мечтатели.

Даже когда Жан отдыхал, глаза его беспокойно рыскали по сторонам. Жан был родом из Сан–Диего, с западного побережья США, вырос в американской семье итальянского происхождения, и отчий дом покинул впервые. В Париже Жан изучал французский и в новой обстановке чувствовал себя неуютно.Свою дружбу с Эреном и Микасой — дружбу, завязавшуюся под белой сенью экрана Кинотеки, — он рассматривал как некий дар, доставшийся ему не по заслугам, и больше всего на свете опасался, что к подобному выводу могут со временем прийти и его новые друзья. Не мог он избавиться и от постоянного страха, что в условиях, на которых была заключена их дружба, может оказаться какое–то примечание, которое он упустил из виду. Он совсем забыл, что основным принципом дружбы как раз является отсутствие в контракте любых примечаний. Одинокий человек не думает ни о чем, кроме дружбы, точно так же как человек, сексуально озабоченный, не думает ни о чем, кроме плоти. Если бы ангел–хранитель Жана или какой–нибудь добрый гений предложил выполнить любое его желание, он попросил бы такую машину, которая позволяет ее хозяину простым нажатием кнопки выяснить, где и с кем в любой произвольно выбранный момент находится каждый из его друзей и чем занят. Он относился к той породе людей, что околачиваются под окнами возлюбленных по ночам, пытаясь разузнать, чьи это тени мелькают там за опущенными жалюзи. Кирштайн начал заниматься мастурбацией: иногда раз в день, иногда два. Для того чтобы достигнуть оргазма, он мысленно представлял себе длинноногих юношей. Но в тот момент, когда возбуждение начинало нарастать, он пытался подменить их образами девушек. Постепенно этот резкий поворот на 180 градусов вошел у него в привычку. Как ребенок, который не терпит никаких изменений в тексте любимой сказки, так и его одинокие оргазмы не допускали ни малейшего отклонения от заранее написанного сценария и бесславно терпели фиаско, стоило ему по несчастью упустить эту ключевую процедуру. Есть пламя — и пламя: одно жжет, другое дарит тепло, одно разжигает лесной пожар, другое убаюкивает кота. То же самое верно и в отношении самоудовлетворения. Орган, который некогда казался восьмым чудом света, становится постепенно таким же знакомым, таким же уютным и привычным, как комнатной кактус. Чтобы оживить пыл желания, вернуть ту искру азарта, которая теперь утеряна, он возвел в систему ту оплошность, что однажды стала причиной его стыда. Как и подобает доброму католику, он стал ходить каждую неделю к исповеди в англиканскую церковь на авеню Oш. Исповедь стала его тайным грехом. Его больше возбуждало сознаваться в своих мелких пороках, чем совершать их. Затхлый мрак исповедальни неизменно вызывал у него эрекцию. Что же касается потребного трения, то его вполне заменяло сладострастное смущение, которое он испытывал, перечисляя, сколько раз и каким образом он «трогал себя».Он думал,что «Гораздо легче сознаться в убийстве, чем в онанизме».Убийце гарантировано стопроцентное внимание священника. Ведь для священника убийца на исповеди — целое событие. Любил ли он Микасу и Эрена? По правде говоря, он влюбился в какую–то общую черту, объединявшую их обоих. Хотя они были только двойняшками, а не близнецами, они очень походили друг на друга этой бесполой чертой, которая, в зависимости от выражения лица, или от наклона головы, или от угла, под которым падал свет, попеременно появлялась то на лице «сестры», то на лице «брата». Естественно, он никогда не рассказывал им об авеню Oш.Жан бы умер от стыда, попытайся он исповедаться им, что ходит к исповеди. — Ты уже видел последнего Кинга? — Да…. Нет…. Не помню. — Так да или нет? — Кажется, да. Насколько я помню, ничего особенного. С Борзейджем не сравнить. Под «последним Кингом» Эрен подразумевал «Седьмое небо» — сентиментальную мелодраму, снятую в тридцатых годах голливудским кинорежиссером, которого звали Генри Кинг. До него тот же сценарий был поставлен другим режиссером, Борзейджем, пошли они смотреть на сеансе в шесть тридцать как раз версию Кинга. На март Кинотека запланировала полную ретроспективу работ Кинга. Но зачем же они собирались смотреть фильм, который, по словам Жана, не представлял собой «ничего особенного»? По тем же соображениям, что постоянный подписчик какой–нибудь газеты не прекратит подписку всего лишь потому, что однажды новости оказались очень скучными. Они не претендовали на роль судьи, а считали себя просто друзьями, пришедшими в гости к большому белому экрану, который, как только погаснет свет, станет частью американской территории в том же смысле, в каком ею является здание посольства. Направляясь к Кинотеке, они говорили, разумеется, о кино, и только о кино. Беседы «крыс» неописуемы. Даже американец Жан усвоил привычку киноманов