Докуда стекает нефть

- Я - нормальный мужик, - заявляет Марк Владимирович с порога и въезжает кулаком в дверной косяк так, что обшивка трещит. Гриша подается вперед и по-волчьи обнюхивает Марка. Он прискорбно трезвый. И зрачки хоть и плывут, но тоже трезвые, не тронутые “снежковым” угаром. Это что-то новенькое. После первого рандеву в президентском кабинете, которое продолжилось в спальне, а закончилось утренним неловким прощанием у двери, Багдасаров заявлялся в президентские чертоги пару раз в неделю. Едва держался на ногах, цеплялся за плечи Стрельникова и возвещал: “Гри-ишк… Я в дрезину. Пошли в койку”. В первый раз Гриша обрадовался. Во второй напрягся. В третий стало понятно, что вырисовывается какая-то нездоровая тенденция. Многообещающее “в койку” на деле сводилось к семи минутам и двум местам, в которых Марка можно было трогать. Они упирались лоб в лоб - раз, Гриша обнимал Марка одной рукой за шею - два, а дальше было напряженное сопение, рваные короткие стоны в такт толчкам каждого в свой кулак и быстро остывающие следы неловкого финиша на животах и пальцах. Иногда Марк шел в душ, а иногда вытирался краем покрывала и проваливался в зыбкий хмельной сон. Даже во сне он дергался и брыкался, если Гриша его касался или просто устраивался поближе. Второй удар кулака возвращает Гришу к реальности. - Ты меня слышал, Стрельников? Я. Нормальный. Блядь. Мужик. Гриша поднимает руки в воздух ладонями наружу. - Нормальный, нормальный, базара ноль. Марк смотрит на него исподлобья. Глаза у него темные. Нехорошие глаза. Тем неуютнее, что трезвые. - В спальню пошли. Гриша молчит. Гриша идет за ним в спальню по длинному коридору - бляха, да как Стрельников раньше-то не замечал, какой он длинный и какой в нем вязкий спертый воздух? В спальне Марк садится на кровать и расстегивает пуговицу за пуговицей на рубашке. Он не смотрит на Гришу. А вот Гриша, привалившийся плечом к дверному косяку и скрестивший руки на груди, смотрит очень внимательно. Оба молчат. Сквозь неплотно задернутые шторы светит мутная красноватая луна. - См… кхм… Марк прокашливается. Грише даже отсюда видно, как у него напряглась челюсть и дернулся кадык, как будто Марк пытается не то что-то проглотить, не то, наоборот, не сблевануть прямо на президентскую постель. Багдасаров упрямо набирает побольше воздуха и пробует еще раз: - Смазка. Есть? Брови у Гриши ползут вверх. Он дергает головой в сторону прикроватного столика. Марк роется в ящике целую вечность. Тюбик со смазкой эти два года пролежал без дела и затерся в дальний угол, уступив место болеутоляющим, разогревающим мазям и потрепанному Уголовному кодексу в мягкой обложке. Смазку Грише когда-то привезли через третьи руки из первого в стране столичного магазина интимных товаров. Магазин вовремя открылся. А то Гриша тогда почти сделал заказ аж в Швецию через одного надежного человечка, с которым работал по водочке, потому что Марк раз за разом наматывал нервы на кулак своим “Стрельников, ты порнушку-то хоть смотрел? Не с бабами, а нормальную? Там, знаешь, на гнилом западе давно уже все придумали, и только в новорожденной, блядь, демократической России до сих ебутся как в совке по вазелину”. Гриша одновременно смущался и лыбился, растирая этот самый пресловутый вазелин пальцами, и предлагал Багдасарову внести это в программу своей партии. “А я внесу, Стрельников. И смазку, и хуи резиновые. Марк Багдасаров - я дам вам нормальный секс!”