Быть медиком – тоже диагноз

— Ты прикинь, этот умник жалобу, блядь, накатал! — Евстигнеев прикуривает сначала Юрину, а потом и свою сигарету. По Ваниному живому лицу прокатывается искреннее возмущение, и Музыченко не может не поддаться мимике друга. — На тебя? — спрашивает с ухмылкой, откидываясь к стене. Они курят прямо в прозекторской*. Раньше Анна Серговна ругалась и пыталась даже лишать Евстигнеева премий, но потом поняла, что всё это бесполезно. Работал Ванька добросовестно, дело своё знал, за оборудованием и подчиненными-санитарами следил, ну а что до сигаретного дыма… Его «пациентам» он вреда уже не мог причинить, а сам патологоанатом без сигарет, кажется, вообще не мог функционировать. — На все морги города, блядь! — Ваня выдыхает, его брови в очередной волне негодования летят вверх. — Типа, из-за нас у них работы мало! Я хуею! Ритуальщики ссаные, — он делает еще пару долгих тяжек и тушит уголёк струей из-под крана, бросает мокрый фильтр в пепельницу и отступает к рабочему месту. Когда Юра заходил к нему утром, Евстигнеев раскидывал пациентов и задачи, выбирая для себя приоритетные. Они договорились, что Юра заглянет к нему на перекур после того, как Ваня сделать пару срочных биопсий, одну полноценную секцию** и пообедает. Отдельное внимание приёму пищи было неслучайным — все в больнице, и Юра в первую очередь, знали, что Евстигнеева Ивана Игоревича после вскрытия беспокоить нельзя, пока он не поест. Все дело в том, что этот в целом уравновешенный и неконфликтный в обычной жизни человек в голодном состоянии стремительно утрачивал человеческий облик. Музыченко знал, как много сил (в первую очередь, физических) хирург тратит при вскрытии, поэтому с пониманием относился к этому несложному правилу, да и вообще уважал привычки друга, с которым они вместе учились и жили бок о бок целых шесть лет. — Интересненько… Он что же, предлагает вам живых людей начать кромсать, чтоб его бизнес обороты не терял? — Юра опять усмехается, но уже не так по-доброму, втягивает остатки смол и с шипением тушит хабарик в лужице, которая собралась на дне пепельницы. — А я ебу? — Евстигнеев натягивает перчатки и театрально разводит руки в стороны. — Походу, да, — пожимает плечами и отворачивается к рабочему столу, где у него стоит микроскоп, контейнеры с предметными стеклами и еще множество всякий баночек с красителями и прочей лабораторной дрянью, в которой сам Юра мало что понимает. — Пиздец, конечно, — резюмирует Музыченко со вздохом. — Слушай, я ведь чего ещё зашел — про Митрофанову спросить. — Я за сегодня эту фамилию от тебя уже второй раз слышу, — отвечает Ваня, не отвлекаясь от своего занятия. — Знакомая что ли? — Да не, это из-за ее лечащего… — уклоняется Юра, хотя знает, что в конечном итоге всё равно всё расскажет другу, но он сам пока надеется, что его пронесет и рассказывать будет почти не о чем. — Так она же в терапии лежала… — интонация у Вани полувопросительная, полу-утвердительная. — Если накосячили — не тебе огребать. — Не, там другое… — отмахивается Музыченко, по собственному голосу чувствуя, что проебывается. — Другое с терапией?.. — Рудбой даже останавливает. Распрямляется и поворачивает голову в Юрину сторону, но тот упорно делает вид, что этого не замечает. — Только не говори, что ты с ним трахаешься… — Ваня намеренно понижает громкость, но в голосе всё равно проскакивают насмешливые нотки. На них-то Юра и вскидывает взгляд. — Ну, я, пожалуй, ничего не буду спрашивать… — заключает патологоанатом, уже не пытаясь скрыть ухмылку. — Да-да, лучше ничего не спрашивай, — выдыхает Юра, когда Ваня наконец