог страсти, но теперь… — Но теперь у нас есть ковер, — хохочет Авив в полный голос, уже никого не стесняясь, затем целует его глубоко, прежде чем открыть дверь и выйти в коридор с самым самодовольным — при взлохмаченных волосах, мятой майке и горящих скулах — видом. — Хорошо, что у тебя есть мои вещи, — говорит Авив уже в машине на почти пустой ночной дороге. — Судя по тому, что ты выбрал для сцены мою футболку для сна, — вид у Стивена предельно невозмутимый, с каким он неизменно изрекает свои характерные шутки, — а также мое белье и мои носки, свои вещи нужны тебе только для того, чтобы помечать территорию. Губы Авива расползаются в стороны сами собой. В этом определенно есть доля правды: сложно было бы жить где-то подолгу, как он у Стивена — или Стивен у него в Израиле — и не оставлять после себя кучу вещей, о которых даже не помнишь, но Стиви знает, что он делает это намеренно. — Я и так знаю, что ты мой, — возражает он самодовольно. — Я знал это, когда мы встретились. Решил, что ты должен принадлежать только мне. И будешь. И вот мы здесь. Стивен только смеется в ответ приязненно. Другому сказал бы, что не принадлежит никому, кроме себя самого, и Авив знает это наверняка, как знает всего Стивена, — но сейчас тот просто улыбается, и его глаза светятся за стеклами очков, отражая блики фонарей. У них за плечами пять совместных альбомов и гора еще невыпущенного материала. Стивен стесняется пригласить именитого коллегу к сотрудничеству — и Авив лезет вперед него, с очаровательной наглостью назначая встречи. Стивену нужен женский вокал для сольных проектов — и Авив сводит его с талантливой вокалисткой, которую продюсирует сам. Стивен уходит в другие проекты — и Авив ждет его, преданно и терпеливо, потому что тот всегда возвращается к нему, даже если уверял в обратном. Авив постепенно приручил его, даже выбил себе право на фамильярное «Стиви». Сам он принадлежит ему в равной мере — и Стивен это знает. Говорит, что Авив своенравный, себялюбивый, даже самовлюбленный, иногда откровенный самодур — все возможные и невозможные «само-», собранные в одной персоне. В этом есть доля правды, но еще никого другого Авив не пускал так глубоко в свое «само-», в себя, в свой дом, в свое эго и свою душу; никто другой не сумел так прочно пустить в нем корни. Он смотрит на поблескивающую влажную дорогу и пролетающие мимо огни, любуется сидящим рядом человеком и размышляет, что все эти годы наблюдал, как он менялся. Как превращался из местечковой прог-звезды, автора психоделических двадцатиминутных гитарных соло, скромного мальчика в мешковатой рубахе и разбитых кедах — в колоссальных масштабов сверхличность. Стивен в настоящем способен повергнуть в трепет, и Авив был все это время рядом, на том расстоянии, где гений прячется за старыми майками, пижамными штанами и презрением к обуви. Двадцать лет за плечами, новые двадцать еще предстоит пройти. Это странно, думает Авив, глядя вправо, на тонкий профиль и легкие руки на руле. Странно, но со Стиви он чувствует себя дома где угодно. В Лондоне и в Тель-Авиве. В маленькой съемной квартире рядом со студией звукозаписи в Нью-Йорке и в гастрольном автобусе на самых безлюдных европейских дорогах. Даже в дребезжащей железяке высоко в небе над океаном.