Песня о свободе

За овальным столом в небольшом помещении, избранным Сентинелом давным-давно под заседания совета, пустых мест больше не осталось, и Родимус в очередной раз похвалил себя за то, что додумался покинуть своё жилище пораньше, ведь если подумать, каким бы дураком он себя выставил, придя на столь важную встречу последним. Пронзительная тёмно-синяя оптика Сентинела Прайма, выражавшая знакомую скрытую усталость, заглядывая будто в самую искру, сканировала собравшихся, голос Базсоу, отвечающий на сообщения через автономный коммуникатор, тихо отскакивал от полированных стен помещения, рядом тихо шуршал оборудованием Райот, на противоположной стороне отсека сенаторы Кренна и Райдо беседовали вполголоса, не обращая внимания на других собравшихся советников. Заседание ближнего совета начиналось. Родимус, как и раньше, сидел рядом со стенографистом, и внутри него царила странная освобождающая пустота. Вот он здесь, на своём месте, и, казалось, ничто в мире не способно этого изменить. Он на своём месте, они все на своих местах, как было правильно. Судья Тайрест потянулся о чём-то спросить Прайма. Слава Оллспарку, на этот раз он пришёл один, без Магнуса. Странно было видеть, что сегодня совет собрался в полном составе, сенатор честно не мог припомнить, когда такое случалось в последний раз. Кажется, где-то в самом начале его назначения на высокую должность? Ближайшее окружение Прайма составляли занятые меха, и не каждый из них мог найти время даже для столь значительного события. Даже глава медицинского центра Иакона Фарма присутствовал, хотя, казалось бы, сейчас он должен быть занят как никогда раньше. Сидел он, правда, не на своём месте, а рядом с Проулом, который тактично игнорировал его присутствие. Выражение лицевой бело-чёрного колёсного было совершенно нечитаемо. Всё было правильно. Пока Прайм оглашал повестку дня, Родимус невольно обратил внимание на ещё одного молчаливого и всеми игнорируемого участника частного собрания. У смежной стены за плечом Сентинела маячила пара остроконечных красно-белых крыльев, прикреплённых к сикеру такого же окраса, прожигающего своей оптикой каждого меха в отсеке насквозь, словно плавильным лазером. Несмотря на источаемую им ненависть, практически осязаемую в разреженном воздухе планеты, он ничего не мог сделать, удерживаемый от любых глупостей шоковым ошейником, болезненно плотно обёрнутым вокруг тонких шейных магистралей. Не будь его, Родимус не был уверен, что заседание не окончится чьим-то дезактивом. Он хорошо это усвоил в их последнюю встречу со Старскримом, когда восианский принц спикировал на него сверху вместе с десятками своих сородичей, хорошо обученных, тяжело вооружённых и совершенно бесстрашных в отличие от своих иаконских братьев и сестёр. Видеть его теперь здесь, не в виде падающей с небес белой стрелы, не в виде хозяина жизни в ложе Арены и не в виде размытого силуэта, запечатлённого на мосту в Родионе, а как любого другого, заново закованного в рабский ошейник сегрегата, было некомфортно. Зная масштабы его злодеяний, расследуя их на протяжении нескольких декациклов, Родимус пытался убедить себя, что он этого заслуживает, что все, кто желал погрузить Кибертрон в хаос и нарушить священную власть Праймов, существующую сотни тысяч ворн, понесли за это справедливое наказание. И всё же не мог. Новый он не мог смотреть в сторону Старскрима, но не мог и отвернуться. Сикер не имел права уйти, не имел права ничего сказать, уж об этом позаботились в первую очередь, когда Сентинел впервые притащил его с собой на собрание и тот активировал вокалайзер. О том, что сталось с Эмбер, Родимус старался не думать, с последнего разговора он больше её не видел, а спросить о судьбе сикерши было просто не у кого. Куча времени, казалось, пролетело с победы при Иаконе, столь много в те циклы навалилось дел и обязанностей, и разгребать последствия освободительного похода южан предстояло ещё неизмеримо долго, но впервые можно было спокойно стравить воздух. А ещё дать, наконец, мыслям, отметаемым до сих пор прочь