Мы за тех в ответе, кого приручили, доставая из нежных силков

Слэш
PG-13
Завершён
313
Пэйринг и персонажи:
Размер:
19 страниц, 1 часть
Описание:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
313 Нравится 23 Отзывы 81 В сборник Скачать

-

Настройки текста
Связь не ловит вообще, и мобильный телефон становится бесполезным куском плат и пластика; ближайший магазин в девяти или десяти милях, и воздух чистый настолько, что голова кружится и звенит. Солнце в разреженном воздухе светит ярко и холодно, и Баки щурит на него глаза, пока Земо возится с ключами. Дом небольшой, одноэтажный. Земо говорил, он не был тут очень давно, в последний раз — еще до того, как пала Соковия. На территории — еще какое-то хозяйственное помещение-пристройка, в которой оказывается генератор, широкая терраса с покатой крышей и длинный деревянный пирс, врезающийся в блюдце горного озера с водой настолько чистой, что видно дно. Все предыдущие месяцы они выслеживали остатки Гидры, но от всякой работы нужен какой-то отдых. Земо предложил это место. Сказал, что здесь их никто не найдет и не потревожит. Вокруг помимо дома действительно больше вообще нет ничего, чего касалась бы рука человека. И Баки нравится такое уединение посреди горного ничего где-то в Альпах. Когда Земо справляется с ключами, дверь негромко скрипит. В доме пыльно, до того, что сразу же чешется в носу, видно, что здесь давно никто не был, но еще видно, что место обжито, но все равно потребуется некоторое время, чтобы привести его в порядок, и Баки приходится поколдовать над сантехникой, чтобы заставить воду течь нормально. Они прибираются с перерывом на чай и прогулку по окрестностям. Все залито солнцем, и снежные горные шапки слепят глаза, а воздух приятно свежий и холодный. Здесь вытоптаны тропинки, и на вопрос Баки Земо отвечает, что здесь иногда проходят туристы, и сразу же заверяет его, что они бывают редко, а если и бывают, то ведут себя прилично. А потом, уже вечером, они сидят в гостиной, в сгущающейся темноте у растопленной буржуйки, и Баки слушает мерный треск поленьев, вдыхает теплый воздух, и ему так хорошо. Ему и так было нехолодно, но в свитере — как бы он поначалу ни ворчал, что Земо его ему купил — просто комфортно. Гельмут рядышком, в кофте и еще и пледе, и его волосы очаровательно пушатся, пока высыхают. Баки тычется носом ему под ухом, от него свежо пахнет шампунем, и чистая кожа под губами почти безвкусная. Он дышит-дышит, слушает стук его сердца и слегка вздрагивает от легкой щекотки, когда Земо возится: его холодные руки у Баки на ребрах под свитером. От обилия чистого горного воздуха, в котором мало кислорода, у Баки слегка звенит в голове, и ему сонно, хотя еще не так поздно. — Пойдем спать? — предлагает Гельмут. — Под одеялом теплее. Баки не любит холод, но сейчас ему не холодно. А Земо, как он выяснил за последние месяцы, жутко мерзнет постоянно, и у него, в отличие от Баки, который этим прикрывается, действительно плохая циркуляция. В спальне Баки оглядывается осторожно, с какой-то опаской. Он ступает на территорию чужого прошлого, более интимного и личного, но Земо ничего не говорит, и Баки предпочитает промолчать тоже, только оглядывает вещи, чьи контуры размыты в темноте. — Ночью очень холодно, — предупреждает Земо, когда Баки снимает свитер. — Будет холодно, оденусь, — отвечает он. Гельмут раздеваться отказывается. Одеяло оказывается тяжелым и теплым, Гельмут в кофте — пушистым и мягким, но это Баки уже знает. Он обнимает его тесно, прижимает к себе, позволяя греться, и от холодных пальцев на животе и груди расползаются мурашки, и холодный нос щекочет шею. Раньше Баки не нравилось спать с кем-то, ему нужно было пространство. Потом — боялся, потому что понял, что спросонья он может неадекватно среагировать на прикосновения, особенно если сны не были приятными (у него не бывает приятных снов). Сейчас он знает, что Гельмут знает, что делать, если Баки будет психовать, поэтому может позволить себе расслабиться, и держать кого-то (не просто кого-то, Бак, не просто кого-то), слушать дыхание и сердцебиение, чувствовать тепло — приятно. Ночью действительно холодно. Баки ничего не снится. Он просыпается рано, раньше, чем Гельмут, и небо только светлеет, но солнца еще не видно, и Баки просто лежит, ерошит мягкие волосы Гельмута, понимая, что за ночь дрова прогорели, и тепло уже выветрилось, и хорошо бы пойти растопить печь снова, но ему не хочется шевелиться. Ему слишком мирно, чтобы двигаться. Это редкое состояние полного покоя, когда нечему его тревожить, и Баки наслаждается им жадно и ревностно, больше всего боясь, что оно в любую секунду пропадет. Но секунды проходят, и ему по-прежнему хорошо. По-прежнему пахнет деревом, Гельмутом, звеняще-свежим холодным воздухом, лесом на горных склонах, снегом. Кровать стоит прямо впритык к большому окну, и расположение определенно не самое удачное, потому что от него веет дополнительным холодом, но просыпаться с видом на горное озеро приятно. За ночь они немного отодвинулись друг от друга, и Баки видно, как у Гельмута, лежащего на спине ближе к окну, подергивается нижнее веко. Он дышит спокойно и тихо, но это не значит, что ему ничего не снится, и Баки касается живыми пальцами мягкой щеки. У Гельмута длинные ресницы, и он красивый, дрожат едва-едва, и потом он делает вдох резче и громче, чем обычно, и Баки сдвигается ближе. Касается губами