отворачивается. — Да блядь, я понимаю, что это хуевая затея… Но… О, Паш, привет! — Привет! — Паша заходит в морг, явно не ожидая увидеть здесь Музыченко. Личадеев без халата, в своей обычной одежде, но не в той, которую Юра снимал с него этой ночью — значит, ездил домой, а потом вернулся сюда, потому что не захотел откладывать. Юра это понимает. Он тоже предпочитает решать неприятное и неотвратимое максимально быстро. — Ты чего здесь? У тебя вроде отсыпной… — Юра улыбается, пытаясь хотя бы немного стряхнуть с Пашиных плеч сковывающее напряжение. — Да я с патологоанатомом хотел переговорить… — Личадеев отводит взгляд, скользя им по прозекторской, натыкаясь на Рудбоя, который стоит в дальнем углу. — А он вышел, я его тоже жду, уже почти полчаса тут в одиночестве торчу! — не моргнув врет Музыченко, заметив накинутый Ванькой капюшон и зная, что Евстигнеев его поддержит. Это их старый прикол, еще с универовских времен, когда они любили пугать и веселить незрелые души своим неоднозначным юмором. — А это? — Паша ожидаемо кивает на чувака во всем черном, стоящего спиной. — Где? — Юра хмурится, обводя помещение якобы растерянным взглядом. — Здесь же нет никого… — Блядь, ты прикалываешься? — теперь хмурится и сам Личадеев. Он не выглядит испуганным, скорее сомневающимся. — Я — дитя первозданного хаоса, — вкрадчиво говорит Евстигнеев и медленно поворачивается, ухмыляясь из глубины своего капюшона. Крипоты образу добавляет белая строчка, зигзаг которой напоминает неровный ряд остро заточенных зубов. — Хочешь кусочек? — с этим словами он протягивает в Пашину сторону руку в черной латексной перчатке и зажатый в ней хромированный хирургический пинцет с ошметками чего-то явно кровавого и человеческого. — Блядь! — Паша отшатывается, наморщившись. Не проходит и пары секунд, как Музыченко начинает ржать. Он чуть не падает со шкафчика, на котором сидит. В попытки удержаться — прикладывается башкой, цветисто матерится и с удовольствием замечает, что Личадеев тоже осторожно улыбается. — Юрец, блядь, всю тему обломал, придурок! — беззлобно огрызается парень, скидывая капюшон. — Прости, я Рудбой, — говорит, улыбаясь и протягивая локоть, продолжая держать пинцет с всё тем же кровавым сгустком. — Иван Евстигнеев, местный патологоанатом. А ты новый терапевт? — кидает на Музыченко ехидный взгляд, от которого тот окончательно успокаивается. — Да, Паша… Личадеев, — неловко пожимает локоть, цепляясь взглядом за расписанные предплечья. — Приятно! Ты не принимай на свой счет. Это наш с Юрцом старый прикол. В общаге из-за этого даже легенда в свое время бытовала, что на одном из этажей живет демон Охра, который похищает души студентов-медиков, которые прогуливают пары по патанатомии, — Рудбой улыбается, но Юра видит его скользящий по Паше оценивающий взгляд. — Да не, нормально всё. Я по поводу Митрофановой зашёл узнать, — говорит, старательно не глядя на Музыченко. — Хотел на вскрытии поприсутствовать. — Уф… Со вскрытием я закончил, извиняй. Мне Анечка сказала, что ты отсыпной после суток, а у меня сегодня утро было. Да и Юрец вон… Короче, я протокол почти закончил, скоро сможешь посмотреть. Но если коротко: с твоими назначениями в карте я согласен, вопросов не имею. Остановка вследствие острой сердечной. В аорте зазора почти не было, плюс замещение жировыми тканями — в общем, всё логично. — Хорошо, спасибо, — Паша кивает, по взгляду будто проваливаясь внутрь себя. — Паш? — тихо окликает Музыченко, пытаясь заставить вынырнуть обратно. Юре не хочется озвучивать вслух все эти нелепые вопросы типа «всё нормально?» или «ты же знаешь, что это не твоя