. И давал - правда, не электорату. Марк, наконец, находит тюбик и швыряет его на покрывало. Гриша думает, что она, наверное, уже просроченная. Марк расстегивает рубашку до конца и одним движением выправляет полы из-под брючного ремня. - Чё ты смотришь на меня, как на девятичасовой выпуск новостей? Гриша хмыкает. Тут по фактам. По сравнению с уже предсказуемой по последним трем неделям смурной дрочкой то, что происходит сейчас, - новости. Марк возится с пряжкой ремня, а потом в два эффектных движения выдергивает его из шлевок и бросает на пол. Позер хренов. Можно было просто расстегнуть. Вот как брюки, которые Багдасаров спускает до колен. Похлопывает ладонью по покрывалу. - Иди сюда. - Да не. Я отсюда посмотрю. Марк было наклоняется, чтобы по очереди стянуть брючины, но замирает, а потом не разгибаясь палит на Гришу снизу вверх. - На что? - Ну, ты мне тут что-то продемонстрировать пытаешься. Вот на это. - Стрельников, на дворе не май месяц. - В каком смысле? - В смысле, что демонстрации у нас на Первомай бывают. Сюда иди, сказал. Гриша чувствует, что пальцы гудят как линии электропередач в грозу. Кончики ушей горят. Он отлипает от косяка и делает шаг вперед. И еще шаг. И еще. Колено упирается в край кровати в аккурат между ног Марка. Тот кусает губу. Гриша кожей чувствует напряжение в чужом теле. - Чего хотел, Марк Владимирович? Марк задирает подбородок. Гриша с трудом сдерживается, чтобы, как раньше, не придержать его затянутыми в перчатки пальцами. Марку такое нравилось. Нравилось, когда Гриша его крепко держал и дразнил: поцелует, не поцелует. В конце концов, конечно же, целовал. Как его такого не целовать? Когда мягкие припухлые губы приоткрывались навстречу, когда кончик языка влажно проходил по нижней, когда Марк тянулся к Грише всем собой. Гриша только с Марком и распробовал, что значит сосаться по-нормальному. Мокро, слюняво и глубоко, ласкаясь языками как щенята. И пиздец как долго. Это, может, было единственным, где Марку Багдасарову хватало терпения не гнать, чтобы получить все и сразу. Марк любил целоваться. Когда Стрельников ревниво спрашивал, где только мэр города так насобачился, тот хихикал и шлепал Гришу пальцами по носу: “Не спрашивай, Стрельников, просто пользуйся, пока дают”. Стрельников вовсю пользовался. Как так вышло, что за все эти три недели у них ни разу не было губы в губы? - Чего хотел? - повторяет Гриша. - Трахаться будем. А, ну если такая постановка вопроса на повестке дня, то конечно. Гриша осторожно проводит подушечкой большого пальца по выразительным губам. Наклоняется. Марк дергается и отводит взгляд. На секунду, на долю секунды, но этого хватает. Понятно все. Как говорит главный катамарановский мент, тайна следствия разгадана. Можно вывести пацана из зоны, а вот зону из пацана… - Не хочу, - говорит Гриша. В горле у Багдасарова клокочет воздух. - Перенехочешь. Раздевайся. - Марк Владимирович, ты меня жопой слушаешь? - Стрельников, ну так не тебя же. Сверху будешь. Гриша хмыкает. - А, ну спасибочки за подгончик. Не хочу, Марк. Багдасаров хмурит брови. В глазах мелькает что-то подозрительно похожее на обиду. - Что значит, “не хочу”? - А то и значит. Штаны надень. - В каком смысле, “штаны надень”? - В прямом. Марк молчит, только яростно сопит, а потом с таким же лицом, какое бывало у него на дебатах с особо нелюбимыми оппонентами, наклоняется стягивает сначала одну штанину, потом другую, вместе с носками. Гриша невольно смотрит вниз. Распроблядь твою мать, Марк Владимирович. Ну у тебя же даже не стоит, ну. - Мозги ебешь хуже бывшей, - цедит Гриша. - Можно не мозги, - цедит в ответ Марк. - Иди на хуй, Марик. Гриша ожидает обычной шутейки насчет того, кто, когда и при каких обстоятельствах туда уже ходил. Но Марк не в настроении шутить. Марк больно впивается пальцами в колено, а другой рукой хватает Гришу за рукав пиджака. - Я тебе не Марик! Пальцы у Марка цепкие и сильные. Может, не пиздел, когда хвастал, что сотку на кулаках жмет. - Я никому не Марик! Никогда не был! И не буду! Марк тянет Гришу на себя. Требовательная