именовать «sublime»{1}любой сносный фильм и «chef–d'oeuvre»{2} любой фильм, если он чуть лучше «гениального», в то время как подобные этим английские слова принято употреблять лишь в отношении Шекспира, Бетховена и им подобных. Но произносил он все это как–то неуверенно. Он никак не мог понять, следует ли их заключать в оковы невидимых иронических кавычек, и терялся, как теряется дикарь при виде столового прибора. Он никак не мог уразуметь, что курс слов подвержен постоянным переменам, и в Париже, с его вечной тенденцией к лингвистической инфляции, такие слова, как «гениально» и «шедевр», стоят немного. Впрочем, подобные нюансы ощущают только те, кому постоянно приходится переводить свои мысли с одного языка на другой.Эрен и Микаса не чувствовали здесь никакого несоответствия. Поэтому Кирштайн действительно «гениальной» казалась та легкость, с которой они перебрасывались этими словами. Потрясенный их красноречием, он чувствовал себя безнадежно бездарным и боялся, что его убогая речь будет выглядеть жалкими потугами. Поэтому он ограничивался тем, что постоянно им поддакивал. Чтобы жить в согласии с новыми друзьями, следует просто во всем соглашаться с ними — решил он. Если такое поведение Жана и льстило Микасу, то она не подавала виду. Как раз в ту минуту, о которой идет речь, он в очередной раз, уже у самого входа в Кинотеку, согласился с какой–то ее репликой. — Милый мой Жан,— обронила в ответ Микаса, — если двое во всем соглашаются друг с другом, это просто значит, что один из них — лишний. Лицо Жана омрачилось, но он знал, что и теперь не перестанет поддакивать ей во всем. Он был похож на игрока, который предпочтет мазать по воротам, играя в команде чемпионов, чем быть лучшим форвардом в третьем эшелоне. — Никогда об этом не задумывался, — беспомощно промямлил он, — но, по–моему, ты права. Микаса откинула головку назад и рассмеялась: — О боже! О чем с тобой говорить, ты просто неисправим! — Перестань дразнить его! — вмешался Эрен. — Разве ты не видишь, что ему это неприятно? — Чушь, он это обожает. Что касается страданий — тут он настоящий обжора — нет, не обжора — гурман! Жан посмотрел на эту несносную девчонку, которая так ему нравилась — по–своему. — Я знаю, что ты меня ни во что не ставишь, — сказал он. — Au contraire {3} ,— парировала Изабель. — Ты — ужасно милый. Мы друг другу очень подходим. По–моему—микаса прищурилась- милее тебя я вообще никого не встречала — не правда ли,Эрен? — Не слушай ее,Жан,— сказал Эрен. — Она стерва. От одного ее дыхания можно умереть. В этот момент они уже входили в сквер Кинотеки. В сквере, как всегда, толпились кучки киноманов. На первый взгляд все шло обычно, как каждый вечер, из года в год. Но только на первый взгляд. Что–то было не так, что–то переменилось: «крысы» говорили не о кино. Встревоженный Эрен поспешил вперед и направился прямо ко входу в Кинотеку. Дверь была заперта. От одного конца железной перекладины к другому полукружием свисала толстая стальная цепь, напоминающая солидную цепочку для карманных часов, которые носят жирные капиталисты в советских пропагандистских фильмах. Посередине перекладины кто–то криво повесил кусок картона, на котором было написано «Fermé{4}» Для очистки совести Эрен сбежал вниз по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки, и заглянул внутрь через решетку на окне. В фойе свет не горел. Неубранный пол был усеян корешками от использованных билетов. В окошке кассы — никого,фонари и проекторы, некогда развлекавшие своих владельцев парящими чайками, нагими атлетами и жокеями на лошадях, совершающими бесконечные прыжки через металлические обручи, грустили в одиночестве. Эрен был похож на Ньютона в тот момент, когда на него упало яблоко (кстати, на самом деле упало пенни). — Salut! {5} Эрен быстро обернулся. Это был Пиксис,один из самых фанатичных киноманов. Он всегда выглядел одинаково: длинное замшевое пальто в пятнах, бесформенный рюкзак за плечами нечищеные сапоги, в голенища которых неаккуратно заправлены брючины, бледное лицо, редкие,волосы, торчащие во все стороны, — Salut,Пиксис! — Скажи,Эрен,ты не мог бы… Эрен, зная, что за этим последует просьба одолжить несколько франков, резко оборвал его. Этот ритуал вошел у них в обычай. Но Пиксис не был обыкновенным нищим: он просил деньги, чтобы «закончить монтаж своего фильма». Фильма Пиксиса до сих пор никто так и не видел, но мало ли какие чудеса случаются — миру кино известны шедевры, созданные на средства меньше тех, что за долгие годы Пиксис удалось выбить из знакомых киноманов. — Что ты хочешь сказать? Что Анри вышвырнули? — Это все, что я знаю, — ответил Пиксис, по–прежнему ища возможности завести разговор о деньгах. — Он ушел с поста, а Кинотека закрыта до особого распоряжения. Да, кстати,Эрен…