something we will never be

Когда на пресс-конференции мы сидим в считанных сантиметрах друг от друга, а я не могу сосредоточиться на вопросах репортера. Когда мы светски улыбаемся друг другу из разных концов комнаты на вечеринке в честь открытия турнира. Когда на короткий миг мы остаемся одни в темном коридоре, и твои губы обрушиваются на мои, целуя с отчаянием и какой-то неутолимой жаждой. Когда, откидываясь на спинку отельного дивана, мы восстанавливаем дыхание, и наши пальцы сцеплены в попытке удержать мгновение и вечность. Когда наши взгляды встречаются перед тем, как я в последний раз улыбаюсь тебе, ступив на трап. Я думаю о том, что у нас было. О том, чего у нас никогда не будет. Ты никогда не будешь сидеть на французском балкончике в бежевых брюках и белом поло, держа в руках утреннюю газету, пока на столике дымится свежий кофе, а солнечные лучи падают на твои волосы. Я не выйду к тебе в шелковом халате с завтраком на деревянном подносе, чтобы поцеловать тебя и с улыбкой сказать: — Доброе утро. Ты не ответишь, глядя на меня с невыразимым ощущением светлой тоски: — Доброе. Конечно, нет. Как же глупо. Я никогда не смогу обнять тебя на турнире, радуясь твоей победе над очередным молодым шахматистом. А после матча я не буду сидеть в твоем номере, бурно и увлеченно обсуждая прошедшие партии, анализируя ходы и составляя новые комбинации. В выходной я не приду на Центральный стадион, чтобы встретить тебя после футбола, и твои товарищи не помашут мне: «Здравствуй, Лиза!». Я не поздороваюсь с супругой Владимира, Машей, не спрошу участливо о том, как поживает их двухлетняя дочь. Ты не обнимешь меня за плечи, пока мы идём к твоей «Волге», а я не похлопаю ласково тебя по щеке. — Снова всех разгромили? — Сегодня продули, но игра все равно получилась хорошей, — не ответишь ты, со значением глядя мне в лицо. Не будет легкого поцелуя в макушку и смеха по дороге домой. И вовсе не потому, что ты не играешь в футбол. Мы не поставим пластинку Эллы Фитцджеральд в граммофон на всю громкость. Ты не будешь важно сидеть в гостиной, делая наброски для своей новой книги от руки, пока я, пританцовывая, готовлю ужин. Мы не выйдем на улицу, где солнце уже устало скрылось за деревьями на востоке, и не станем говорить о своих страхах — переборов каждый сам себя и своё эгоистичное стремление казаться непобедимыми, идеальными. Я не сяду на скамью, ты — на корточки, чтобы взглянуть друг другу в глаза. Ты не накроешь мою ладонь своей, мягко и спокойно удерживая пальцы, не улыбнёшься так печально и мудро: я с тобой. Никогда мы не прочувствуем всю обнажающую ясность, полную неотвратимость и силу этого момента, и ты не сотрёшь слезинки с моего лица, быстро моргая, чтобы не показать свои — негоже мужчине быть слабым, чувствительным. А я никогда не скажу, как сильно мне хочется, чтобы рядом со мной ты мог себе это позволить. Ты никогда не пригласишь меня в филармонию на 15-ю симфонию Шостаковича, а я никогда не обрадуюсь возможности разделить с тобой этот чудесный вечер, полный музыки и любви. Музыки, которую я не понимаю, а ты очень любишь, и для меня этого достаточно. Мы не будем сидеть, затаив дыхание, слушая оркестр и наблюдая за дирижёром, загипнотизированные мощным потоком энергии. — Он написал её за два месяца, — не прошепчешь мне после второй части. Мы не выйдем из филармонии, держась за руки и с улыбками соглашаясь дать автограф нескольким ценителям шахмат. — Мама часто играла Рахманинова, — не скажу я, когда мы сядем в машину. — После её смерти я была в Карнеги-Холле, там давали Второй концерт. Мы не сойдёмся на том, что в следующий раз стоит обязательно сходить на Рахманинова. На следующий день ты не подаришь мне пластинку с фортепианным концертом номер два. Проснувшись от кошмара однажды ночью, я не позвоню тебе, пересказывая сон в деталях, и не услышу в ответ добрую насмешку. Ты не станешь забавными рассказами с работы отвлекать меня от тяжёлых