виска, зовет тихо, знает, выучился, как его будить. Гельмут не вздрагивает — никогда не вздрагивает — когда просыпается, моргает только и вдыхает глубоко и ровно. — Доброе утро, Джеймс, — голос со сна бархатный, более хриплый, чем обычно. Баки в ответ только утвердительно мычит, ничего не спрашивая. Он понимает, что возвращение в один из домов, где семья Земо проводила летние отпуска, не могло не заставить вспоминать и думать. Земо никогда не рассказывает. Баки никогда не спрашивает. Баки никогда не рассказывает и сам. Ему так проще. И ему думается, что, раз Земо тоже не спешит делиться, то ему так проще тоже. Баки тянется, чтобы его поцеловать, но ожидаемо получает легкий тычок в плечо. — Нет, зубы сначала почисти. Баки цокает языком, закатывая глаза, но не спорит. Умываться приходится холодной водой, и Гельмут после выглядит таким несчастным, что Баки сразу отправляет его обратно в постель, а сам тратит еще немного времени на то, чтобы растопить печь. И правда холодно все-таки. — Ты холодный, — жалуется Гельмут, когда Баки возвращается к нему и забирается под одеяло. — Я же Зимний Солдат, помнишь? — роняет он, и Гельмут успевает подавиться смешком, прежде чем Баки ловит его в поцелуй, слыша между прикосновениями пробирающее мурашками «Джеймс» на выдохе. Гельмут кладет ладони ему на плечи, перебирает пальцами по стыку плоти и металла сквозь ткань, вызывая легкую внутреннюю дрожь, а потом холодная рука привычно забирается Баки под футболку, и эти прикосновения давно уже не вызывают в нем тревоги. Обычно. Все равно иногда в нем что-то ломается, шестеренки встают, и только он чувствует хотя бы слабый намек на желание, как мозг просто встает, отказываясь функционировать, и Баки вздрагивает всем телом, потому что теперь руки обжигают, потому что теперь под кожей покалывает, и он одергивается от Земо, как от огня. — Нет. Стоп, — выдыхает он с трудом, избегая на него смотреть, отодвигается, садясь прямо. — Нет. И сразу же его обжигает злобой на самого себя. Баки от этого страшно устал: стоит ему почувствовать что-то нормальное, человеческое, как его бросает в панику. — Прости, — говорит Земо, оставшись лежать, и Баки трясет головой. Дело же не в том, что Земо касается его как-то не так, ведь он всегда все делает так, как нужно: Гельмут читает его легче и быстрее, чем книгу на родном языке. Иногда Баки находит это нечестным: он так не умеет. Но у Баки проблемы. — Нет, это ты… — Тебе не нужно извиняться, Джеймс. — Тебе тоже не нужно извиняться, — Баки почти огрызается, сжимая кулаки. Кожу хочется сбросить, точно змее, хочется новую, которая не помнит того, что происходило когда-то, раньше. — Не нужно так злиться, Джеймс, — просит Земо. Баки слышит, как он сдвигается на постели. Приподнимается на локте, садится, оказывается немного ближе. Но не касается. Баки не знает, как не злиться, когда каждый раз такие эпизоды тревоги вырывают его из равновесия. Когда не дают просто наслаждаться. Когда для тревоги просто нет повода. — Все в порядке. — Все было нормально, — возражает Баки недовольно. — Все было нормально, вчера ты касался меня, и ничего, а сейчас… — Все в порядке, Джеймс. Так бывает. Мы оба знаем, что сейчас все гораздо лучше, чем было пару месяцев назад. Улучшения есть, а, значит… — Недостаточно… — Посмотри на меня, Джеймс, — голос Земо вдруг становится железно-серьезным, и когда Баки не слушается, он говорит: — Soldat, посмотри на меня. — Ненавижу, когда ты так делаешь. Баки врет. Земо относится к этой его части, как к должному. Не как к монстру, созданному Гидрой, не как к бездушному оружию, не как к чему-то, чего нужно бояться, и не как к тому, что лучше игнорировать. Так что, когда Земо зовет его так по-русски, это как отрезвляет. Земо берет его за подбородок уверенно, крепко и сильно, но они оба знают, что Баки легко может вывернуться. Вместо этого он поддается и все же смотрит на него. У Земо глаза убийственно-серьезные, горящие, и Баки тяжело поддерживать зрительный контакт, но он смотрит. — Джеймс. Даже если бы я не мог касаться тебя вообще, этого было бы достаточно. Мне достаточно просто того, что ты есть. Тебя — всегда достаточно. Иначе быть не может. Ты меня услышал? Баки сглатывает ком в горле и кивает, а Земо целует его в лоб. Потом предлагает: — Давай полежим еще. Хорошо? — Хорошо. Когда они все же выбираются из постели, Баки удивлен узнать, что еще только полдесятого. Комнаты прогрелись, и Земо больше не жалуется на холод. Баки устраивается на диване на кухне: то, как Земо готовит — это медитативно. — А, — выдыхает он в какой-то момент и отступает от тумбы, всплеснув руками. — Вот незадача. — Что такое? — Мы масло забыли купить, — сообщает Земо расстроенно, смотря на уже взбитые яйца. — Оно же первым в списке было, как так… — Я могу сбегать до магазина. Земо оборачивается к нему, опираясь бедром на тумбу. — Тут больше десяти миль, Джеймс. Баки пожимает плечами. — Управлюсь минут за двадцать. Двадцать пять максимум. Земо приподнимает брови, окидывая его взглядом, а Баки вдруг испытывает огромное плохо оформленное в голове желание впечатлить его. Показать, что, если постарается, он и за пятнадцать минут управится (хотя вряд ли, но постараться хочется). — Я могу приготовить что-нибудь другое. — Да я быстро, правда. Моргнуть не успеешь. — Уже моргнул. Баки закатывает глаза. — Ладно, — вздыхает Земо так, будто делает большое одолжение, и уходит за