on the shore

      — Знаешь, мне кажется, ему уже никто не поможет. Бесполезно, как черпать воду дырявым ведром, а пора бы взять новое. Сколько раз он уже ложился на лечение? И врачей меняли, и таблетки, а толку никакого. Его родителям стоит уже смириться и просто положить его в хорошую клинику на несколько лет, и тебе тоже, дорогой, лучше оставить это дело. Ты только изводишь себя, а он хоть раз говорил тебе «спасибо» за это? Ну вот о том и речь.       Мать говорила это Юнги с глазами, полными сострадания, но в ее голосе он не слышал ничего, кроме безразличия. Все вокруг, даже родители Чимина, говорили о нем так, словно он перестал быть человеком. После стольких побегов и попыток стал не больше чем проблемой. Юнги никогда не мог этого понять, и каждый раз оказывался тем, кто его находил, искренне желая помочь, даже если все еще не имел ни малейшего понятия как.       Вот и в этот раз, узнав о его побеге из очередной клиники, он пошел искать и спустя час нашел Чимина на берегу моря. Тот сидел на большом мокром камне и плакал. Его плечи вздрагивали, ветер трепал короткие красные волосы, а шум волн заглушал редкие сдавленные всхлипы. Пасмурное небо тяжелыми тусклыми облаками нависло над побережьем, а холод ранней весны пробирался под кожу. Уже неделю как сошел снег, но солнца и тепла так и не было, весна никак не хотела вернуться.       Осторожно ступая по сырой земле, Юнги подошел ближе, и Чимин услышал его, вздрогнул, но не обернулся. Он начал спешно вытирать слезы рукавом кофты, заставляя себя успокоиться и затолкать все чувства поглубже, хоть им там все равно не хватало места.       Стоило что-то сказать, но у Юнги не нашлось слов. Он тихо присел рядом с другом и только легко провел по спине. Чимин смотрел вдаль, на темное неспокойное море, не отрывая потухшего взгляда, а потом с тихим вздохом снова заплакал от нежных прикосновений теплой руки хена, только теперь слезы катились по щекам как будто сами по себе. Он сидел напряженный, как натянутая тетива лука, готовая вот-вот порваться.       Чимин никогда не позволял себе показывать чувства и эмоции другим людям. Конечно, все знали, что с ним не все в порядке, точнее совсем все не в порядке, всегда, это бывает заметно во взгляде даже сквозь цветные линзы. Он постоянно носит их, как маски и капюшоны, в жалкой попытке скрыться от чужих осуждающих взглядов, и чтобы полностью открыться кому-то — такого еще ни разу не было. Юнги подумал, что, наверное, пришел очень не вовремя, помешал облегчить душу в одиночестве перед морем. Но в последнее время поведение Чимина слишком сильно беспокоило его, так что он просто не мог разрешить себе оставить друга одного наедине со всеми плохими мыслями, доводившими его до крайностей. Стало так неловко, Юнги не знал, как помочь ему, но очень хотел хоть как-нибудь. Показать, что парень не одинок, что он еще важен.       В конце концов Чимин все-таки успокоился, перестал плакать. Прохладный морской бриз скоро высушил последние слезы на щеках, а взгляд его утратил всю былую выразительность, глаза потухли и стали казаться ненастоящими, нарисованными. Слегка дрожащей, ужасно худой, как и все тело, рукой он уверенным движением откинул растрепавшиеся яркие волосы назад и совершенно без эмоций, стальным голосом произнес:       — Извини.       — Да ведь не за что, — говорит Юнги, отводя взгляд к морю, — это же не преступление — чувствовать. Что случилось?       — Дерьмовая жизнь случилась, — в его голосе звучало недовольство и горькое смирение. — Забудь, что видел все это, хен, ладно? Не хочу говорить об этом, по крайней мере сейчас.       — Без проблем… — не первый раз приходится делать вид, будто то, что он видел своими глазами, не происходило, так что эта просьба теперь одна из многих, о которых Юнги, вероятно, никогда ни с кем не заговорит, но о которой будет думать очень много. Чувства, с которыми Чимину приходится жить — не из тех, которыми легко делиться с кем-то. — Давно ты здесь? Может, сходим куда-нибудь, прогуляемся?       — Пошли, — парень резко встал и бодро зашагал прочь от неприветливого моря. — Кажется, я здесь часа два-три был, не знаю, не помню.       — Долго, замерз, наверное? — Мин догоняет его с трудом, идти по сырой земле, превращающейся под ногами в вязкую грязь, не просто.       — Нет, все нормально, — отвечает, как и всегда.       И он опять говорит, что не помнит. В последнее время Юнги слишком часто слышит от него подобные выражения. Заметить это вслух он больше не решается, потому что уже сколько раз пробовал обсудить с другом хоть что-нибудь, связанное с его болезнью и терапией, но тот всегда, каждый раз отмахивается, отказывается отвечать, переводит тему и в итоге становится раздраженным и недовольным. Это очевидно, что у него проблемы с врачом или принятием собственного положения, но у Юнги не получается помочь, как он ни пытается. Чимин не позволяет себе помочь. Закрывает дверь на все замки, оставляя своего чересчур заботливого и правда неравнодушного хена лишь молча наблюдать за тем, что с ним происходит. Это длится уже пятый год, и все становится только хуже. Кажется, будто от него остается лишь его смутная тень, тень человека, которым он когда-то был.       Юнги знает его с семи лет, когда Чимин поступил в первый класс их школы и в первый же день на большой перемене предложил поиграть в мяч. Они оба были самыми обычными мальчишками, так что, в общем-то, быстро подружились, но… в тринадцать лет у младшего начались проблемы, и именно Юнги оказался первым, кто это заметил. Сначала это проявлялось только в редких странных фразах, потом в поступках, не серьезных, и все же вызывающих призрачную тревогу. Но самое первое, что однажды до него дошло, — это то, что Чимин перестал искренне улыбаться. Раньше он никогда не задумывался, настоящие ли у людей улыбки, но тогда вдруг почувствовал: с ним что-то не так.       Изменения в его поведении были постепенными, очень медленными, так что неудивительно, что никто не замечал их, пока все не стало слишком серьезным. Тогда уже невозможно было просто закрывать глаза на его слова и поступки, приписывая их переходному возрасту. В пятнадцать Чимин сделал свой первый порез на руке отцовской бритвой, родители узнали об этом не сразу, только через год, когда уже вся его рука была испещрена шрамами, и только тогда впервые повели своего ребенка к психотерапевту, все еще не желая признавать, что с их сыном происходит что-то серьезное. Они говорили, что он выдумывает себе непонятно что, что это временное, а может, на него кто-то плохо влияет. Врач же выявил начальную стадию депрессии и выписал таблетки.       Сначала Чимин упрямо смывал их в унитаз, а потом выпил почти целую пачку и едва не умер. После этого уже все вокруг говорили: Пак Чимин — сумасшедший. Ненормальный, самоубийца. Маленький город — слухи разносятся быстро, и это во много раз все усугубило. Он замкнулся в себе настолько, что даже лучшему другу больше не удавалось понять его до конца. О случае с таблетками они так и не поговорили. Чимин делал вид, будто ничего не случилось, а Юнги продолжал приходить к нему почти каждый день, звал гулять и писал сообщений за день больше, чем кому-либо еще. Некоторые его друзья постепенно отдалились от него, но не Юнги. Хотя оставаться рядом с близким другом и не иметь ни единой возможности помочь, спасти его — чертовски тяжело. Как и слышать в его словах намеки на то, что он готов потерять и хена тоже. Казалось, он ждал этого со дня на день. Каждый день.       Он продолжал причинять себе вред и посещать психотерапевта, а когда ему уже исполнилось семнадцать, попал в больницу из-за того, что почти заморил себя голодом. Юнги тогда было девятнадцать, он замечал все, говорил ему, но тот не слушал. В итоге еще один неприятный диагноз: РПП, — с ним Чимин пролежал около двух месяцев в психиатрической клинике в Пусане, откуда вернулся совершенно погасшим, почти мертвым внутри.       Юнги было ужасно больно смотреть на него в тот день, в горле стоял ком, слов не находилось, а друг смотрел сквозь него. Хен тогда обнял его так крепко и нежно, как мог, будто вот-вот потеряет, но при этом боялся, что уже. Долгое время после этого на лице младшего почти не отражалось никаких эмоций.       