ладонь накрывает пах. - Я сказал, будем трахаться! - Да тебя даже трогать нельзя! У тебя же даже не стоит, Марк! Очень надо с бревном ебаться! - А ты телек включи и посмотри в новостях спорта, что с бревном румынские гимнастки умеют! Оба шумно дышат с минуту и прожигают друг друга злыми взглядами. Слышно, как шуршат простыни, когда Марк поерзывает. Его ладонь все еще накрывает ширинку джинсов. - Мне подачек не надо, - говорит Гриша. - Я - нормальный мужик, - одновременно повторяет Марк. - Да нормальный, нормальный, я ж не спорю. Марк его не слышит. Марк говорит о чем-то своем. - Я других мужиков люблю! Трахаться с мужиками люблю! Это - я! Слышишь, Стрельников? Стрельников слышит. Стрельников знает. Знает, как Марк любит. Как упоительно насаживается на пальцы, как подмахивает и подается на член, как умеет трахаться в кайф, с оттяжечкой, стонать в голос так, что прижатая ко рту ладонь вибрирует. Только это какой-то другой Марк, из прошлой жизни. - Хера с два зона у меня это заберет! У Марка дрожат пальцы, когда он неловко теребит пуговицу на джинсах. Гриша перехватывает его за запястье. Сжимает. Марк упрямо дергается, но Гриша держит крепко. Марк снова ерзает. Глаза у него нещадно косят, как всегда, когда нервничает. - Охуенная программа, Марк Владимирович. Только я тут при чем? Марк часто моргает. В темноте густые ресницы выглядят угольными. Как будто проведи пальцем - и останется длинная черная полоса. Боевая раскраска. - В смысле, при чем тут ты? - Другого мужика себе найди и с ним самоутверждайся. А со мной так не надо. - Стр… - Не надо, Марк Владимирович. Если б я вот так хотел, я бы с Наткой два раза не разводился. И с библиотекаршей бы не порвал. И к путанам продолжал ходить. Чувствовал бы себя неумелым и нежеланным любовником с женщинами, которые слишком картинно стонали и слишком ненатурально прогибались как вечно готовые актриски из порнофильмов. Может, у баб так заведено. Может, их с малолетства учат, что нужно притворяться, так же как пацанов учат не плакать и не жаловаться. Может, бабам вообще это все не нравится, а не только с Гришей. Когда у Натки своя банда завелась, там были одни девчонки. Иногда на стрелках Гриша ловил себя на том, что смотрит на то, какой становится Натка в своем цветнике, и представляет себе всякое. - А что если я только с тобой хочу? - обиженно выпаливает Марк. Гриша приподнимает бровь и почти что возвращает Марку его “перехочешь”, но вместо этого говорит: - Со мной? Говно вопрос. Поцелуй. Марк закатывает глаза. Вжикает молнией и в два рывка приспускает джинсы на бедра. Подается вперед и вжимается было губами сквозь тонкую ткань белья, но Гриша сжимает его волосы в кулак и отводит голову. - Нет, Марк. В губы. В спальне становится так тихо, что слышно, как у обоих сердца стучат. Как Марк нервно сглатывает. Отворачивается и снова кусает губы. - Ясненько. Ну, если так, то штанишки надевай и выметайся. Гриша думает, что Марк начнет возмущаться. Кричать, что никуда не пойдет. Требовать, чтобы все было по-багдасаровски, как и всегда. Но Марк смотрит взглядом побитого кота, в котором, правда, мгновенно разгорается ярость. Он молчит, но вместо него кричат резкие порывистые движения, когда натягивает брюки, заправляет рубашку, вдевает обратно ремень. Дергает шнурок на ботинке и в руке остается хвост. Матерится и завязывает неаккуратный узел с остатним измочаленным огрызком. Гриша отходит к двери и наблюдает. Марк на него даже не смотрит, когда выходит, только оттирает плечом, чтобы протиснуться в коридор. В спину ему летит: - Марк Владимирович. Если сейчас уйдешь, не возвращайся. Марк вздрагивает и останавливается. - Нормальная история, Стрельников. Сам сказал - выметайся. - Я тебе выбор дал. Марк