кошельком. Возвращается и сует Баки купюру. — Только прошу тебя, не покупай пиво. — Да чем тебя так смущает пиво, я же не пьянею… Земо смешно морщится нос. — Мне не нравится, как оно пахнет. И на вкус тоже так себе. — Ты же не пробовал. — Пробовал. С твоих губ. Баки почему-то смущается, забирает деньги и сбегает. Понимает, что забыл перчатки, чертыхается, возвращается, заодно крадет еще и поцелуй, а потом сбегает снова. Баки умудряется управится за двадцать две минуты, дорога обратно занимает немного больше времени, потому что ведет в гору, но он, хоть и загоняет себя, справляется. И скребется внутри что-то странно-гордое, когда он представляет, как Гельмут скажет «ты действительно быстро, Джеймс». На кухне Земо не обнаруживается. Баки оставляет бутылку с маслом на тумбе — миска со взбитыми яйцами куда-то пропала, наверное, убрана в холодильник. — Земо? — зовет Баки, прислушиваясь к звукам в доме. Тихо. В ванной вода не бежит. Он хмурится, возвращается к входной двери, потому что от нее просматривается весь дом: справа дверь в спальню и в ванную, слева соединенная с гостиной кухня, прямо — небольшой коридор, где еще две двери, одна из которых приоткрыта. Все еще прислушиваясь, Баки тормозит у приоткрытой двери и через щель замечает Земо. Тот стоит неподвижно спиной к нему, плечи напряжены, он весь — натянут, мягкие обычно черты кажутся острыми углами. Баки не уверен, стоит ли ему оставить его или шагнуть внутрь, но потом видит, как медленно и тяжело, будто старик, Земо присаживается, держа голову опущенной. Баки осторожно приоткрывает дверь шире — она скрипит, и его появление не остается незамеченным, но Земо не обращает внимания, и Баки шагает в полумрак. Это… детская. Баки оглядывается медленно, осторожно, как будто игрушки могут напасть. Комната маленькая, пыли столько, что в носу моментально начинает щипать. Земо на него не смотрит. Сидит в пол-оборота на кровати, лицом к изголовью. Кровать маленькая, узкая, рассчитана на ребенка не старше десяти. Она заправлена теплым клетчатым пледом. Он держит книгу в пальцах, что-то детское, с цветастой обложкой и кириллическими буквами. Меж страниц выглядывает большая закладка, в качестве нее использована какая-то рекламная туристическая листовка. Баки может представить, как Гельмут читал сыну перед сном. Картинка перед глазами яркая, уютная, отдает бархатом летних солнечных лучей. Сейчас солнце едва греет. Заливает комнату косо, но этого недостаточно, здесь все равно как будто темно. — Мы уезжали второпях в тот раз, — говорит Гельмут вдруг тихо. Голос шелестит, но ровный. Голос у него всегда ровный. Баки не помнит, чтобы он когда-либо дрожал. — Перепутали время, опаздывали на самолет, — продолжает он. — Забыли некоторые вещи, — он перебирает по обложке пальцами с глухим звуком. На спинке стула у стола висит маленькая кофточка. По столешнице разбросаны карандаши, изрисованная бумага. Простое, живое, детское, разобрать тяжело, и Баки не решается подойти ближе. Воздух вдруг становится густым-густым, тягучим, и шагать, кажется, будет тяжело. Гельмут длинно вздыхает и оглядывается медленно, скользит усталым пустым взглядом по игрушкам, и Баки кажется, он видит, как едва-едва подергивается мускул под внутренним уголком его левого глаза. Но больше, кроме позы, Земо ничем не выдает того, что происходит внутри. Баки уже знает, что и меланхоличная тоска, и молчаливая задушенная истерика на его лице выглядят одинаково. Здесь рисунки на стенах, вырезки из журналов, мультяшные персонажи, горы, железный человек. Книжки на полках: сказки, детские энциклопедии, расставленные в неряшливый разброс. — Иногда он боялся спать тут один, — рассказывает Гельмут тихо, держа плечи опущенными. — Особенно в грозу. В горах она такая громкая, что кажется, что грохочет прямо в комнате. Я читал ему на ночь, укладывал его спать, а он прибегал через полчаса и ложился с нами. Он запинается и замолкает. Баки не знает, что сделать. Он с опаской присаживается рядом, кровать скрипит опять. У Гельмута дергается веко. Баки кладет ладонь ему между лопаток, потом смещает на плечи и привлекает его ближе к себе, позволяя опереться, и Гельмут почти падает на него, приваливается всем весом, как будто его разом, как по щелчку, оставляют все силы. Он сильнее сжимает в пальцах книжку, а потом кладет ее себе на грудь и стискивает двумя руками, и следующий выдох звучит дрожаще. И вдох дается с трудом, и дыхание теперь похоже на стаккато. Баки не знает, что сказать, потому что говорить нечего. Потому что «все хорошо» — это ложь, и «все будет хорошо» — тем более ложь, для этой части жизни хорошо не будет больше никогда. Так что Баки просто обнимает его крепче, двумя руками, кладет подбородок на голову и закрывает глаза, лихорадочно пытаясь придумать, что сделать еще. Гельмут всегда знает, как помочь ему. Всегда знает, что сказать и что сделать. Баки не знает. Он совершенно теряется. Он никогда Земо таким не видел. Он привык к тому, что тот все переживает тихо. Запирает, держит внутри, только изредка отпуская себя, когда спит. Гельмут выдыхает что-то неразборчиво, явно не на английском: возможно, что-то по-соковийски, и его ломает и крошит, и Баки просто цепенеет, когда слышит всхлип. Говорить ничего не выходит, но мысль в голове бьется, как муха о лампочку: ты не один ты не один ты не один. Баки не знает, сколько они сидят, пока Гельмут не разжимает пальцы