вина?». — Да, я пойду… — Личадеев реагирует с пару секундной задержкой. — Мне сегодня ещё… — неопределенно машет куда-то в сторону двери. — Приятно было познакомиться! — договаривает Евстигнееву уже на пути к выходу. — Да, и мне! Заходи, если что! Протокол минут через сорок будет, — Ваня кричит в закрывающиеся двери. Он переводит взгляд на Музыченко, но, и Юра благодарен ему за это, ничего не говорит. Сердце в Юриной груди сжимается без всяких лишних слов. *** Приемное отделение встречает Юру привычными звуками: негромкие разговоры пациентов, уверенные реплики персонала, мерное шуршание швабры об пол, хлопанье дверей. Ночное дежурство в хирургии — это, если повезет, не экстренные пациенты с аппендицитами или чем-нибудь похуже, а как сейчас — консультации в приёмном по поводу и без. Помимо дежурной медсестры в смотровой две молоденькие девушки. Одна сидит на дальней кушетке, спиной ко входу. Вторая стоит лицом — ей-то Юра и улыбается. — Ну, что тут у нас случилось с прекрасными дамами? — небыстро шагает по комнате, рассматривая на ходу подруг или может быть даже сестер. Похожие толстовки с капюшонами, ухоженные волосы. Правда на одной — модные коротковатые джинсы, а вторая — как будто в домашних спортивках. Та, что стоит, выглядит явно взволнованной. Музыченко видит такой взгляд десятки раз на дню — взгляд человека, который переживает за близкого. Порой к такому взгляду примешивается решительность, но чаще — лишь растерянность. Вот как сейчас. Юра обходит койку, меняясь местами с «группой поддержки», и первые пару секунд оценивающе рассматривает припухшую левую скулу, наливающийся синяк под глазом. Взгляд скользит к запекшейся трещине на нижней губе. — Я с самоката упала, — говорит та, что сидит. Говорит, вроде, твердо, но глаза не поднимает. Музыченко переводит взгляд на подругу — та несмело качается головой, глядя в пол. Следов асфальта или хотя бы земли на лице нет, самого самоката тоже в смотровой не наблюдается. — Ну и как зовут вашего самоката? — невеселая догадка заставляет кулаки невольно сжиматься. — Никак. Я упала, — упрямо мотает головой и всё-таки поднимает взгляд. — Это не он, — Юра не отводит взгляд, и она уже не выглядит такой уверенной. — Это впервые, — сводит брови к переносице, и голос звучит уже совсем жалостливо. — Он больше не будет, — заканчивает совсем извиняющимся тоном, будто это она во всём виновата. Юра глубоко вдыхает, пытаясь утихомирить плещущуюся внутри злость, и выдыхает через стиснутые зубы. Тянется в карман за перчатками, чтобы пропальпировать скулу и исключить перелом. — Поверьте мне, будет… — закончив с назначениями, говорит тихо, но твердо, глядя пациентке прямо в глаза. Он очень надеется, что она его услышит. Он этого очень сейчас хочет. Из смотровой Музыченко выходит в отвратительном настроении — злость на парня, который поднял руку, на девушку, которая его оправдывает, на ситуацию в целом, на собственное бессилие - всё это опоясывает свинцовыми обручами. Мышцы напряжены, голову сдавливает, сердце стучит. — Юр, ты тоже в ночь? — он не сразу замечает Личадеева, да и слова слышит будто издалека. — Может по кофе? — Паш, давай не сейчас, — не останавливаясь, проходит дальше по коридору. Выдыхает только на лестнице, силой заставляя себя успокоиться и отгоняя незваные мысли. «С ней такого никогда не случится», — уговаривает сам себя, подходя к дверям кабинета, перекатывая перед глазами образ еще совсем маленького, но самого дорого для него существа на всей планете. *** Дни текут бесцветной бесконечной чередой. Дневные-ночные-сутки-отсыпные. Операции-карты-протоколы-отчеты-собрания. Юра