разворачивается и злым пружинистым шагом идет обратно. Обвиняющий палец упирается в грудь Грише. - А я вот возьму и уйду сейчас! - Валяй. - И возвращаться не собираюсь! Один останешься, Стрельников! Как тебе одному, а? - Хуево. Хоть подыхай. - Вот и подыхай, мне похуй! Я тебя один раз уже похоронил! - Да я лучше сдохну, чем вот так. Марк, послушай меня сейчас очень внимательно, я тебе один раз скажу и больше повторять не буду. Ты Макаренко читал? - Какого, блядь, Макаренко? Стрельников, ты ебу дал? - Педагога. Я читал, когда Малому два с половиной стукнуло. Нельзя за один поступок дважды наказывать. Плохо кончается. Проебался я, Марк, по фактам. Но я тебя кинул однажды, а ты меня теперь до конца жизни этим лупцевать хочешь. Как будто первого раза было мало. Как будто трех недель этих мало. Ты ж меня к себе не подпускаешь. Ни приласкать тебя, ни потрогать. Чё те самому-то в одиночку не дрочится, я не понимаю, зачем я тебе нужен, ты же даже не моей рукой! Тебя же от меня воротит, Марк. Я, думаешь, не знаю, почему? Против зоновских законов, значит, бунтуешь, а зашквариться боишься? По тому, как у Марка бегают глаза, Гриша понимает: угадал. Зона - зверь. Попадешь в мелющие все подряд беспощадные челюсти - смолотит и переварит. Марк барахтался в жерновах этих челюстей два года. Марк носит на коже сизые следы неповиновения. Гриша знает достаточно, чтобы читать его наколки как книгу: “был при власти”, “агрессивный”, “не признает тюремных законов”. И все равно эти законы просачиваются под кожу как дешевые чернила с иглы кольщика. Гришу бог миловал - не ходил по этапу. Но среди коллег по криминальному цеху сидельцы были. Гриша знал: ворота зоны могут закрыться за спиной, но форточка в нее остается открытой в головах бывших зэков навечно. Марк не целуется. Трахать других мужиков на зоне можно. Можно по собственному желанию купить себе минут десять у параши за сигареты из передачки. Ласкать нельзя, целовать нельзя, вообще трогать нельзя, когда не трахаешь, - не только “петухов”, но и все, к чему они прикасались, чтобы самому не зашквариться. Поэтому и живут в отдельной хате, и в шамовочную со своими мисками ходят. Лет пятнадцать назад тюремное начальство в качестве эксперимента пыталось всех заставить есть из одной посуды и полгода советские зоны штормило чередой убийств. - Ты, Марк Владимирович, похоже меня теперь за опущенного держишь? Раз я у тебя в первую ночь отсосал, так теперь со мной нельзя ничего, да? Ты, между прочим, в моем доме с моей посуды ел и в моей постели спал, так что по твоей логике зашкварился уже по-полной. Подожди, так ты, может, поэтому теперь решил передо мной раком встать? Теперь можно, да? В жопу, значит, долбиться можно, а поцеловать - никак? Да иди ты нахуй с такими инициативами. Не надо тут здравого зэка лепить, Багдасаров! Я с тобой по понятиям ебаться не собираюсь! - Да много ты про понятия понимаешь! Марк сгребает его за лацканы пиджака и рывком тянет на себя. Близко. Очень близко. Так, что капельки слюны брызжут на кожу, когда Марк кричит. - Ты хоть знаешь, каково мне там было? Ты хоть понимаешь, что там началось, когда рожу твою блядскую в граните показали? Ходил Марк Багдасаров под “Железными рукавами” - а нет больше “Рукавов”! Я неделю не спал, сидел на нарах с вилкой, которую из столовки спиздил! Я так выборам не радовался, как когда у меня вилку эту ебаную на шмоне отобрали и в карцер отправили! Думал, хоть высплюсь нормально! Ты понимаешь, как это, когда тебя самого каждый день по ящику крутят? Расследования у них там! Журналистика-хуистика! У тебя квартиру в прямом эфире когда-нибудь опечатывали? Опись имущества на камеру зачитывали? Они же на всю страну все по косточкам обсосали, всю мою жизнь, включая личную! Ты