и не отпускает книжку, откладывая ее на постель рядом, а потом он разворачивается так, чтобы сидеть было удобнее, и Баки осторожно касается его ладони живой рукой, позволяя схватиться ледяными пальцами и держаться. — Давай пойдем отсюда? — пробует Баки осторожно. И добавляет, чтобы попытаться напомнить о настоящем, обыденном, надеясь, что это немного приведет его в чувства: — Я масло купил. По крайней мере самому Баки такое помогает: уцепиться за что-то будничное, нормальное. Земо кивает и ускользает из его рук так стремительно, что Баки не успевает поймать. Земо торопливо отворачивается от него, быстро вытирает лицо пальцами, и Баки следует за ним, плотно закрывая дверь за собой. Баки все пытается посмотреть Земо в лицо, но тот умудряется избегать этого с удивительной ненавязчивой изящностью. — Давай я… — Нет, Джеймс, я сам, — отрезает Земо мягко, но уверенно, серьезно, слегка пихая Баки, чтобы тот подвинулся от плиты. Баки не спорит. Мысли роятся-роятся, жгутся. Ему теперь покоя не дает то, как у Гельмута много должно быть внутри, и как много тот еще прячет, отказываясь показывать. Баки понимает, почему он может не хотеть, чтобы его видели таким: ему самому куда проще переживать, прячась в себе, он понимает. Но еще он понимает, что, может, как раз для Гельмута все работает совсем не так, а давит он это по привычке. — Мне надо пройтись, — говорит Земо тихо, закончив с готовкой. — Я вернусь через час. Я недалеко, — обещает он. — Ладно. Возвращается Земо действительно почти ровно через час. Баки слышит его шаги по террасе, сначала приближаются, потом удаляются, и Баки, подождав еще немного, выглядывает из дома. Сейчас ощутимо теплее, чем утром, но на горную чашу надвигаются серые облака, обрезая пространство. Земо стоит на краю пирса, смотрит на посеревшую озерную гладь, и Баки подходит ближе, касается костяшкой пальца расслабленной холодной ладони и остается стоять рядом. Слышно, как птицы поют. — Я не знаю, — выдыхает Гельмут, — как… переживать, не имея никакого плана, — он тяжело, будто через силу, вздыхает и поворачивается к Баки. — Пойдем в дом, я замерз. Ветер на тропе жуткий. День прокатывается в тоскливой тишине и молчаливых прикосновениях, во второй половине дня начинается дождь, который быстро проходит, и к вечеру становится даже жарко, так что ужинать они выбираются на террасу: там стол из темного дерева со скамьями вместо стульев. Здесь тихо. Мирно. Хочется остаться подольше, но Баки понимает, что без дела очень быстро взвоет. — Прости меня за сегодняшнее утро, Джеймс, — говорит Земо, складывая тарелки одну на другую. Баки с трудом отрывает взгляд от гор и поворачивается к нему. С трудом — потому что почему-то тревожится, что может увидеть у него на лице, но у Земо спокойное мягкое выражение, легкая полуулыбка. — Могу тебя заверить, что этого больше не повторится. Баки моргает пару раз, отчаянно пытаясь сложить все, что думает, во что-то связное и адекватное. Земо ведь не красуется, а говорит совершенно искренне. Он снова сама собранность, хотя Баки видит усталость в уголках его глаз, и в том, как слегка подергивается мускул под нижним веком. Баки вспоминает, как просыпался от кошмаров с криком, а в ответ получал ни капли раздражения, а только успокаивающий бархатный шепот. Иногда он просыпался с рукой вокруг горла Земо, оставлял на нем синяки, пугался, одергивался, боялся его касаться, с трудом приходя в себя, а потом, позже, Земо брал его руку и сам клал себе на горло. Еще Баки вспоминает слова его терапевтки про молчаливый ад. Еще он думает про слова Земо про страх открыть рот, ведь иначе ужасы никогда не перестанут литься. Ад и ужасы у каждого свои. Баки не помнит, чтобы Земо когда-либо повышал голос, не помнит, чтобы он злился, чтобы терял терпение. Баки всегда воспринимал это как должное и, наверное, это не было неправильным: просто Земо такой. Но. — Ты можешь со мной говорить об этом, ты знаешь, — бормочет Баки сначала не очень уверенно, потом прочищает горло, встряхивает головой и выпрямляется под его взглядом, давя желание спрятаться за чашкой чая. — Ты всегда со мной, как бы я себя ни вел, как бы себя ни чувствовал и как бы я ни разваливался. Я… — он вдыхает, прикрывает глаза, и, ох, как же тяжело говорить словами через рот. Баки кажется, это чуть ли не самый длинный его «монолог», обращенный к Земо, за последние дни. Баки редко говорит с ним, ему не нужно, ему комфортно молча, им хорошо молчать вдвоем. Но очевидно, что молчание — не всегда хорошая тактика. — Я тоже могу. И хочу. Быть с тобой рядом, когда. Когда тебе это нужно. — Оу, Джеймс, — выдыхает Гельмут с такой теплой улыбкой, что Баки не знает, хочет он сбежать или поцеловать его прямо сейчас, но перегибаться через стол слишком далеко, а сбегать уже поздно, так что он не делает ничего. — Спасибо. Я буду иметь в виду. Баки кивает. Потом снова смотрит на горы, на озеро и встает со скамьи. — Пойду искупаюсь, — заявляет он, и Земо одаривает его таким взглядом, будто он добровольно вколол себе сыворотку прямо на его глазах. — Там же не выше пяти градусов, — говорит он. Баки хмурится, пытаясь понять, как это может быть, и Земо прикрывает глаза, попутно закатывая их. — Ну то есть… около сорока. Наверное. Вы и ваш Фаренгейт. — Вы и ваш Цельсий, — передразнивает Баки, снимая кофту и взявшись за джинсы. — Сорок в самый раз. Земо закатывает глаза опять и ежится, только взглянув на