постоянными заботами, задержаться в процессоре. Шок, испытанный им, когда открылось, что рабочие Юга и террорист, хозяйничающий в северных полисах, заодно, невозможно было передать словами. Причём, как оказалось, сюрпризом это стало не только для иаконского лагеря, но и для последователей прославленного гладиатора. Ни один из допрашиваемых пленных так и не рассказал об этом, даже когда стало очевидно, что правда вышла на поверхность. Позже выяснилось, что сговор состоялся лично между Мегатроном, которого Сентинел повелел отныне называть не иначе как по данному ему при активации рабочему номеру, а не по позывному, взятому им лично для участия в гладиаторских боях, и восианским принцем Старскримом, долгое время бывшим спонсором своего сообщника. К удивлению многих, никто из восставших не был казнён, Сентинел Прайм практически сразу обозначил свою позицию против этой идеи, отметив, что это понесёт за собой существенные материальные и идеологические потери. Почему-то за этими сухими и безжизненными формулировками угадывалась незаметная рука Проула. Родимус пока не мог решить, что думает по этому поводу. Гораздо важнее было, что те, кто был согласен сдаться добровольно, были отпущены с ограничением прав и запретом на выезд из своих полисов, и по замыслу совета должны будут продолжить работать на прежних местах. Видя сколько их единомышленников погибло во время боя, даже несмотря на всколыхнувшую ряды иаконцев помощь восианских сикеров, многие выбрали принять милость всепрощающего Прайма и, как кто-то выразился, «немного поступившись гордостью», вернулись к прежней жизни. Несогласные же были отправлены на исправительные объекты за пределами Кибертрона для изоляции. Одни не более чем на десяток ворн, другие на гораздо большие сроки. Зачинщикам восстания выбор предложен не был, и тем, кто уцелел во время поимки, исправительные работы назначались перманентно. В их числе оказался и знаменитый Мегатрон, теперь именуемый не иначе как Д-16. Поначалу казалось, что и выжившие сикеры, которых удалось сбить системам ПВО, разделят ту же участь, тогда Родимус даже немного обрадовался такой перспективе, ведь альтернативой могло стать всё что угодно, вплоть до новой войны с Восом, но позже понял, что глубоко заблуждался. Приехав однажды во Дворец поздно ночью, — стоило признать, последние циклы работа велась чуть ли не круглосуточно, — на крыльце запасного входа он столкнулся с одним из сегрегатов, у того был синий цвет корпуса, и Родимуса посетило чувство, будто он его уже когда-то встречал, но тогда не смог вспомнить где, да и почти сразу забыл об этом, потому как на шее сикера висел уродливый доисторический ошейник, и это было всё, о чём сенатор мог думать последующие циклы. Уже тогда он понял, что сикеров не ждёт никакое наказание, ведь в глазах правительства Иакона они не являлись по сути своей механоидами, а значит могли и дальше влачить своё существование наравне с другими крылатыми обитателями полиса. Им нужно было лишь напомнить, кто тут хозяин. И вот так катастрофы не случилось. И не казалось, что долгие ночи проведённые онлайн в тяжких размышлениях, прошли даром, вовсе нет, их словно и не было, всего этого как будто и не было, просто лихорадочная симуляция, фантазия раздражённого увиденным на Арене насилием процессора. Со стороны всё выглядело так, словно стоило восстанию отгреметь и победившему заявить о своём превосходстве, каждый занял свою нишу как в ни в чём не бывало: рабочие работали, военные несли службу, сенаторы принимали законы, а низшие формы жизни безропотно подчинялись высшим. В пол аудио слушая доклад от руководителя очередного подразделения и стараясь ни на кого больше не смотреть, Родимус почувствовал себя беспомощно. Эмбер оказалась права, его действие и бездействие и правда ни на что не повлияли, и за себя ему почти не было обидно, но другие сделали столь многое, столько боролись, стольким пожертвовали, и, получается, всё впустую? Теперь всё станет, как прежде? Это просто не могло быть правдой. И, как окажется позднее, правдой не являлось.

