мечтатели.

— Но почему он это сделал? Это же полная глупость! — Ну, об этом давно уже ходили разговоры. Плохая организация, хаос, мегаломания…. Эрен уже слышал нечто в этом роде: о Эрвине поговаривали, что он хранит бобины с лентами у себя в ванной, что он по ошибке не раз выбрасывал невосполнимые оригиналы великих классических фильмов, но известно было и то, что во время войны он скрывал у себя дома от немцев фильмы, как другие прятали парашютистов. Он был эксцентричным хранителем. Ему нравилось показывать кино. Он считал, что прокручивание через проектор идет на пользу кинопленке, и этим разительно отличался от многих своих коллег, полагавших, что частые прогоны вредят сохранности фильма. Но ведь с тем же успехом можно заявить, что от улыбки портится лицо. Однако нельзя отрицать, что и проекция, и улыбка способствуют появлению морщин. Вот почему враги обвиняли Эрвина в том, что он проматывает достояние нации. Отныне, заявляли они, никто более не посмеет хранить фильмы в ванной. Эрен, почти никогда не читавший газет, сейчас просто жаждал купить свежий номер. Он алкал подробностей. И посему механически выгреб из кармана пригоршню монет и пересыпал их в ладонь Пиксиса, даже не посмотрев, что там за сумма набралась. Учитывая важность, которую имела для него новость, сообщенная Пиксисом,выглядело все это так, словно он оплачивал услуги осведомителя. Микаса была потрясена подобным оборотом событий. — Это не может быть правдой, — заявивши она с убежденностью ясновидящей. — Это какая–то ошибка, вот увидите.Эрвина вызвали на ковер за какую–нибудь мелкую оплошность. Кинотека откроется завтра или даже сегодня — позже вечером. Так уютно сидящий в кресле человек, услышав выстрелы, убеждает себя, что это просто автомобильные выхлопы. — Послушай,Микаса— сказал Эрен, — сбрось эту жуткую дохлую лису со своих ушей и приди в себя. Я тебе говорю лишь то, что сказал мне Пиксис— не более того. — А Пиксис откуда это знает? — Ему сказал Патриций — (Патриций был завсегдатаем Кинотеки,получивший прозвище из–за пристрастия к пошлым костюмированным драмам— тем самым, в которых играют неприлично развитыми бицепсами и трицепсами, выступающими под элегантными тогами), — а Патрицию сказал один из билетных контролеров. — Вы еще увидите, — сказала Микаса и многозначительно постучала указательным пальцем по кончику носа. Киноманы тем временем рассеялись по кафе, прилегающим к площади Трокадеро, и уткнулись в стаканы с menthes à l'eau {1}.В сквере смеркалось: в мягком, почти незримом полумраке даже дуновение ветерка не тревожило рассеянный предвечерний свет. Окутанный этим полумраком, четко рассеченным яркими лучами фонарей с левого берега Сены, светящийся конус балансировал, словно волчок, на острие Эйфелевой башни, а живые изгороди отбрасывали тени, похожие на крылья летучих мышей. Возле решетки Кинотеки на скамейке сидели, не плетясь конечностями, не по сезону загорелые юноша с девушкой, одетые в одинаковые серые байковые пальто и шерстяные свитера.Они без малейшей передышки страстно впивались губами друг в друга. Они были похожи на сиамских близнецов, сросшихся губами.Равнодушные к миру, который, согласно банальным представлениям, вращается вокруг них. Жан поежился. Их смуглая кожа заставила его вспомнить о собственном лице, бледном, как простокваша. — А сейчас что мы будем делать? Первым делом они решили перекусить принесенными с собой бутербродами на эспланаде Трокадеро. Они нашли укромное местечко с хорошим обзором и сели там, болтая ногами и жуя сандвичи, сделанные из тонких батонов с хрустящей корочкой. Микаса говорила за троих. Как монахи–трапписты дают обет молчания, так Микаса дала обет говорливости. В основном она комментировала человеческий спектакль, разворачивавшийся у их ног. Она изображала Господа Бога. Так, надменно разглядывая девочку–подростка с карими, как кофе с молоком, глазами, оливковой кожей и черным пушком на верхней губе, она могла сказать: «Ну что ж, кому–нибудь и такие нравятся, если хорошенько подумать». Или, глядя на белокурого юношу, колючий взгляд которого отчасти смягчали круглые очки в прозрачной оправе: «Я бы на его месте (в виду имелся, разумеется, Господь Бог) сделала ему скулы шире и чуть острее,но в целом неплохо, очень неплохо!» Или же, заметив у фонтана двух близнецов–альбиносов (судя по всему — слепых)в возрасте за тридцать, одинаково одетых и держащих в руке по белой трости, которыми они синхронно постукивали по мостовой: «Признаюсь вам честно, что, будь я Богом, до такого мне бы просто никогда не додуматься!» Начался дождь.Микаса терпеть не могла выходить из дома при погоде, которая «может к тебе прикоснуться», и настояла на том, чтобы спуститься в метро, хотя и Эрен и Жан с большим удовольствием про швырнулись бы по набережным Сены. Они вышли из метро на станции «Одеон». Жан распрощался с друзьями и побрел одиноко в свою комнатку в гостинице, расположенной в Латинском квартале и окруженной с обеих сторон лавками букинистов, джинсовыми магазинами, крошечными кинотеатрами,а также тунисскими charcuterie{2}, где можно полакомиться сладостями из вязкого теста с липкой лимонной или медовой начинкой. Из двора гостиницы слышались танцевальная музыка, плач ребенка и звуки расстроенного фортепьяно, на котором кто–то играл «Für Elise»{3}, словно там показывали неореалистический фильм.