него, хотя и заметно задерживает взгляд. Этот взгляд не препарирует и не пожирает, он просто есть, и Баки не хочется под ним съежиться. Он потягивается и бодрым шагом отправляется по пирсу, доходит до его края и останавливается, потому что сквозь прозрачную воду дно кажется очень близким, так что вместо того, чтобы прыгнуть, Баки спускается медленно: опускает в воду сначала ноги, присев, а потом, не позволив себе думать, сползает с пирса вниз. Вода смыкается над головой, холод схватывает, как в крио-камере, выбивая из легких весь воздух. Мышцы сводит моментально, и Баки торопится вылезти обратно, пользуясь механической рукой, потому что ей-то на холод все равно. Когда он вылезает обратно на пирс, Земо, встав из-за стола, как раз уходит в дом, унося с собой посуду. Баки до стола дойти не успевает: Земо возвращается с большим белым полотенцем в руках. — Что-то ты быстро, — говорит он, протягивая Баки полотенце. — Холодно, — жалуется Баки, набрасывая на себя полотенце и заворачиваясь в него, ежась. Земо хмыкает и, когда Баки садится, то поправляет полотенце так, чтобы закрыть и его намокшие волосы. — Я же не заболею. — Я знаю. Земо целует его в макушку. Потом приносит чай, печенье и рахат-лукум. Больше они об этом не говорят. Дни проходят в прогулках по округе: Земо показывает ему ближайшие водопады и реки-ручьи с чистой ледяной водой. Как-то они уходят достаточно далеко, и тропа идет по краю глубокого ущелья, и у Баки внутри что-то нехорошо и мерзко сжимает, когда он смотрит вниз. Падать было бы далеко. Больно. Потом Земо показывает ему облагороженную тропу, ведущую вниз, и спускаться оказывается нестрашно. Внизу тепло, почти жарко, и чтобы вернуться, уходит много времени, и домой они попадают уже затемно, и Земо задремывает за ужином у него на плече. В конце недели приходится сбегать в магазин еще раз. В этой маленькой деревне связь есть, и Баки отписывается Сэму, что все еще жив, и что Земо по-прежнему не планирует ковыряться в его мозгах (у них пока выходит только наоборот). Когда Баки возвращается с продуктами, Земо разбирает их, а потом отправляет его в кладовку найти большую кастрюлю. Баки за свою долгую жизнь не раз и не два занимался поисковыми операциями, но кладовка, полная старых вещей, которые навалены там в неожиданном беспорядке, оказывается непредвиденным испытанием на его жизненном пути. Кладовка вроде и маленькая, а ощущение такое, что она больше внутри, чем снаружи. С полки на Баки сваливается увесистая книга, больно стукнув его по затылку, и он ругается сквозь зубы, поймав ее рукой, не дав грохнуться на пол. Книга оказывается не совсем книгой — это альбом с фотографиями, и Баки на мгновение замирает: почему-то вдруг чувствует себя вором, хотя даже не открыл его. На темно-синей обложке — ничего примечательного, золотистыми подстершимися буквами написано album не то по-немецки, не то по-английски. Видно, что он забит под завязку, фотографий больше, чем он может вместить. Открыть Баки так и не решается. И не знает, что сделать: принести ему показать? Земо может вообще не помнить об этом альбоме. Меж страниц торчит смятый уголок фотографии, и Баки вытягивает ее осторожно. Она цветная, с характерной для старых фотоаппаратов матовостью изображения и мягкими цветами. Гельмуту здесь точно не больше двадцати, на фотографии он улыбается, как человек, который еще не знает, что такое потери. Он тут еще не барон Земо, который расколол Мстителей и методично зачищал Гидру годами. Он пока еще просто парень с горящими глазами, широкой улыбкой и прядкой, выбивающейся из прически, точно, как в настоящем. Баки понимает: он тоже таким был. Раньше, до. Он плохо помнит себя, но помнит старые оцифрованные фотографии в музее, на них Джеймс Бюкенен «Баки» Барнс тоже молод, тоже улыбается, тоже почти безоговорочно счастлив. В застывшей секунде прошлого Гельмут на фотографии не один и в камеру он не смотрит. Девушка рядом с ним выглядит ровесницей, а еще не выглядит так, как та, которая могла бы вертеться в кругах общения будущего барона. У нее пышная копна светлых волос, несдержанно цветастая, почти кислотная, мешковатая одежда, полностью скрадывающая фигуру. Она, кажется, без макияжа, но из-за качества фотографии точно не скажешь. Ее ладонь уверенно лежит на руле мотоцикла, на который они почти опираются. Баки поворачивает фото, чтобы взглянуть на его оборот, сомневаясь, что что-то там найдет: во времена его собственной молодости каждая фотография была почти праздником, и их тщательно подписывали на обороте, но здесь же фото не настолько старое… И все же там выведено: Heike und Helmut, Oktober 1995 Хайке — это имя, которое Гельмут иногда выдыхает, когда ему снятся кошмары. Баки пытается вспомнить свой 1995 год, но быстро бросает это дело, ведь ничего хорошего он не вспомнит все равно. Он правда не знает, стоит ли принести Гельмуту этот альбом. С утра тот так болезненно отреагировал на детскую, что Баки не хочется приносить ему еще больше боли. Но и не сказать ему почему-то кажется нечестным. — Джеймс? — Баки вздрагивает, поднимая глаза. Земо стоит, наклонив голову вбок, держится за косяк ладонью. — Я уж подумал, тебя придавило старыми вещами. — Почти. Это на меня само упало, — оправдывается он. Земо хмыкает, качает головой легонько и, ступив ближе, забирает альбом и фотографию, не взглянув на нее, у Баки из рук. — Кастрюля, Джеймс, — напоминает он и уходит. Баки