***

Первым тревожным звоночком, замеченным сенатором, стало внезапное возвращение многих давно не виденных на политической арене лицевых. Появление на заседании ближнего совета Элиты Один произвело настоящий фурор. Несмотря на то, как давно воительница его покинула, место всё ещё было закреплено за ней, и после длительных бесед со службой безопасности она влилась в жернова системы настолько плавно, как будто никогда их не покидала. За ней последовали и другие, в том числе отошедшие от дел ещё при избрании Сентинела Праймом Дай Атлас и Виктори Сэйбер. Может и не было ничего удивительного в том, что в стан победителя возвращались давно покинувшие его блудные беты, но Родимус рассмотрел в этом странную закономерность: практически за всеми внезапно объявившимися механоидами так или иначе в прошлом были замечены дела или слова не слишком лоялистского толка, и их возвращение в политическое лоно выглядело, по меньшей мере, странным теперь, когда инакомыслие практически презиралось. Никто больше не смел говорить Прайму и его Сенату поперёк, и всё же в Родимусе зрело подозрение. Неужели это заметил только он? Невозможная догадка осенила его. Возможно ли, что всё было устроено так, чтобы именно он и подобные ему могли это заметить? Эта мысль не покидала его в амфитеатре Сената, когда он сидел на запланированном в этот цикл заседании. С самого утра он уговаривал себя посетить его, достаточно уже пропустив, чтобы его отсутствие начали замечать, чего было непросто добиться. Из перезарядки после вчерашней встречи с Дэдлоком он вышел совершенно разбитым. Друг заехал к нему вечером, и он не нашёл в себе сил сделать вид, будто его нет дома. Он уже долгое время игнорировал звонки Дэдлока, и теперь совесть безжалостно глодала его микросхемы изнутри. Не в настроении говорить, он молча впустил белого меха в апартаменты и, прижавшись к закрывшейся двери, долго смотрел в пол, ни в силах начать этот разговор. Казалось, что Дэдлок и Ретчет — его последние друзья и близкие меха в целом мире, потерять ещё и их было просто немыслимо, но начать говорить никак не получалось. Врать он больше не мог, а правда уже потеряла значение. Тем временем в зале Сената собиралось ненормальное для него количество народа. Точнее, оно было именно тем, каким должно быть в идеальном случае, но заседания обычно посещало не более трети законников. С немалым удивлением Родимус обнаружил не только своих непосредственных коллег, но и множество меха других званий. Когда прозвучал первый гудок, свидетельствующий о скором начале сессии, его процессор совсем пошёл кругом, потому как на балконе с другой стороны амфитеатра, где располагались места для слушателей, среди толпящихся меха его оптика приметила внушительную фигуру Ультра Магнуса. Родимус одёрнул себя — пора уже было перестать так на него реагировать, столько воды утекло — и снова неуверенно оглядел гудящую толпу. По неясной причине некоторых меха его процессор ненамеренно выделял из общей массы, хотя они ничем не отличались от остальных. И всё же он их видел. Как и они видели его, понял он вдруг, когда встретил ищущие окуляры низкорослой коренастой фем, сидящей на два ряда ниже его, как видел его Дедлок вчера вечером, когда вместо того чтобы выпытывать из него слова, только подошёл к согнувшемуся от подступающих рыданий корпусу и обвил его своими манипуляторами в крепком объятии. Охваченный этим новым открытием суперкар завертел шлемом в поисках других, лихорадочно пытаясь понять, что всё это значит. Прозвучал второй гудок и ропот толпы чуть поутих, на балконах уже не осталось места для новых слушателей, площадки у входа, примыкающие к амфитеатру тоже были переполнены. Родимус затаил вентиляцию. Если то, что он думает, правда, значит, всё ещё можно было исправить? И если он мог исправить такое, то на починку чего ещё он был способен? Оптика его невольно метнулась к Ультра Магнусу. Тот смотрел в ответ, спокойно, так, как только он это умел. Неужели и он тоже? Родимус всегда знал, что ему не всё равно, что происходит вокруг, даже если посторонним разглядеть это было невозможно, так почему же теперь он должен был