Жизнь Чимина наполнилась нескончаемой болью, тоской и борьбой с самим собой. И никто не мог сделать хоть что-нибудь, потому что он сам не позволял, не подпускал к своей душе. Даже самого близкого человека — Юнги, который спустя столько времени продолжал оставаться рядом, продолжал шутить и поддерживать. Глупо и неумело, Чимин чаще улыбался от его нелепости, и все же был благодарен. Правда, все никак не мог выразить это не то что словами, хотя бы действиями.       В это пасмурное утро, прежде чем Юнги пришел к нему, он думал о том, как и когда это наконец сделает. Как в последний день расскажет обо всем, что чувствует, тысячу раз скажет ему искреннее «спасибо» и, может быть, «я люблю тебя». А потом попрощается. Да, это уже давно решено, и ему кажется, что скоро смелости хватит. Он копил ее несколько долгих мучительных лет и думал, что даже сочувствие к хену его не остановит. Мне жаль, правда, жаль до слез, но иначе я просто не могу. Я больше не могу.       — Поесть не хочешь? — Юнги спросил это с волнением и неуверенностью, потому что в последний раз за такой вопрос он получил в ответ пожелание засунуть еду себе в задницу.       На этот раз Чимин, сбавив шаг, лишь тихо вздохнул и посмотрел на него глазами, полными тоски. «Боже, как же ты стараешься», — подумал он и почувствовал, как в груди снова все сжимается в маленькую черную дыру прямо под трещащими ребрами.       — Да, — ответил он, удивляя хена, — хочу. Мясо и мороженое.       — Одновременно?       — Конечно нет.       Чимин слабо улыбнулся, уголок губ лишь едва приподнялся, но это было для Юнги уже так много, и его сердце радостно забилось в два раза быстрее, когда друг взял его за руку. На самом деле Чимину хотелось отдать ему буквально все, что у него было за душой, все свои оставшиеся светлые и нежные чувства, еще не оскверненные мыслями о собственной ничтожности и самоубийстве. Их осталось очень мало, и он все никак не мог выразить их должным образом, хотя давно наверняка знал одно: они все принадлежат Юнги, и он обязан отдать их прежде, чем уйти.       Тихая, спокойная музыка, приглушенный свет над столиком у окна, откуда виднелось холодное море, уставшая, но улыбчивая официантка. В кафе, которое первым попалось им на пути, оказалось уютно и спокойно. Чимин подумал, что, наверное, у хена в душе примерно так же, и грустно ему улыбнулся. Юнги не смог ответить, застыв взглядом на изогнутых губах. Это ведь не было улыбкой на самом деле, это была гримаса непроходящей внутренней боли. Сердце дрогнуло и сжалось.       — Как у тебя дела в универе? — спросил Чимин, изо всех сил старавшийся приободриться.       — Да, нормально, — Юнги пожал плечами и усмехнулся, — отлично даже. Хочу бросить.       — Это отлично?       Удивление Чимина ограничилось одной приподнятой бровью — максимум эмоций, на которые он теперь был способен, если не считать часовых истерик и панических атак.       — Да, страшно правда, родители не поймут, вероятно, откажутся от меня и перестанут чем-либо помогать, но все же… отлично.       — Никогда не мог понять твоего оптимизма… — Чимин покачал головой и прикусил губу, почувствовав запах еды.       — Я могу поделиться.       Пожалуйста, возьми, забери все, я обойдусь, правда, твоя улыбка дороже.       — И что ты собираешься делать, когда бросишь? — он смотрел ему в глаза, выискивая правду, надеясь услышать что-нибудь вроде того, что хен уедет подальше отсюда жить свою лучшую жизнь и оставит его здесь одного. Потому что тогда чувство вины будет намного меньше.       — Надо будет найти подработку, чтобы не умереть с голода и где-то жить, а вообще я хочу писать музыку. Можно продавать биты и параллельно записываться самому, продвигаться, все дела.       Обычные мечты и реальное большое будущее сливались в его горящих глазах в одно, потому что он искренне верил в себя и свои планы. Чимин вдруг почувствовал себя безногим, наблюдающим за марафонцем, и это подарило ему новую волну самоуничижительных мыслей, которые он спокойно пропускал через себя, не отводя взгляда от светящегося лица Юнги.       — У тебя все получится, — сказал он и попытался улыбнуться. Не вышло. Хотя он был искренен. — Когда уезжаешь, уже решил?       — Куда уезжаю? — Юнги удивился.       Совершенно естественным ответом для них стали вещи кардинально разные, и оба с непониманием теперь смотрели друг на друга. Девушка в красной фирменной рубашке принесла еду, аккуратно расставила тарелки и приборы на столе и пожелала приятного аппетита. Чимин опустил взгляд на мясо, залитое соусом, и содрогнулся. Рот наполнился слюной, но он хотел все это съесть настолько же сильно, насколько и боялся последствий. Но хотя бы сегодня он, пожалуй, съест и мясо, и кимчи, и весь рис только ради Юнги, который больше всего на свете, кажется, беспокоится о его питании. Я съем это, мне будет вкусно, и я не буду себя винить. Я не буду себя винить, я не буду себя винить, я не буду…       — Ну что, приятного аппетита, — сказал Юнги.       — Приятного, — ответил Чимин и взял палочки дрожащей рукой.       В последний раз, когда он ел нечто подобное и в таких же количествах, ему было настолько плохо, что казалось, будто живот взорвется, кишки вывалятся на пол и все вокруг зальет кровью. В последний раз он выблевал все съеденное спустя десять минут, запершись в туалете и обзывая себя последними словами, обещая, что такого больше не повторится.       Есть было страшно. Язык попервой обожгло, кусочки мяса то и дело падали обратно в тарелку, глухо шлепаясь в соус, но весь его рот ликовал от вкуса. Яркого, как фейерверки на праздник. Чимин ел медленно, тяжело дыша, но ел. Заставлял себя и чуть-чуть улыбался, когда их с Юнги взгляды пересекались над дымящимися тарелками. Друг улыбался в ответ, а в душе боялся порадоваться. Они ели вместе сегодня впервые за два года.       — Вкусно? — спросил Юнги, когда они оба закончили и сложили палочки.       — Невероятно вкусно, — ответил Чимин и не соврал.       Просто недоговорил. Как скрутило ему живот еще на середине чашки риса, как закружилась голова, как сжалось горло от приступа тошноты.       — Только мороженное мне, пожалуй, уже не влезет, — добавил он и, увидев свою пустую тарелку, ужаснулся. — Я отойду, не плати без меня.       И не дослушав ответ, быстро встал и почти побежал в туалет. Первой мыслью было, как всегда, — два пальца в рот. Едва держа себя в руках, Чимин закрыл за собой дверь на замок, поднял крышку унитаза и склонился над ней, придерживая одной рукой завязки своего худи, а другой уже тянулся ко рту. Запах чистящего средства ударил в нос. Голубая вода, явно чем-то подкрашенная, пошла легкой рябью от его тяжелого вздоха и напомнила море. Не такое, как сегодня. То море хранилось в пыльной коробке на складе его воспоминаний, и там ему было двенадцать лет. Когда он еще был здоров. Горячий песок под босыми ногами, тающее мороженое в вафельном рожке, и Юнги, отдавший ему свою панаму, чтобы не напекло голову.       Чимин не знал, почему вспомнил это именно сейчас, но так и не решился засунуть пальцы в рот и надавить на корень языка. Его мутило, сам организм, измученный и истощенный, молил об этом, а Чимин все стоял, нагнувшись над унитазом с морем внутри и тяжело дышал, хватаясь за ворот кофты. Из глаз брызнули стыдливые слезы. Нет, с этим надо что-то сделать, иначе он просто будет валяться на полу и кричать в истерике. Только все его таблетки остались дома.       Умывшись, Чимин вышел в полутемный коридор, капая водой в рук на пол, и стал искать взглядом ту милую официантку, которая обслуживала их столик. Вот она возвращается с грудой грязной посуды и подходит к окошку на кухню.       — Девушка, извините пожалуйста, — начал он смущенно и подавлено, будто ему приходилось идти на самый постыдный шаг.       — Да? Что-то случилось?       — У вас тут нет аптечки? Я хотел попросить что-нибудь обезболивающее.       Оглянув его, она заметила, как он держится за живот, сжимая кофту.       — Ой, да, конечно есть, сейчас!       Она бросила поднос на полочке перед окошком и побежала к бару. Пока искала таблетки, девушка взволнованно спрашивала коллегу, что ей лучше сделать, если вдруг у клиента заболел живот из-за их блюд.       — Простите, у вас заболел живот? — спросила она краснея и подала ему таблетку и стакан воды.       — Это ничего, — Чимин изо всех сил принял спокойный вид и улыбнулся, — у меня такое часто бывает, извините за беспокойство.       Девушка хотела еще что-то ему сказать, но быстро выпив лекарство, Чимин отдал ей стакан и поспешил вернуться к Юнги. Главное, делать вид, что все нормально, главное, чтобы он ничего не заметил.       — Ты что, заплатил? — недовольно спросил Чимин, заметив на столе скрученный барашек чека.       — Я бы в любом случае это сделал, — улыбнулся Юнги и встал из-за стола. — Спасибо, что поел со мной, правда, я скучал по этому.       Ну и дурак же ты. А впрочем, пока болел живот и таблетка еще не подействовала, ему было не до чего другого. Когда они вышли на улицу и хен спросил, куда Чимин хочет пойти дальше, тот ничего не ответил, смотря пустым взглядом перед собой и переживая приступ острой колющей боли. Словно кто-то проткнул его огромным ножом и начал вертеть его, превращая внутренности в кровавое месиво.       — Чимин-и?       — Давай посидим немного, — прошептал он и не двинулся с места, даже не смог оглядеться в поисках скамьи.       Юнги посмотрел мимо него и увидел чуть выше по улице небольшую аллею. Взяв под руку, он повел его туда, терзаясь догадками, все ли в порядке.       — У тебя болит живот? — догадался он, смотря на его бледное обескровленное лицо.       — Скоро пройдет, просто дай мне время, — сказал Чимин и осторожно сел на скамейку, хватаясь за свои трясущиеся колени. — Да не волнуйся ты так, хен, я попросил в кафе обезболивающего, все нормально.       Он заставил себя смотреть вперед, только чтобы друг не увидел раздражения в его взгляде. Меньше всего ему хотелось отвечать на заботу грубостью.       Юнги сел рядом и ничего больше не говорил, боясь даже пошевелиться. Просто ждал и надеялся, что все будет хорошо. Это все, что ему оставалось каждый раз. Каждый чертов раз.       Море шумело вдали, отсюда его уже не было видно. Чайки кричали, пролетая над пляжем и неспокойными волнами, падали в воду и выныривали с мелкой рыбой. Как хорошо, что чайкам больше ничего не нужно. Как хорошо было бы родиться чайкой, они оба об этом думали, пока один боролся с болью, а другой сочувственно ждал. Двадцать минут показались им отвратительно мучительной вечностью.       Но наконец Чимин громко вздохнул и, расслабившись, откинулся на спинку скамьи. Он закрыл глаза, чтобы запереть в них слезы, и задрожал.       — Лучше? — спросил Юнги, напуганный и такой же бледный.       — Лучше, — ответил Чимин, не открывая глаз.       — Хочешь еще побыть здесь? Или, может, тебя проводить домой?       — Не хочу туда, не сейчас.       И никогда.       — Куда тогда?       — Я не знаю, хен… я хочу оказаться там, где будет тепло, тихо и спокойно, там, где будем только ты и я, где-то… где-то…       Ну вот, он снова не мог подобрать слова и бросил это дело, тихо всхлипнув. Юнги не знал, какое место могло бы подойти. Это могла быть его квартира, если бы он жил один. А что еще? Им некуда деться, да и потом он понял, что места, в котором Чимин хочет оказаться, на самом деле вовсе не существует. И он не может отвести его туда.       — Наверное, я могу предложить только вернуться к морю, — расстроенно сказал он, мысленно обвинив себя в полнейшей бесполезности. — Там холодно, но хотя бы безлюдно в такую погоду.       — Сойдет, — хмыкнул Чимин.       Лучшего места они и не могли себе позволить для такого разговора. Тем более что сегодня море было точной копией их душевного состояния. Холод, шум и страх неизвестного. Что будет там, за чертой? Чимин думал об этом так долго и так много, но все равно не мог представить. Как это — увидеть ничто? Как вообще можно вообразить в своей голове то, чего не существует? Ему бы стоило представлять того, кто всегда остается рядом с ним, но это пугало почему-то даже больше смерти.       — Почему ты решил, что я уеду?       — Разве люди не так поступают, когда меняют свою жизнь?       — Не всегда.       Они снова сидели на том же камне у самого моря. Волны бились о берег и пенились у них под ногами.       — Но ведь в больших городах гораздо больше возможностей. Если ты бросишь универ, и родители от тебя откажутся, как ты говоришь, тебя ничего не будет держать здесь.       Для Чимина это было само собой разумеющееся, когда он думал о других людях, здоровых, но Юнги смотрел на него совершенно непонимающе. Так вот что ты думаешь обо мне.       — Правда считаешь, что ничего? — спросил Юнги, недовольно нахмурившись.       Чимин смутился. Подумать иначе ему было страшно.       — Если хочешь от меня отделаться, так и скажи, — бросил Юнги и поежился от порыва ветра. В груди кольнуло от мысли, что ответ и в самом деле будет «да, хочу». — Ну, чего молчишь? Скажи, я не обижусь.       — Обидишься, — прошептал Чимин.       — Вот как… тогда мне, наверное, стоит попрощаться?       — Нет!       Чимин вдруг дернулся и схватил его за руку, сильно сжав ладонь хена. Пульс тут же скакнул до опасных оборотов. Но почему нет? Когда скорый конец неминуем, он все равно боялся не бросить сам, а оказаться брошенным другим, хотя казалось бы, это мог быть карт-бланш.       — Я хотел сказать, что не уеду отсюда без тебя, — сказал Юнги, а его голос задрожал.       Он уже начал предпринимать попытки смириться с тем, с чем обещал себе не мириться никогда. С уходом Чимина из его жизни.       — Но слушай, если ты и правда этого хочешь, я ведь уеду. Могу даже заставить себя не писать и не звонить тебе. Я понимаю, что навязываюсь, лезу со своей заботой, когда тебе это не нужно и не помогает вообще никак.       И вдруг обнаружил, что сам вот-вот готов заплакать. Чимин впивался в него взглядом, угадывая каждую свою эмоцию в лице лучшего друга и внутренне содрогаясь от этой пугающей картины. На глазах Юнги уже собирается прозрачная пелена слез.       — Хен, я тебя умоляю, прекрати! — закричал Чимин и вскочил, хватая себя за волосы, начиная ходить по кругу.       — Прекратить что?       — Говорить такие вещи! Замолчи!       Парень кружился, уходя все дальше, чуть не выдирая клочки волос, как будто это хоть как-то могло остановить обезумевших пчел в его голове. Он в ужасе осознал, что упустил момент, когда паника подступила прямо к горлу. Дыхание становилось опасно учащенным, но он уже не мог ничего с этим сделать. Волна выбросила его из хлипкой лодки прямо в бушующее штормом море.       — Замолчи! Замолчи! ЗАМОЛЧИ!       Контроль утерян. Лодка перевернута и медленно тонет.       Вспоминая советы одного из врачей, с которыми он говорил, Юнги бросился к Чимину, схватил его, насильно сжимая в объятиях, чтобы остановить, и начал перебивать его панические крики, становившиеся бессвязными стонами, уверенными и спокойными словами о том, что все хорошо.       Он уже не мог сказать, который раз по счету ему приходится делать это, но по крайней мере опыт позволил найти определенный подход. Вскоре Чимин больше не мог держаться на ногах, его голова шла кругом, а сознание ускользало, и Юнги осторожно опустил его на сухую часть песка, поросшего травой, все еще не выпуская из объятий. Ровный, спокойный голос, даже не так важно, что именно он говорит, тепло его тела и ласковые поглаживания по спине и голове. И время тоже берет свое.       В конце концов остается лишь мерный шум волн и тихий шепот. Болтаясь на краю сознания, когда перед глазами уже все померкло, Чимин отчаянно хочет схватиться за Юнги и попросить его не отпускать. Ни за что. Никогда. Но он не может. Его пальцы скрутило судорогой, а легкие не могли наполниться воздухом. Самый страшный момент для Юнги, ведь Чимин выглядит в самом деле уходящим из жизни.       Он держит его на своих руках как ребенка, как самое дорогое сокровище своей жизни.       — Чимин-и, ты ведь не умрешь, да? — шепчет Юнги, и слезы катятся по его бледным щекам. — Мы будем вместе, ладно? Ты и я. Здесь или где-то еще, но только вместе. Я не оставлю тебя здесь, Чимин-и, а ты… Прошу, не оставляй меня…       Как громко бьется твое сердце, хен. Я бы слушал его вечно, но…