понимаешь, что один намек, полнамека - и меня бы там весь срок на параше драли? У Марка щеки мокрые. Марк, не разжимая кулаков, наклоняется и размазывает слезы о плечо пиджака. - Марк. Марк, послушай. Хочешь всем показать, что ты не такой? Не как они? Так тебе не трахаться надо, Марк. Марк, кажется, не слушает. Гнет свое. - По понятиям, значит, ебаться не собираешься? А ты знаешь, что такое два года смотреть - два! блядских! года! - как петушиную масть ловят? Был у нас один, купил себе обиженку за полпачки заварки и когда кончил, по жопе погладил. И все, Стрельников. Все! Поцелуи тебе подавай? А ты знаешь, как за два года из тебя все человеческое к хуям вытравливается? Я к тебе бухой мотаюсь, печень себе скоро, блядь, насквозь проспиртую, и все равно не могу. А ты, значит, нос воротишь от того, что я тебе жопу подставил? - Марк, да хуй с ними, с поцелуями. Хочешь нормальным мужиком быть - тебе обиду эту арестантскую кончить надо. Когда все вокруг виноваты - мусорня поганая, прокурор, законы, господь бог, родной брат - только ты сам чистенький. - Ты вообще понимаешь, чего мне это стоит? Трезвому? Целоваться хочешь? Да жри, не обляпайся! Губы у Марка соленые, зубы злые, а язык такой же требовательный и жаркий, как всегда был. Гриша булькает воздухом в горле. Марк жмется к Грише. Сквозь слои одежды чувствуется, как его колотит мелкой дрожью. Гриша мычит в поцелуй. Марк отстраняется и сверкает глазами. - Чего сказал? - Говорю, ебанавт ты тот еще. - А ты уебок гребаный, Стрельников. - Не, Марк Владимирович. “Стрельников, извини” из других буковок строится. Марк шумно хлюпает носом и вытирает лицо тыльной стороной ладони. Гриша уже готов к тому, что Марк сейчас снова демонстративно развернется и все-таки уйдет, не преминув напомнить Грише, что тот останется в полном одиночестве, но Марк с судорожным вздохом прижимается лбом к плечу. - Ты первый. Гриша тоже вздыхает. Ладно. Хуй с тобой, золотая рыбка. - Марк Владимирович. Проебался я, признаю. Прости меня. Раз и навсегда только, пожалуйста, сделай. Я твою цыганочку с выходом больше терпеть не буду. Грише кажется, что Марк потирается носом о плечо. Но, наверное, только кажется? Они стоят так целую гребаную вечность, звенящую пустотой после того, как оба высказались, выкричались. Гриша наклоняется и прижимается щекой к макушке. Марк что-то бурчит. - Не слышу, Марк Владимирович. Громче. - Извини, Стрельников. Я тоже мудила сраный. - Поцелуй, Марк. Марк целует. На этот раз сначала одними губами, а потом несмело трогает нижнюю кончиком языка и тихонько постанывает, когда Гриша так же несмело приоткрывает рот, впускает и легонько посасывает язык. Марк по-мальчишечьи кладет ладони на плечи, а потом воровато скользит вниз по рукам и приобнимает Гришу за талию. Вот таким Гриша его еще никогда не видел. Каким-то робким, что ли? Не, не то. Каким-то стеклянным, как будто тыкнешь посильнее - и треснет. Странно думать вот так про шумного борзого Марка, который только что собирался трахаться в знак протеста и орал о том, как выживал на зоне с ворованной вилкой. Гриша кладет ладонь ему на затылок. Неловко поглаживает. Марк скулит и прижимается сильнее. Шепчет: - Гри-иш… Марк не отлипает всю дорогу обратно в спальню, до кровати, и не перестает целовать даже когда Грише нужно стянуть водолазку через голову. Тянет за руку на простыни, седлает Гришины бедра. Гриша проводит ладонями по расписанной груди, задевает соски. Марк коротко скулит. Гриша снова мажет по ним кончиками пальцев. Приподнимается на локтях, чтобы коснуться языком, но Марк толкает его в плечи и наклоняется следом. Прикладывается губами к уголку рта, щеке, скуле и каждый раз вздрагивает. Гриша успокаивающе гладит его по колену. - Да, Марк, да. Вот так