мыслей - и совсем не потому, что на твоей работе не происходит ничего забавного. Не вздохнёшь едва заметно, с плохо скрываемым беспокойством проговаривая: все в порядке, Лиза, все хорошо. И даже несмотря на то, что я разбудила тебя перед интервью на испанском телевидении, твой невозмутимый голос не будет успокаивать меня следующие полчаса. И вовсе не потому, что все наши звонки прослушиваются. Мы никогда не будем сидеть в беседке на даче под Москвой и петь песни с твоими друзьями в сопровождении аккордеона, странного русского инструмента с завораживающим звучанием. Я не буду тайно наслаждаться тем, как уютно и естественно на мне сидит твоя огромная рыбацкая ветровка. — Твоя дизайнерская одежда пропахнет костром, — не объяснишь ты мне перед тем как всучить эту забавную вещицу. Твои друзья никогда не рассмеются над тем, как забавно я пою на русском, не примутся учить: — В слове «отчего» нужно говорить «во», а не «го», Лиза! Давай вместе: отчего, отчего, отчего мне так светло… — Оттого, что ты идёшь по переулку, — не допоёшь ты, подкидывая дрова в костёр. Не сядешь рядом, подавая кружку чая с малиной, подпевая ребятам и искоса поглядывая за моей реакцией на твоё пение. Я не постараюсь скрыть своё участившееся сердцебиение от мыслей, что ты, возможно, поёшь только для меня. —Ты почти избавилась от акцента. И я не буду страшно горда собой от этих твоих слов. Мы никогда не проснёмся от утреннего солнца в нашей светлой и просторной спальне, умиротворённо глядя в окно. Ты не заправишь выбившуюся прядь медных волос мне за ухо, а я не подам виду, как важны для меня твои редкие, но очень чувственные проявления нежности. — Я так хочу, чтобы ты остался, — не признáюсь я, глядя, как ты выскальзываешь из постели. — Знаю, милая. Я тоже этого хочу, — ты не оставишь несколько мягких поцелуев на щеке перед тем как направиться в ванную, захватив большое вафельное полотенце. Днём ты не позвонишь из департамента и не сообщишь взволновано: мы едем на турнир в Пальму. Я не буду размышлять о том, что невероятно удивительно, ты так много повидал в жизни за свои тридцать восемь лет, и тем не менее поразительно искреннен и неопытен во всем, что касается нас. Словно с тобой это происходит впервые. Словно со мной — тоже. Нет. Ты никогда не сможешь держать меня в объятиях у всех на виду. Я никогда не познакомлюсь с твоей мамой. Мы никогда не появимся на публике, держась под руки. Мы никогда не сможем выступать под одной фамилией. И вовсе не из-за трудностей межгосударственных отношений. Так даже лучше. Всё, что у нас есть: грёбаные три минуты, пока ты спешно проверяешь наличие документов в портфеле прежде чем покинуть мой номер и отправиться в аэропорт, а я докуриваю сигарету. Ты отрываешься от своего занятия, мягко глядишь на меня, — во взгляде читается укор, почти родительское беспокойство. Знаю, тебе не нравится, что я принялась за старое, но, по крайней мере я уже год не вспоминаю о таблетках. — Я брошу. Всему своё время, — жму плечами с издевательской улыбкой. Паршивое слово. Мы оба прекрасно знаем, что у нас нет никакого времени. Все наше время - это тайные короткие встречи в странных безлюдных местах, а на публике - напряженные улыбки и взгляды, понятные только нам двоим. Письма с фальшивыми именами и адресами, передаваемые через друзей и редкие телефонные звонки, когда ты признаешься мне в любви в каком-нибудь иностранном отеле, где тебя не услышат жена и сын. Тушу злополучную сигарету и притягиваю твоё лицо к своему. Целую. Вкладываю в этот поцелуй всю горечь и боль, всю свою любовь и страдание. Он почему-то ощущается как прощальный. И я прощаюсь. Прощаюсь с тем, что у нас было. С тем, чего у нас никогда не будет. Ты непростительно долго обнимаешь меня, удерживая в кольце своих сильных рук. Я закрываю глаза. - Береги себя, Лиза. Вот и все, что ты скажешь. Бумажка с российским почтовым адресом, оставленная на кофейном столике, скажет намного больше.