Теория большой любви

— Из нас могла бы выйти отличная пара. Фраза, брошенная как бы невзначай, заставляет Сережу подавиться дешевым растворимым кофе, поэтому Олег с невозмутимым видом отворачивается от созерцания старой духовки и похлопывает опешившего Разумовского по спине, даже не сняв теплые перчатки-ухватки. Раскрасневшийся Сережа пытается жестами показать, что он в порядке, хотя воздуха в этой маленькой кухне скромной квартирки, которую бедные студенты делят на двоих, внезапно начинает остро не хватать. — Что, прости? — выдавливает Разумовский, хотя ему явно не нужно слышать то, что он услышал, снова, дабы не подавиться теперь уже запеканкой, которую Олег любезно ставит прямо перед ним. Аромат у творожного блюда просто восхитительный. Сережа не понимает, почему Волков не пошел учиться на повара, а выбрал гуманитарные науки и искусство, ведь ему достаточно чихнуть на кастрюлю, чтобы получилась стряпня, заслуживающая Мишленовскую звезду, в то время как сам Разумовский может корячиться весь день и в итоге сварить шоколад вместе с макаронами. — Давай не кокетничай, ешь спокойно, — назидательно, но мягко журчит Волков, присаживаясь рядом. За тесным столиком им вдвоем явно не хватает места, но Сережа понимает это только сейчас, когда присутствие лучшего друга внезапно начинает его смущать. — Я сказал, что из нас бы получилась отличная пара. Сердце бьется в грудной клетке часто и быстро, и аппетит тут же пропадает. Разумовский некоторое время прячет взгляд на этой самой запеканке, поэтому Олег сам зачерпывает ложкой сметану, чтобы размазать ее по идеально прожаренной поверхности, будто бы собираясь кормить маленького немощного ребенка. Волков любит заботиться о Сереже. Сережа любит получать заботу от Волкова и старается отплатить ему тем же. Да, по сути, в этом и заключаются отношения таких разных непохожих студентов второго курса — в бесконечной нежной заботе, ласке, взаимопомощи. Олег помогает ему с литературой и историей — Сережа в лепешку расшибется, но успеет решить за него задачки по естествознанию. Это выгодный союз; слово «дружба» слишком слабо показывало бы суть их отношений, как некогда заявил сам Волков, теперь предлагающий Разумовскому стать парой. Сережа все же находит силы поднять взгляд на него. Рассветное солнце бьет по глазам сквозь старые жалюзи, совсем не закрывающие кухонное окно, мешает видеть глубоко задумчивое лицо Олега, не позволяет разглядеть родные морщинки вокруг голубых глаз или любимую щетину, являющуюся результатами неудачных попыток отрастить бороду. Волков смотрит на него в ответ изучающе, с любопытством, но по-обычному тепло, согревая ничуть не хуже самого солнца. — С чего… с чего вдруг ты так решил? — Разумовский и так думает, что у него есть некие проблемы с выражением чувств, а сейчас все слова окончательно вылетают из головы, оставив ее совершенно пустой, и только перекати-поле путешествует по безлюдным закоулкам его памяти. Наверное, стоило съязвить, ответить колкой шуточкой, ведь Олег пошутил. Да? С юмором у них обоих было туговато, потому что интеллектуальные шутки Сережи всегда остаются непонятыми простыми людьми, а анекдоты обычно серьезного Олега тоже мало напоминают юмор категории Б, отчего любителя искусства и истории частенько считают скучным. — Мы живем вместе уже третий год. — Волков будто бы назло начинает говорить в тот момент, когда Разумовский нервно хватается за вилку и отправляет нежный кусочек запеканки в рот. Она тает на языке, при этом не являясь слишком приторно-сахарной или излишне мягкой. Честное слово, Олег — волшебник. У них обоих не было много денег, но он умудряется состряпать нечто настолько великолепное и никогда не позволяет Разумовскому питаться дошираками. — Платим друг за друга, выручаем, когда это требуется, проводим все свободное время вместе, проникаемся своими интересами. Ты обожаешь мою еду, — тут Сережа краснеет, поскорее запихивая запеканку себе в рот, — я обожаю твои волосы, которые так приятно расчесывать, — Сережа краснеет еще усерднее, намереваясь показать оттенком кожи, что пора прекратить, — в целом, мы всегда заступаемся друг за друга, не можем провести в разлуке больше пары дней… Да, мы подходим под определение пары. Поразмыслив, Разумовский понимает, что с этим действительно трудно не согласиться. Чего лукавить — и в университете это прекрасно понимали, поэтому о них двоих распространялись не самые приятные слухи. Сережа их стеснялся. Олегу было все равно, но ради сожителя он жестко и радикально их пресекал. — Наши отношения были бы динамичными и органичными. — Волков на секунду встает, чтобы выключить духовку, снимает перчатки-ухватки и вновь садится на табуретку, чуть сгорбившись. Его колени почти что задевают коленки Разумовского, не знающего, куда себя деть. — Может, наши характеры и не совсем схожи, но это бы нам не помешало. Ты бы наконец-то создал свою социальную сеть