правильно все. Марк в ответ крепче сжимает его бедра коленями и трется о Гришу. Тот подхватывает Марка под ягодицы, поглаживает. Марк замирает и крепко жмурится. Грише кажется, что еще немного - и по лбу Марка побежит живая строка как по телеку бывает: “Пидорас ты гнойный, Багдасаров. На авторитета вскочил. У параши жить будешь”. - Марк. Точно хочешь? В ответ Марк берет его за руку и прижимает ладонь к своему паху. Гриша хрипло выдыхает. Сжимает пальцы. Не с первого раза, но расстегивает брюки. Марк заваливается на бок и они в четыре руки снимают друг с друга штаны, белье, злость, обиду и правила, по которым дрочить можно только самому себе и никак не друг другу. - Подожди, подожди, Марк, не насухую же. Гриша нашаривает тюбик и щурится, силясь прочитать мелкие циферки срока годности. - Гриш, ну блядь, смазка - не селедка, ничего ей не сделалось. Марк так сладко, так горячо толкается в его ладонь, так отчаянно зарывается пальцами в волосы на затылке и почти ласково их перебирает, что Грише, может, и этого бы хватило. Но Марк снова опрокидывает его на спину и садится верхом. Гриша непонимающе хмурится. Всегда же говорил, что поза какая-то конченая - мол, все самому делать, теперь-то чего… Додумать он не успевает. Марк берет оба члена в ладонь, притирается уздечкой к уздечке, скользит рукой. - М-марк, блядь. - П-пальцами сделай, - так же запинается в ответ Марк. - Только не гони. Не гони, ага. Сам же насаживается разом аж до средней костяшки. И сам же шипит. - Да тише, тише, ебанашка ты моя, куда бежишь-то. Просить Марка быть потише - дохлый номер. Гриша больше и не просит. Наоборот. - Марк, Марик. Постони еще. Марк стонет. Марк ахает и скулит, когда Гриша на пробу слегка разводит пальцы внутри. - До утра бы слушал. Хорошо тебе, значит? Правильно все делаю? Марк замолкает один единственный раз, когда Гриша пристраивается головкой между ягодиц. Кусает губы. - Хочешь, не будем? - Нахуй, Стрельников. Нахуй. Марк припечатывает ладонь к темнеющим звездам под ключицами. - Я тут главный. Захочу - до утра на тебе кататься буду. - Захоти. “До утра” длится едва ли минут десять, но никто не жалуется. Потом Марк утыкается лицом Грише в грудь и плачет. Потом Гриша гладит его по волосам, по плечам, по острым лопаткам и хрипло воркует что-то как маленькому, а Марк хлюпает носом и тонко подвывает. Потом они жадно хлещут минералку прямо из горлышка, передавая друг другу бутылку, которую Гриша так удачно забыл со вчера у кровати. Потом Марк свешивается, подцепляет с пола свои брюки и сосредоточенно роется в карманах. Вытаскивает какую-то смятую бумажку и протягивает Грише. - Это что? - Справка. - Об освобождении, что ли? - не понимает Гриша. - Об анализах. Чистый я. - А. Кхм. Гриша об этом даже не думал. А теперь вот подумал. И ему не понравилось. Он разворачивает листок и пялится на печать из лаборатории и на строгое “Отрицательный”. - То есть, ты только сейчас проверить решил? - Гриш, я, конечно, мудак, но не конченый же. Я ее еще в первый раз с собой принес. Но как-то, знаешь, не нашлось удобного момента показать. Ты чего, ты реально думаешь, что если бы я… если бы… что я бы тебя стал… Голос у Марка подрагивает. Гриша мнет бумажку в руке. Притягивает к себе своего неконченого мудака. Извинительно целует в висок. Марк сопит, но потом пристраивается головой на плечо и по-хозяйски закидывает ногу на Гришу. - До утра останешься? - Останусь. - А завтра снова придешь? - Могу и не уходить. Гриша обнимает его и укрывает их обоих покрывалом. - Можешь, - говорит он. - Можно. Тебе все можно. Обещание нормальной войны теплое под Гришиной ладонью. Кресты и ангел мерно вздымаются и опускаются от сонного дыхания. Нефтяная вышка ждет до завтра. Двое не расплетают рук даже во сне.