привык, он любит свою работу, он умеет её делать достаточно хорошо, чтобы не мучиться потом угрызениями совести, но внутри что-то всё равно подтачивает. Давно забытое ощущение, в котором нет сил признаться, в первую очередь, себе. Потому что смешно и глупо. Потому что ему уже давным-давно не семнадцать и даже не двадцать два, чтобы скучать по кому-то недостаточно знакомому, с кем ты пару раз трахался и кого можешь увидеть, просто спустившись на один этаж. И вообще это нелепо — пытаться узнать кого-то, когда ты сам себя недостаточно знаешь и понимаешь. Всё это никому не нужно. Особенно если вы оба ебашите на полторы ставки и нахуй женаты на работе. После того ночного дежурства Личадеев его избегает. Музыченко понимает это почти сразу. Они перестают встречаться в буфете, в курилке. Если Паше нужна консультация хирурга, он напрямую просит Юриных подчиненных — его все уже знают, поэтому с коммуникацией проблем, очевидно, нет. Юре остается только наблюдать за ним на общих планерках и проглядывать карты. Как-то по-идиотски радоваться чужим победам, издалека восхищаться незамыленности взгляда и скрупулезности. Узнавать от коллег как отважно «новенький из терапии» отстаивает собственное мнение и борется в интересах пациентов. Испытывать какое-то жалкое чувство гордости. Смешно и глупо. Он уже проходил всё это. Он не хочет опять ввязываться во что-то серьезное. А если это на работе, то или серьезное, или по пизде. Все пойдет по пизде. Как тогда. Он чуть не вылетел с работы во время развода. Аня хотела уйти в другую больницу, увезти Лизку в другой город. Сейчас еле-еле получилось выстроить шаткое равновесие. Ну и что, что Юре хочется иногда удавиться. Зато он больше никому не портит жизнь. *** — О, здорово! — Юра встречает Игоря в коридоре первого этажа. — Давненько тебя не видел! Какими судьбами? Неужели соскучился? Топор — так травматолога называют коллеги по отделению — раньше действительно частенько пересекался с Музыченко, но после того, как под травмпункт выделили отдельный небольшой корпус по соседству с основным зданием, Александров всё реже стал попадаться на глаза. Юра слышал, что Игоря должны вот-вот поставить на место предпенсионного заведующего травматологией, поэтому пахал он как ни в себя. Даже затащить его на бутылочку коньячка в кабинете завхирургией оказалось теперь не самой простой задачей. — Соскучишься тут с вами! — иронически отзывается Александров, протягивая руку. Он по-доброму улыбается, но выглядит в край заебанным. Юре это не нравится. Эмоциональное выгорание у врачей никакой должностью не окупается — он это на своей шкуре знает. И после очередного рубежа никаких вторых дыханий не открывается, работы меньше не становится, а вот проблемы вместе с ответственностью, наоборот, растут, как грибы после дождя. — Ты после смены? — Юра осторожно прощупывает почву. Не только из самаритянских побуждений, он и сам ощущает себя выжатым. Накатить сейчас с другом — лучшая перспектива окончания трудного рабочего дня. — Не, я в самом разгаре… — устало выдыхает Игорь. — К нам девушка с переломом руки пришла. Пока в очереди сидела, поплохела резко. Мы ее к вам перевели, — машет рукой в сторону приемного. — ЧМТ, множественное ушибы мягких тканей. Без сознания, оформляют, — делает шаг в направлении двери, и Юра тянется за ним, подаваясь то ли пресловутому врачебного инстинкту, то ли не похороненной надежде на потенциального собутыльника. Пашу он замечает с порога и в первую секунду возникает малодушная мысль сбежать, пока его не увидели. Слишком Юра устал держать себя в руках, слишком много дерьма