остаться в стороне? Прозвучал третий гудок. Что бы там ни было, теперь он был уверен в одном: он рано скинул северян со счетов. Пускай даже вместе они вряд ли смогут что-то изменить, по крайней мере, он ошибся, думая что все сделали вид, будто ничего не произошло, и вернулись на прежнее место. Произошедшее всколыхнуло не его одного. После оглашения спикером повестки дня, вместо обсуждения немногочисленных её тем, многие сенаторы захотели выступить, причём среди них были не только те, кого Родимус ранее выцепил из толпы. Что раздражало больше всего, так это присутствие практически всех членов ближнего совета Прайма, в том числе Базсоу, который не преминул высказаться на свою излюбленную тему сразу после того, как неизвестный Родимусу сенатор из восточного дистрикта с сомнением высказался об изменениях в законе о сегрегатах, которые не впервые протолкнули мимо Сената. Стало понятно, что после гонений во время восстания многие почувствовали скорый передел власти внутри правящих кругов, и пришли сегодня лишь потому, что не желали остаться в стороне, пришли со стремлением высказать «правильное» мнение, за которое позже их бы заметили. Это невероятное совпадение даже играло на руку, ведь в такой толпе можно было заявить о чём угодно. За сенаторами, несмело размышлявшими над настоящими причинами восстания, последовали служащие других общественных структур. За трибуной стоял Пакс, полицейский, который когда-то помогал ему с расследованием, а ещё в толпе безуспешно прячущимся за чужими спинами Родимус заметил Райота, молчаливого стенографиста, рядом с которым сам провёл бесчисленные джооры. Когда Пакс отошёл от трибуны и направился на своё прежнее место в углу огромного зала, два меха знакомо переглянулись, и Родимус вдруг ощутил стыд. Они оба точно знали, зачем сюда пришли, и даже понимая, что их карьерам скоро может прийти конец, они, как и множество других меха, были — или, как в случае Райота ещё только будут — готовы заявить о себе. Так какое оправдание было у Родимуса, чтобы и дальше молчать? В своей речи, обличающей жестокость приказов, отданный полицейским до и после подавления революционного восстания, Пакс упомянул о манифесте, составленном некой группой иаконцев, несогласной с действующим курсом власти, но вместо её истребления ищущей законных путей для её эволюции. Из толпы раздались выкрики и призывы зачитать документ. Кричали в основном сторонники праймовской линии, и их мотивация была кристально ясна. Это был всё равно что последний гвоздь в крышку собственного гроба, и Родимус с замиранием искры ждал и гадал, кто же осмелится взять на себя всю тяжесть ответственности за те слова, что сегодня были произнесены, кому достанет твёрдости, чтобы настолько очернить свой позывной перед Праймом, что уже ничто и никогда не сможет его отмыть? Другие замерли вместе с ним. В повисшей тишине раздались размеренные шаги. Все взгляды устремились на трибуну. Аккуратно расположив датапад перед собой, Проул обвёл взглядом всех собравшихся и, не обращая внимания на отвалившиеся челюсти и выпученную оптику, с выражением зачитал манифест освободительного движения Кибертрона, который представлял собой ни что иное, как переделанный манифест южных полисов, объединивший когда-то Каон, Тарн, Полигекс и Юсс в единой борьбе. Вокруг гремела толпа, многие меха повскакивали со своих мест и перекрикивали Проула, не давая ему дочитать, а Родимус сидел в оцепенении и пялился в одну точку перед собой, гул в его аудиосенсорах сливался в единую ноту. Медленно он перевёл оптику на Проула, тот словно не замечая недовольных выкриков и подскочивших к нему особенно рьяных хранителей праймовых законов, продолжал читать. Впервые за сотни ворн в этой древней, как сам Кибертрон, зале, вершилось нечто, что имело значение, нечто, что в перспективе могло многое изменить. Нет, он и правда ошибался. Ничто не прошло бесследно, ни для него самого и ни для кого на этой планете. То, что он принял наивно за проигранную войну, оказалось всего лишь первой битвой в их, как он подозревал, огромной череде, и конец последней из них ещё не был предрешён. Борьба продолжалась.