не замечает ни в его движениях, ни в его голосе ничего характерного для подступающих эмоций, так что немного успокаивается, достает, наконец, эту злосчастную кастрюлю и возвращается на кухню. Альбом Земо оставил на столе, та самая фотография — поверх. Баки заваливается на диван, но не прикасается к альбому, наблюдает за тем, как тот управляется с посудой и продуктами. Ты знаешь про меня так много, а я про тебя не знаю почти ничего, так Баки хочется сказать, но он молчит. Спрашивать кажется ему неправильным. Какое-то время проходит в тишине. Баки наблюдает за медитативными действиями Земо, то и дело бросая взгляд на альбом на столе. А потом, когда Земо ставит кастрюлю на плиту и берется заваривать чай, то Баки слышит: — Мы познакомились в общей школьной компании, — говорит Гельмут, голос мягкий, но очень низкий, как будто ему приходится прилагать усилия, чтобы говорить. Баки даже дышать старается тише, чтобы не спугнуть: Земо почти не говорит о себе. Баки знает о его прошлом общие черты, неаккуратные размытые мазки и не более того. И услышать наконец что-то настоящее, в деталях… Волнующе. — Там были друзья и… друзья друзей, мы поздно возвращались из кинотеатра, и Хайке предложила меня подвезти. Баки не видно его лица, но голос немного ломается на имени. — Оказалось, что она водила мотоцикл, — Гельмут усмехается. Тепло, ностальгически. — Моим родителям она не нравилась. — Почему? — переспрашивает Баки осторожно. — Мама говорила, она слишком… сомнительная, — Баки все еще не видно его лица, но в голосе слышится усталая печальная улыбка. — Слишком… «неженственная». Но я думаю, что на самом деле родителей больше смущало то, что Хайке крала меня по ночам из дома и увозила за город, — он коротко тихо смеется и наконец поворачивается к Баки. Тот быстро окидывает взглядом его лицо: оно кажется спокойным, но это же Земо, казаться может вообще все, что угодно. Гельмут подходит к нему с подносом, осторожно опускает его на стол, а потом садится на диван рядом с Баки. — Крала тебя по ночам? — фыркает Баки, поворачиваясь к нему. Гельмут запрокидывает голову на спинку дивана и улыбается в потолок. — Я был куда менее… смелым в те года. Он снова выпрямляется и разливает чай по чашкам. Пахнет сладкой вишней. — Не могу представить тебя «менее смелым», — отвечает Баки. — Не сказать, что я был очень скромным подростком, но сбегать ночью из дома было за гранью моих моральных устоев, — отвечает он, грея руки о чашку. — Но я не могу сказать, что мне это не нравилось. Хотя водила она, конечно… оглядываясь назад, понимаю, что большая удача, что ни разу мы ничего не переломали и ни во что не врезались. Баки фыркает. — Она была той еще оторвой, — замечает он. — Да, — мягко. — Я просто голову потерял, — продолжает Гельмут. Баки слушает почти жадно: этот момент откровения такой необычный и первый, что он пока даже не знает, что с ним делать. Просто выслушать, впитать, узнать больше. Понять. — Моя семья только недавно вернула себе титулы и собственности после демонтажа социалистического режима, и родители пытались… вписаться. Найти лучшее место, знакомства… союзников. Мои отношения с Хайке в это не очень вписывались, а ей самой до всей этой аристократии не было никакого дела. Так что днем родители пытались знакомить меня с леди из «соответствующих» кругов, а ночью мы с Хайке сбегали за город. — Если она так не нравилась твоим родителям, как так вышло, что вы все же поженились? — Мама болела и умерла, мы с отцом остались вдвоем, и он… больше не был против. Да и к тому моменту Хайке уже бросила водить настолько неосторожно, кислотная одежда сменилась чем-то более нормальным и взрослым, и она перестала красть меня по ночам, — он хмыкает, — хотя по последнему, признаться, я скучал больше всего. Земо замолкает. Тишина тикает секундной стрелкой часов (они заменили батарейки на новые, когда приехали). — Мне жаль, — говорит Баки искренне через несколько таких тиков. Гельмут грустно улыбается, смотря вбок. — Спасибо, Джеймс. Он берет альбом в руки, смотрит на фотографию поверх и, не открывая, сует ее между страниц со вздохом. Вертит альбом в руках долго и потом откладывает его на дальний край стола, так и не открыв. Баки молча сгребает Гельмута в объятия. Тот показывает ему альбом на следующий день. В самом конце недели Баки впервые за все время здесь снится кошмар. Он просыпается от удара об пол, вздрагивает, громко и жадно хватает воздух ртом и давится, кашляя. Больно. Ему больно. Ему сложно дышать. А кожа вся в огне, горит-горит, скребет изнутри, ему плохо, ему хочется сбежать, ему… — Джеймс? В реальность возвращает по щелчку. Баки делает вдох полной грудью. Больше не задыхается. Шарит взглядом по темной комнате, вспоминая, где он, с кем он, когда он. Вспоминая, что все в порядке. Перестав барахтаться на полу, он садится. Опирается спиной на постель. Альпы. Земо. 2024 год. Гидры больше нет. Поводка больше нет. Баки сжимает дрожащие руки в кулаки. Нет, рука из металла не дрожит. Ему просто кажется. Сзади него слышится возня, но Баки не оборачивается. Земо спускается с кровати на пол, садится рядом с ним, так, чтобы Баки его видел. — Джеймс, можно тебя коснуться? Баки кивает немного заторможенно, хотя и не уверен, как отреагирует на прикосновение. Обычно после таких снов он дергался и рвался из рук, как из самого страшного капкана, и кожа казалась липкой, измаранной. Она кажется такой