ради меня, — Олег улыбается, — ту, о которой ты постоянно говоришь, да, создал бы, чтобы купить мне все картины известных художников, как и обещал. Я бы писал для тебя стихотворения о любви. Разумовский вспоминает, как однажды решил затеять уборку в этой захламленной квартире, которую они дружно величают «творческим беспорядком», чтобы устроить сюрприз на день рождения Волкова, а в итоге нашел у него под кроватью блокнот со стихотворениями и песнями, которые тот сочинил для игры на гитаре. Половина из них была о Сереже — иногда без конкретных имен, но с весьма красноречивыми описаниями медных волос, старых широких футболок или других особенностей, присущих только Разумовскому, который настолько был лишен дара речи, что со стыдом постарался забыть об этом происшествии. Он чувствовал необъяснимое томительное волнение — и он чувствует точно такое же волнение сейчас. Странное, легкое, щекочущее чувство поднимается от желудка к грудной клетке и разлетается стайкой разноцветных бабочек, вызывая странный подъем сил вместе с приливом эйфории. Сережа пугается этого, ему это совсем не нравится; для замкнутого интроверта, привыкшего к определенному образу жизни, выходить из зоны комфорта и сознаваться в том, что прятал внутри несколько лет, слишком сложно, буквально нереально. На ум приходит только старая добрая наука, поэтому Разумовский на одном дыхании выпаливает: — Любви нет. Есть эйфорическая реакция на секрецию на начальном этапе фенилэтиламина и норэпинефрина с последующей поддержкой эндогенными морфинами. Это биохимия. Так что стих о любви — описание кайфа. А ты ведешь здоровый образ жизни и уж точно не хочешь быть наркоманом. Олег смеется — все так же лучезарно и солнечно, без капли осуждения. Он привык к таким всплескам научного языка. Привык к тому, что Сережа совершенно не умеет выражать свои чувства иначе. — Вот это — именно та причина, по которой я бы не стал с тобой встречаться. — Повышенные тона и мелодично звенящие нотки в его голосе показывают, что он произносит это несерьезно, лишь чуть поддевает ботаника-сожителя, но и то делает это любя. Разумовский, насупившись, вновь утыкается взглядом в тарелку, решив сосредоточиться на трапезе. — Твои занудные речи, в которых я ничего не смыслю. — Неправда, — пробует возразить, — ты обожаешь их слушать. — Верно, — улыбка становится еще шире, — но все равно у нас бы ничего не вышло. Досадная правда звучит уже во второй раз, задевая тонкие струны души Разумовского. Ему действительно обидно, что Олег звучит так уверенно и спокойно, будто ничего не чувствует. — И почему же? — Сережа сверлит взглядом его лопатки под клетчатой голубой рубашкой, когда Волков подходит к плите и теперь выключает кастрюлю с кашей, выливая овсянку в тарелку, но отводит глаза, когда он возвращается и ставит ее рядом с запеканкой. Настоящий шведский стол. Олег никогда не позволяет худому Разумовскому оставаться голодным. — С чего ты это взял? — добавляет он уже тише, сбиваясь на каждом слове. Олег молчит некоторое время, ожидая, пока Сережа покончит с запеканкой и пододвинет к себе тарелку с кашей. — Мы слишком долго были друзьями. Я слишком осведомлен о твоих недостатках, ты — о моих. Возможно, мы просто не сможем воспринимать друг друга партнерами. «Да нет у тебя никаких недостатков», хочет воскликнуть Разумовский, перемешивая чуть застывшую кашу. — Вследствие этого я не уверен, что наши отношения будут хорошими. Ты, Серый, безусловно приятный товарищ, но в любви… то есть в эйфорической реакции на чего-то там с чем-то там, — Олег отмахивается, явно не запомнив всю эту бравую речь, — как в полете души, не смыслишь. Волков прав, совершенно прав — и, пожалуй, это единственный раз, когда Разумовский реально об этом сожалеет. Сожалеет о том, что посвятил всю свою жизнь науке, поэтому человеческие чувства стали для него лишь набором гормонов, и, сколько бы лет он не жил бок о бок с настоящим романтиком-поэтом, его мысли по этому поводу ничуть не изменились. Даже его собственные чувства к Олегу он может разложить на уравнения химических реакций… вот только сейчас возмущенный Сережа об этом забывает. — Зато я кое-что смыслю в физике. — Он небрежно откидывает лезущие в лицо рыжие волосы назад, чтобы выглядеть более твердым. — Ты… ты когда-нибудь слышал о мысленном эксперименте Кота Шредингера? — Возможно, слышал это имя в твоих бесконечных попытках объяснить мне физику. — Олег ухмыляется, кивнув в сторону каши и как бы напоминая, что нужно есть. — Не слишком сладко? Или сахара еще добавить? — В самый раз. — Разумовский послушно отправляет ложку в рот и пытается облизнуться, когда промазывает и пачкает кашей свою щеку. — Кот Шредингера — это мысленный эксперимент, который предложил физик-теоретик и пионер квантовой механики Эрвин Шредингер, чтобы продемонстрировать странность квантовых эффектов… — он запинается, когда Волков вытирает его щеку