на него сегодня вылилось, чтобы хотеть оставаться правильным, слишком одиноким и уязвимым он чувствует себя, глядя в эти грустные серо-голубые глаза. Музыченко даже делает полшага назад, как замечает лежащую на кушетке девушку: та же толстовка с капюшоном, тот же цвет и длина волос, даже синяк под глазом не до конца сошел, хоть и стал за это время желто-зеленого цвета. В сопровождении только на этот раз не сестра-подруга, а парень: полноватый, с двухдневной щетиной, в растянутой, явно домашней футболке. — Вы сможете привезти ее полис и вещи первой необходимости? — Юра на автомате вслушивается в Пашины вопросы. — Да, я сейчас домой съезжу и сразу вернусь тогда, — отвечает сбивчиво и напряженно спрашивает. — Вы надолго ее кладете? — Всё зависит от результатов обследования и её состояния… — Паша успокаивающе объясняет, но Юра уже не слушает. — Так это ты — самокат, значит?! — проталкивается между Александровым и Личадеевым. — Чего? — огибает кушетку и наступает на ошалевшего чувака. — В боксеры заделался, сука?! — Юра уже не сдерживается, замахивается и сразу бьет наотмашь. Дежурная медсестра вскрикивает, сзади кто-то матерится и оттаскивает его за плечи к выходу. — Блядь, это он ее избил! Не в первый раз уже! Сука! Пусти! — Юра продолжает вырываться, но Паша и Игорь крепко держат и не дают вернуться в палату. — Я ему сейчас самому череп раскрою! — Музыченко кричит в захлопнутую медсестрой дверь. — Юра, блядь! — прямо перед ним появляется лицо Личадеева. — Успокойся сейчас же! — настойчиво шипит, цепляясь взглядом, и крепко держит за грудки. — Юр, пожалуйста, я прошу тебя, ты только себе хуже сделаешь, — шепчет практически в самое ухо и продолжает наваливаться, чтобы только не пустить Юру обратно в смотровую. Музыченко сколько-то ещё упирается, но взволнованный, уговаривающий шепот побеждает, утягивает, утаскивает куда-то по ступенькам. Красное зарево ярости потихоньку отступает. Остается тупая боль, бессилие, усталость. Юра и сам не замечает, как оказывается в своем кабинете. Он валится на диван и накрывает руками лицо. Костяшки правой — пощипывает. В висках пульсирует. Откуда-то из темноты Личадеев очень настойчиво просит подождать его здесь. Дождаться и никуда не ходить. А Юра уже и сам никуда не собирается. У него уже нет на это сил. *** Утро приходит к Музыченко привычной тяжестью в голове и болью в затекших мышцах. Или, может, наоборот — болью в голове и тяжестью в мышцах. Так или иначе, Юра чувствует себя полностью тяжелым и больным. Его рабочий кабинет наполнен нагревающимся солнечным светом, который не радует, а раздражает, режет глаза. Юра пару раз с силой моргает, заставляя себя не закрывать веки надолго — нельзя, пара секунд, и он снова провалится в перегарный, ватный сон. Нужно заставить себя оторвать голову от сидушки дивана, на которую он сполз. Нужно встать, поссать, попить и свалить домой, чтобы принять душ и опять завалиться спать уже нормально. А еще нужно попытаться вспомнить, не наговорил ли лишнего Личадееву. Юра помнит, что они разговаривали до глубокой ночи. Юра рассказал, как случайно узнал о том, что сестру бьёт муж, и как чудом не отправил уёбка на кладбище. Рассказал, что с тех пор не может перестать бояться того, что его дочери попадется точно такой же ублюдок, и он не сможет её защитить. Юра точно помнит, что ночью он много говорил о том, чего боится, хотя обычно никому не позволяет видеть себя слабым. А ещё Юра помнит, что ему очень хотелось сказать, как он боится Пашу и оттолкнуть, и слишком к себе приблизить. Он помнит, что слова так и вертелись на языке, но сказать вслух он