и сейчас, ее хочется с себя снять, сорвать, разодрать ее в клочья, перестать быть собой. Гельмут соскальзывает к нему на пол, его бережные руки ложатся на плечи Баки, придерживая. У Гельмута холодные пальцы, и Баки вздрагивает, потому что под кожей у него кипит. — Джеймс, оставайся со мной, — говорит Гельмут. Это не просьба, почти приказ. — Посмотри на меня. Баки не смотрит, не может, у него перед глазами плывет и пляшет, и реальность какая-то вязкая, как под седативными. Руки из сна жгут. Хочется отряхнуться, как собаки отряхиваются от воды. — Посмотри на меня, — повторяет Гельмут терпеливо, Баки чувствует его ладони на своих плечах, как они медленно проходятся вверх-вниз, как будто пытаясь стереть то, что его жрет, а потом ладони ложатся ему на щеки, придерживая. — Джеймс. Soldat. Баки вздрагивает, поднимая на него глаза. У Гельмута на лице какое-то сложное выражение, каким он всегда в такие моменты смотрит, и от него хочется спрятаться, но желательно недалеко, а у него же на груди. Земо никогда не спрашивает, что ему снилось. Каким-то чудом он всегда знает. Баки это одновременно приводит в какой-то злой дрожащий ужас, и приносит странное облегчение. Ему не нужно говорить. Ему не нужно обращать в слова все то, что убивает его раз за разом — в последние месяцы гораздо реже, чем раньше. В его случае гораздо реже — это не каждую ночь. — Дыши. Баки дышит. Холодные пальцы Гельмута бережно оглаживают его лицо. Баки вспоминает палец Земо на своем подбородке, запах кожаной перчатки, «он сделает все, что ты захочешь». Почему-то воспоминание мутное, в голове как туман, гораздо больше тумана, чем на тех, других, от которых хуже. Гельмут извинился за это. Не сразу, конечно, через несколько месяцев, но извинился. И всегда так или иначе спрашивал и спрашивает прежде, чем коснуться. Возможно, у Баки заниженные стандарты, но ему хватает уже этого, чтобы внутренне таять. Когда дыхание выравнивается, Земо обнимает его, привлекает к себе, и Баки прижимается щекой к плечу. Чувствует руку в волосах, то, как медленно и бережно пальцы перебирают пряди, отросшие за последнее время так, что их можно пару раз обернуть вокруг пальца, но на глаза еще не падают. — Они мертвы, Джеймс, — говорит Земо шепотом, второй рукой обнимая его за плечи. Баки понимает, что они еще дрожат. — Они мертвы. Баки понимает, что это может быть не совсем правдой, что их за десятилетия было так много, и далеко не все фигурировали в официальных отчетах. Но от этих слов ему все равно легче. Легче дышать, как будто то, что они мертвы, как-то изменит и сотрет то, что происходило. Конечно, нет. Но он еще дышит. Они — уже нет. И никогда больше не будут дышать. — Если кто-то еще жив, то это ненадолго, — обещает Земо. — Никто никогда больше не воспользуется тобой. Баки кивает и прижимается носом к его плечу, зажмурив глаза. Это так, это так, но сны реальные и обжигающие, потому что больше никогда не значит, что снов больше не будет. Земо держит его долго. Баки кажется, он даже задремывает, но ему самому уже точно не светит заснуть. Он вслушивается в ровное дыхание, в сердцебиение. — Мне надо на воздух, — говорит Баки тихо, отстраняясь, и Земо отпускает его. Кивает. — Пойдем. — Необязательно… — Ты хочешь побыть один? — Нет. Просто там холодно, а ты… Земо не отвечает больше ничего, молча надевает теплую одежду. На улице морозно. Холод пробирается под одежду, под кожу, под черепную коробку, вытравливая мысли, и Баки выдыхает с облегчением, опуская плечи. Наконец становится проще. Он трет слипающиеся глаза, запрокидывает голову и замирает. Баки смотрит в огромное усыпанное звездами небо над головой и думает: «Пиздец». Воздух здесь чистый и прозрачный, горы — черные провалы в небе — и нет никаких источников света, которые могли бы скрадывать галактический пояс. Баки вспоминает начало сороковых, когда мир был… проще. Были «свои» и «чужие», и все они ходили ногами по земле. А сейчас черти что то и дело прилетает из космоса, принося проблемы и проблемы. И все равно небо красивое. Земо, выглянувший вслед за ним, стучит зубами — в очевидно демонстративных целях — и глубоко вдыхает. Баки присаживается с ним на лавку, стоящую под небом на пирсе, и Земо приваливается к его живому плечу, как будто пытаясь согреться, и берется за руку Баки ледяными пальцами. — Необязательно со мной сидеть, — говорит Баки тихо. Ему кажется, если повысить голос, то звонкое небо расколется и посыплется. Гельмут прижимается к его плечу щекой, ежась. Трясет головой. — Я подышу и вернусь. Гельмут никуда не уходит. Баки, понимая, что повторять бесполезно, снова запрокидывает голову и снова смотрит в черноту, усыпанную блестками. Дышит, чувствуя себя… Свободно. И эта свобода чуть ли не впервые за много лет не пугает его. Как будто он точно знает, что со своей жизнью делать дальше. Это не так. Он ничего не знает. Он знает только, что кошмары то и дело возвращаются, жгут ему виски, липнут к коже, заставляют трястись от ужаса, но сколько бы они ни приходили, как бы страшны и глубоки они ни были, они никогда не изменят того факта, что он… здесь. Что после всего, после стольких ужасов, после десятилетий ада, после сражений с нацистами, пришельцами, собственными демонами, черт еще знает кем и чем, он жив и, более того, он не один. Баки наклоняет голову вбок, прижимаясь щекой к волосам Земо. Он знает, что кошмары вряд ли его когда-нибудь оставят. Он