салфеткой, тщательно очищая кожу от комочков каши, — применительно к макроскопическим системам, где объекты могут находиться во взаимоисключающих состояниях. Если вкратце, то кота мысленно помещают в закрытый ящик вместе с колбой с синильной кислотой, которая может разбиться в любой момент. Атом может распасться когда угодно, а может остаться в прежнем состоянии. — Опять твои умные речи. — Олег подпирает ладонью голову и, пусть выглядит непонимающим, смотрит на Сережу с любовью. — Лучше не разговаривай, пока ешь, Серый. — Суть в том, что, пока ящик не будет открыт, кот одновременно жив и мертв, — неловко заканчивает Разумовский, не понимая, как он может краснеть еще больше. — То же самое с нашими потенциальными отношениями. Волков чешет голову. Солнце снова мешает видеть его истинные эмоции, которые Олег, в общем-то, никогда не прячет от других. — Это как в Гамлете у Шекспира? — наконец выдавливает он. — Быть или не быть? — Наверное да? — Разумовский не знает, хотя честно пытается вспомнить, о чем писал любимый автор Волкова. — Если Шекспир имел в виду отношения, которые могут быть одновременно плохими и хорошими. То есть, — неловкий взмах руки чуть не опрокидывает миску с горячей кашей, поэтому Олег недовольно цокает, — пока мы не откроем ящик, мы не поймем, мертв ли кот… в смысле, какими будут наши отношения. Вот. — Пока не начнем встречаться, не поймем, выйдет ли из нас хорошая пара. — Волков проникновенно кивает, почесывая щетину и действительно обдумывая эту фразу. — Резонно, однако. Разумовский хочет отпрянуть назад, когда Олег еще ближе пододвигается к нему. Левое колено теперь оказывается между ног Сережи, который жалеет, что начал все это, что позволил себе зайти так далеко, потому что сейчас просто пугается того, что может произойти. Волков выглядит весьма решительным в контраст оробевшему Разумовскому — даже сейчас, в момент близости, они ведут себя совсем по-разному, подчеркивая свою полную противоположность друг другу. — Олежа, ты чего это, — шепчет он, намереваясь отодвинуться, но его ноги, совсем не слушаясь хозяина, только сильнее стискивают колено Волкова между собой. Пальцы Олега убирают последние остатки каши с щеки Разумовского, стряхивают ее с мягких подушечек, порхают по чистой коже, подцепляют подбородок — в действиях Волкова нет особого подтекста, лишь ненавязчивая нежность, скользящая бархатом по лицу Сережи, который забывает, как дышать, лишь широко раскрывает глаза и невольно подается навстречу легким касаниям. — Проверяю твою теорию, — с ехидным смешком отвечает Волков. Когда он наклоняется к Сереже, у того не возникает сомнений, что Олег хочет сделать, однако он не спешит отстраниться или попросить прекратить — даже наоборот, часть души, существование которой Разумовский не признает, жаждет продолжения. Зрачки затапливают голубую радужку глаз Волкова, который немного их прикрывает; подрагивающие густые черные ресницы становятся последним, что успевает запомнить изумленный Сережа, когда Олег все-таки его целует, неспешно, осторожно, немножко. Волков пахнет выпечкой, овсянкой, пряными специями, и его ладони, оглаживающие лицо Разумовского, теплые, очень мягкие, как и весь его характер. На чувственных губах все еще осталась мука и что-то сладкое, тягучее, похожее на приторноватый мед — кажется, они не целуются, а буднично продолжают завтракать, после чего разбредутся по своим факультетам. Сережа тонет в поцелуе, тонет в неге, окутавшей все тело уютным покрывалом, тонет во взрывах фейерверков в голове; вся скептичность и все предрассудки затмеваются ослепляющей нежностью. Кажется, этот простой контакт происходит так же, как все их взаимодействие — аккуратно, вдумчиво, без лишних движений — но почему-то все равно вызывает необъяснимый подъем сил и… любовь. Сереже хорошо, он готов часами сидеть вот так, не отрываясь от Олега, который чуть углубляет поцелуй, не слишком, но в должной мере. От кончиков пальцев ног до макушки идут электрические разряды; Разумовский сам берет лицо Волкова в свои ладони, смелея, проходится пальцами по его острой щетине, думает, как было бы приятно ощутить ее на своей шее, когда поцелуи спустятся ниже, к скулам, плечу, ключицам… Олег останавливается. Отрывается на миллиметр, целует в последний раз, а потом с тяжелым вздохом отстраняется. Сережа чуть подрагивает, не решаясь открыть глаза, млеет, когда Волков убирает с его лица мешающие рыжие пряди. — Кот определенно жив, — задумчиво изрекает он со смешком. Разумовский, неосознанно тянущийся к нему вперед, распахивает веки и несколько раз моргает. Они все еще близко, все еще рядом, и хочется, чтобы так было вечно. — Чего? — неуверенно переспрашивает Сережа с придыханием. Олег улыбается, он доволен чем-то, что не хочет сейчас объяснять. — Кашу ешь, говорю, — смеется он, оставляя Разумовского теряться в догадках, выйдет ли из сочетания литературы и физики что-то стоящее.