их так и не решился. Страх победил. И сейчас Юра злится на себя за это. А ещё он злится на того утырка, который отправил вчера свою девушку в больницу с черепно-мозговой. Эта злость заставляет его встать с дивана и снова напялить халат. *** — Здравствуйте! — Юра находит ее со второй попытки. Приводит себя в относительный порядок, спускается в интенсив, а Ильич говорит, что ещё рано утром ее перевели в терапию, потому что угрозы жизни нет, а дефицит коек есть. — Здравствуйте! — девушка шепчет в ответ, вымученно улыбается и даже пробует поднять голову от подушки, но по лицу видно, что она до конца не понимает, откуда ей знакомо Юрино лицо. — Как вы себя чувствуете? — Юра говорит тихо, стараясь не разбудить соседок по палате. Он и к ней бы не стал подходить, если бы не увидел в приоткрытую дверь печальный взгляд явно не сонных глаз. — Я вас тогда в приемном осматривал, помните? — А, да! — слабо тянет девушка, но её лицо сразу проясняется. — Да, я, конечно, помню, извините, не сразу сообразила… — Ничего. Как вы? — спрашивает, осторожно присаживаясь на край кровати. — Как самочувствие? — Спасибо, ничего… Голова побаливает, и рука вот ещё… — чуть приподнимает над кроватью гипс, снова едва заметно улыбается. — Непривычно… Поэтому, наверное, и заснуть не могу… — После сотрясения это бывает… Не переживайте. Я попрошу, чтобы ваш лечащий врач к вам зашел до обхода, — Музыченко приободряюще улыбается, кивает пару раз. — Да, я с ним уже говорила, когда меня из другого отделения переводили, — девушка улыбается смелее. — Высокий такой, с хвостиком. Я имени не запомнила, к сожалению… Мы с ним поговорили… — она делает паузу, отводит взгляд, давая своим эмоциям несколько секунд. — В общем, он меня убедил уйти от моего молодого человека… — она сглатывает, слова явно даются ей непросто. — Я ему даже сообщение отправила, чтобы он вещи перевез к сестре. А если нет, то я на него заявление напишу, и в больнице всё подтвердят… Ведь правда? — она снова переводит взгляд на Юру, в уголках глаз блестят собирающиеся слезы. — Всё правильно, — кивает Юра, отвечая, на самом деле, не только на озвученный вопрос, но и на миллион тех, что крутится в голове у этой искалеченной девушки, такой хрупкой и бледной на этой больничной койке. — Мы обязательно подтвердим! Вы всё правильно сделали! — продолжает шептать, стараясь подавить собственные рвущиеся наружу эмоции. — И как врач я вам скажу: вам сейчас совершенно точно не следует волноваться. Ваша главная задача — выздоравливать. Для этого вам понадобятся все силы. На переживания ничего не останется, — он старается вложить в шепот всю духоподъемность, на которую вообще способен. — Всё будет хорошо, — он неловко касается её здоровой руки напоследок, потом встает и выходит из палаты. Глухие шаги рикошетят в пустом коридоре, и вместе с ними разбегаются мысли в Юриной голове. Все они какие-то бессвязные и осколочные, и Юра не то чтобы старается их как-то усердно структурировать, но и без этого в них есть лейтмотив — Паша. Паша, который услышал, почувствовал и принял решение помочь. Музыченко ловит себя на ощущении, что ему приятно думать о Паше. А ещё ему приятно перестать врать себе о том, что он не хочет думать о нём. И это смахивает на небольшое открытие. На лестницу Музыченко выходит, осознавая, что улыбается. Улыбается, просто представляя выбившуюся из хвоста прядь, задумчивый, отрешенный взгляд из-под сведенных бровей, красивые руки с длинными пальцами, мягкую улыбку. Кажется, что в Паше есть всё, что нужно Юре. И даже больше. И от этого на душе, впервые за много месяцев, бесконтрольно хорошо.