знает, как много поломано в его голове. Еще он знает, что всегда может приехать в Луизиану, и племянники Сэма будут звать его дядей Баки, и Сэм будет бухтеть, чтобы Баки не флиртовал с его сестрой, а Сара будет милой ему в ответ. Он знает, что по всей Европе есть дома, где он может укрыться и отдохнуть. Он знает, что всегда может рассчитывать на чашку — и не одну — вишневого чая, на осторожные вопросы о разрешении даже просто прикоснуться, на поцелуи перед сном, на полное безоговорочное принятие, что бы с ним ни творилось. Может, часть Солдата по-прежнему в нем, но Земо показал Баки, что ему необязательно эту часть бояться. Показал, что даже с этой частью он может быть свободным, дышать полной грудью, быть счастливым и никому не принадлежать, быть своим собственным. Было время, Баки боялся, что Гидра вернется за ним, что воспользуется кодом из страшного сочетания слов, которые даже по отдельности до сих пор вызывают в нем неприятные ассоциации и легкую тошноту, хотя больше и не должны ничего значить… Не должны? Ему больше необязательно всего этого бояться, ему необязательно больше делать вид, что все эти десятилетия не имеют никакой ценности и никак его не определяют. Это тяжело и больно, но это было, и это никогда не сотрется из его памяти, но это все по-прежнему он, что бы с ним ни делали и как бы не меняли его. Его жизнь вдруг оказывается наполнена таким количеством человечных-человеческих мелочей, что он не уверен, что со всем этим делать, как будто все это может вывалиться из рук и рассыпаться, как звезды. — Ты можешь заварить чай? — просит Баки тихо. — Пожалуйста? — Конечно, Джеймс, — Земо отодвигается от него, выпрямляясь, и на несколько секунд Баки удается посмотреть в его глаза. В темноте они кажутся огромными и полностью черными, но это… это что-то теплое, как крепко заваренный черный чай, налитый в кружку из темного полупрозрачного стекла. Баки думает: «Пиздец». Он накрывает затылок Гельмута живой ладонью, притягивает к себе ближе и целует его в холодные губы. Думает с колотящимся сердцем: «Пиздец, я люблю тебя». Мысль бьется о черепную коробку, у нее острые края, и она страшная, как смертный грех, и Баки как будто страшно, что ее могут услышать. — Не задерживайся тут, Джеймс, — просит Гельмут тихо, мягко, хотя голос подводит и от холода дрожит. Он оставляет его на лавочке одного, и уходит в дом, и через мгновение желтые вытянутые прямоугольники света из окон ложатся на террасу. Слышимость, оказывается, хорошая. Шаги Гельмута по полу, свист чайника, стук посуды. Горы — холодны и безразличны, озеро — неподвижная зеркальная гладь, небо — огромно и далеко, и мир — неожиданно прекрасен, а у Баки в груди — что-то пузырится, кажется, вот-вот начнет булькать где-то на поверхности. С губ никак не сползает улыбка. Земо заметно клюет носом, пока Баки потягивает чай с ромашкой, позволяя ему засыпать на своем плече. В спальню они так и не возвращаются. Просыпается Баки под тихий бархатный звук, лишь через пару секунд понимая, что это голос. Земо напевает себе что-то под нос, и Баки часто моргает, фокусируясь на его фигуре. В комнате ощутимо прохладно с утра, и Земо снова в теплой кофте, а солнце заливает пространство так, что глаза слепит, и в окна видно прозрачные недвижимые горы. Баки вслушивается, не шевелясь. Земо, кажется, поет на немецком, на сковороде шкворчит масло, и слышно, как голосят снаружи птицы. Баки вдыхает запах дерева, масла, чая, специй и думает: хорошо. У Земо убаюкивающий голос, придавливающий лучше всякого пледа. Слова для Баки сливаются в один сплошной поток, ничего не разобрать, как шум горных ручьев. Баки хочется уснуть под это снова, он прикрывает глаза, вдыхая глубже, и понимает, что не может перестать улыбаться. Диван предательски скрипит, когда он все же встает, и Земо перестает петь. Жалко. — Доброе утро, Джеймс. Баки в ответ утвердительно мычит, встает, преодолевает расстояние между ними за два шага и приваливается к Земо со спины, обнимая его живой рукой поперек груди. Он утыкается носом ему под ухом, вдыхает жадно, как кислород, сжимает, притискивает к себе ближе. — Погоди-погоди, подгорит же, — смеется Земо. Баки хочется утонуть в этом смехе, в этом голосе, который сначала, когда-то давно, сейчас кажется, что в прошлой жизни, принес ему столько боли, взрезав сознание тринадцатью словами, и под который сейчас Баки готов засыпать и просыпаться. Что он в принципе и делает вот уже месяцы напролет. — Спой еще, — просит он. Гельмут улыбается на выдохе, Баки чувствует эту улыбку в воздухе, ощущает ее кожей. — А насколько мы можем тут остаться? — спрашивает Баки потом, перебивая. — Я думал о том, чтобы собираться уже послезавтра, — отвечает Земо. — У нас еще есть дела, Джеймс. — Но, раз мы здесь, они видимо, не такие уж и срочные, да? Земо смеется. — Видимо, — соглашается он. — Мы можем задержаться здесь еще, если ты хочешь. Баки утыкается носом ему в шею, вдыхает запах дерева и чая, слушает треск дров, чувствует тепло, вспоминает бесконечную беготню по всей Европе, которая, конечно, приносила чувство удовлетворения, но это не то, что ему сейчас нужно. — Хочу. — Хорошо. Значит, наш отпуск можно еще немного продлить. И если ты меня сейчас не отпустишь, то завтрак точно подгорит.
Отношение автора к критике
Не приветствую критику, не стоит писать о недостатках моей работы.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.